Фрагмент из книги «Мост над временем, или Метаисторический роман о тшуве»

Продолжение. Начало см. в № 1, 2 (321, 322)

Борис Львович Медалье

Впервые я увидел Бориса Львовича Медалье вскоре после того, как стал посещать синагогу. Вместе с другими я сидел в молитвенном зале и вдруг увидел, что все вокруг меня поднялись. Я удивился, но тоже встал. Мимо прошел пожилой человек в старом, поношенном пальто, накинутом почти на голое тело. Он проследовал через молитвенный зал к лестнице в сторону туалета. Потом через несколько минут он прошел обратно, и все снова встали. Я начал расспрашивать: кто был этот странный человек? Это Берл Медалье, объяснили мне молящиеся рядом со мной старики. Но почему все встали? — не унимался я. Как же, он ведь настоящий раввин! Меня весьма удивило, что в присутствии настоящего раввина следует вставать. Я, конечно, понимал, что ни Авром‑Абба, ни Янкев‑Шайя, ни остальные старики раввинами не являются. Что уж говорить о служащем раввином реб Хаиме Левитисе.

Но что такое раввин? Этот вопрос занимает меня до сих пор. Любопытно, что три наиболее известных еврейских мудреца XVIII века раввинами не являлись. Конечно, не был раввином Бааль‑Шем‑Тов. Создателя хасидизма можно считать Ребе, духовным наставником, но не раввином. Не был раввином и один из первых противников хасидизма — великий рабби Элияу, Виленский гаон. Такое впечатление, что для многих литваков быть раввином являлось чем‑то вроде профанации. Настоящий ученый Торы должен сидеть где‑нибудь в клойзе и непрерывно учиться. Не был раввином и Мозес Мендельсон, известный своими познаниями и благочестием. Но что такое раввин? Первый ответ на этот вопрос самим своим обликом дал мне Берл Медалье.

Увидев настоящего раввина, я, конечно, сразу подошел к Аврому‑Аббе и стал о нем расспрашивать. «Разве ты их не знаешь? — удивился Авром‑Абба. — Два брата Медалье! Но Авром Медалье живет у себя дома. У него все в порядке: семья, дети, внуки. После того как он вышел на пенсию, стал регулярно посещать синагогу. Берл один‑одинешенек, дома нет, с детьми в разладе. Живет тут, прямо в синагоге. Но в последнее время сильно болеет. Вот ты бы с ним посидел, например, в шабес!» Идея проводить шабат в компании настоящего раввина мне понравилась, и я стал часто приходить в комнату раввина Берла. Скоро мы с ним очень подружились.

Раввин Берл жил в комнатке наверху, которая раньше служила в качестве молитвенного зала грузинских евреев. Комната была от пола до потолка завалена старинными еврейскими книгами. Потолки были высокими, и книг было много. Раввин Берл жил прямо среди этих книг. В углу комнаты располагались его скромная койка, стул, столик — и вокруг книги, книги, книги.

Потом я узнал, что некоторое время назад Борис Львович работал в синагоге библиотекарем. Органам это, разумеется, не понравилось, и одной нехорошей ночью на синагогу произошло нападение «грабителей». Бандиты ворвались в здание, очень сильно побили находившегося там раввина Берла Медалье и украли сколько‑то денег из кружки синагогальной цдаки. После этого власти сразу назначили для синагоги вооруженную охрану с собаками. Собаки — огромные волкодавы. Как только заканчивалась вечерняя молитва, их спускали с цепи и они бегали по всей синагоге, не попадая только в запертые комнаты, где мог находиться кто‑то из стариков — Авром‑Абба, раввин Берл или кто‑то еще, кто ночевал в помещении синагоги. Вся моя бааль‑тшувная молодость прошла под крики охранников: заканчивайте вашу молитву, мы спустим собак, кончайте скорее!

После истории с мнимым ограблением раввину Берлу запретили работать библиотекарем, но позволили жить в синагоге. Ему, собственно, деваться было особенно некуда. Потом я узнал, что он провел много лет в ГУЛАГе, а когда его освободили, ему было запрещено поселяться ближе чем на 101 км от Ленинграда. Он жил в Луге, пока раввину Лубанову не удалось получить разрешение на проживание раввина Берла прямо в синагоге.

Познакомившись поближе с Борисом Львовичем — так называли раввина Берла в быту, — я стал много времени проводить в его комнате. Она была для меня привлекательна во многих отношениях. Кроме ее обитателя в комнате находились тысячи книг, а книги и раввин Берл хорошо дополняли друг друга. Уровень знания Борисом Львовичем всех этих разбросанных по всему залу и лежащих горой до самого потолка книг вызывал у меня восхищение. Между беседами и рассказами, в которых проходило наше общение, я время от времени забирался в глубину какой‑нибудь книжной гущи, приносил раввину какую‑то невероятную книгу и тут же получал подробный отчет о ее содержании. Раввину Берлу не нужно было долго изучать и рассматривать книгу, чтобы рассказать о ней. Взглянув на книгу, он сразу начинал рассказывать о ней как о старой знакомой. Большинство книг были классическими комментариями на Тору, много комментированных мишнайот, отдельные трактаты Талмуда, литература по хасидизму и мусару — в общем, мешанина невообразимая. Это совсем неудивительно, если учесть, каким образом эти книги попадали в комнату раввина Берла. А происходило следующее. В домах ленинградских евреев было много старых книг. Когда знавшие иврит носители еврейской традиции умирали, в доме не оставалось людей, способных прочитать и как‑то понять содержание манускриптов. Дети старых евреев читать на иврите не умели, но почтительное отношение к старым книгам им, как правило, успевали привить. Они воочию наблюдали, как к этим книгам относились их родители, как стирали с них пыль, как целовали книги, когда они случайно падали на пол. После смерти родных они не знали, что делать с книгами, и естественным казалось отвезти их в синагогу. Так в синагоге скапливались тысячи и тысячи книг, множество домашних библиотек, личных молитвенников, комментированных Библий. Среди книг нередко случались очень старые и ценные, в деревянных переплетах, со старинными гравюрами, появлялись и рукописи, старые письма, в целом очень интересные материалы. Не приходится удивляться, что из комнаты раввина Берла меня было не вытянуть. В какой‑то момент я просто переехал к нему жить.

Долгими вечерами мы обсуждали с Борисом Львовичем самые разные вопросы: жизнь, историю и, конечно, еврейские книги.

Про книги, как я уже сказал, он мог сразу и очень лаконично сказать всё. В тех случаях, когда речь шла о классических комментариях, это не было столь уж неожиданным. Мы обсуждали трактаты Мишны, комментарии на Танах, книги хасидизма и мусара. Раввин Берл знал всё! Попадались и странные книги. Однажды я вытащил из кучи одну такую, украшенную непонятными схемами. «Что это?» — спросил я. «Это книга про театр!» — сказал мне раввин Берл. «Как про театр? Где театр и где синагога?» — «И тем не менее про театр. Были же маскилим!» Поговорив немного с раввином Берлом о театре, я понял, что он совсем не чужд общекультурным темам, которые я в тот момент, в порыве неофитства, строго отвергал. Случалось нам обсуждать и другие маскильские книги, переводы художествнной литературы и учебники по разным наукам. Для меня все это было чрезвычайно интересно.

Главным в наших разговорах были рассказы раввина Берла о своем отце, о детстве, о Витебске начала ХХ века. Мой интерес к этой последней теме совершенно очевиден, если вспомнить, что моя семья со стороны мамы происходит из Витебска. Разговоры о прошлом обычно случались в особо торжественные моменты, например в шабат.

Рассказы о старом Витебске

Сидим мы с Борисом Львовичем в его комнате в пятницу вечером. Он в это время на молитву уже не приходил, а молился один, так как очень болел и сам вид его приводил общину в состояние шока. Но кидуш мы делали в его комнате вместе. Вот мы произнесли кидуш — сначала он, затем я — и сидим смотрим друг на друга. Потом раввин Берл говорит: «Вы не могли бы принести мне чаю, только очень горячего?» Я знаю, какой чай любит Борис Львович, и спускаюсь вниз в молитвенный зал, где — как мне точно известно — у Аврома‑Аббы хранится чай. Через несколько минут я возвращаюсь в комнату Бориса Львовича с так называемым чаем — бледно‑желтым кипятком. Раввин с благодарностью принимает напиток и начинает пить его с выражением явного удовольствия. «А что там делает Авром‑Абба?» — спрашивает раввин Берл. «Ну как что, — отвечаю, — субботнюю трапезу ест». — «Небось у него там и сто грамм водки имеется. А мне вот нельзя!» — с чувством глубокой зависти говорит Борис Львович. Мне как‑то странно слышать это почти детское выражение страсти, но я уже очень хорошо понимаю: страсть к жизни является главным качеством Бориса Львовича.

Он провел большую часть своей жизни в лагерях, на поселениях, без семьи и друзей, но сохранил необъяснимую любовь к жизни. «Борис Львович, расскажите что‑нибудь про Витебск, где вы там жили, чем занимался ваш отец?»

Рассказов о Витебске было немного. Потому что было немного таких моментов, когда больной и замученный бедствиями раввин Берл находился в хорошем расположении духа и мог рассказывать о своем детстве.

— Мы жили в большом доме в центре Витебска, потому что мой отец был главным раввином города. В Витебске было 144 синагоги!

— Рав Берл, неужели так много?

— Ну я, конечно, считаю молитвенные дома, миньяны, школы, в общем, все еврейские религиозные здания. Мой отец как раввин должен был находиться в мире и согласии с самыми разными людьми — как евреями, так и неевреями.

Вот однажды в дом позвонили. Мы, дети, всегда интересовались гостями и подглядывали за привратником, который сообщал отцу о посетителях. На этот раз мы увидели, что привратник гостя в дом не впустил, а побежал докладывать о нем отцу. Это нас, конечно, заинтересовало.

«Там какой‑то нищий неопрятного вида в разорванном пальто просит у вас аудиенции». — «А как он выглядит?» — спрашивает отец. Привратник как‑то описывает гостя, и отец говорит: «Срочно проводите его ко мне! Это ведь один из самых уважаемых людей нашего города». Привратник проводит странного человека в кабинет отца, где они много часов ведут какие‑то беседы. В других случаях привратник уже прямо проводил гостя к отцу, и они долго общались. Не спрашивайте меня, кто это был. Я не знаю.

Еще у нас в городе был известный врач. Он, вероятно, был великим человеком, так как говорили, что по цвету глаз он может определить диагноз и назначить лечение. Именно таким и должен быть настоящий врач. Однако этот человек, кроме великолепного знания медицины, был известен своей праведностью и благочестием. Бедняков он лечил бесплатно и никому не отказывал. Однажды он был у нас в гостях, и мой отец заговорил с ним про лечение в шабат. «Почему вы нарушаете субботу?» — спросил у него отец. «Я не могу отказать посетителю, ведь если я буду ждать окончания шабеса, то он, не дай Б‑г, может и умереть! Если за мной посылают в шабес, я беру свои инструменты и иду к больному». — «Да, именно это , — сказал ему мой отец. — Пока вы к нему идете, он может, не дай Б‑г, умереть! Вы должны ехать к больному на коляске и не отказываться ни от чего, что ему требуется. Это и есть шабес».

Другая история, которую рассказал мне Борис Львович про Витебск, была про братьев Коган.

— Были у нас в Витебске два брата — невероятно могучие люди.

— Но ведь и у нас в ленинградской синагоге есть братья Коган, тоже явно не слабаки, — сказал я, так как и с Изей, и с Додиком Коганами очень дружил.

— Да, один из братьев Коган — дедушка нынешних Коганов. Так вот, как только в городе обижали какого‑то еврея, братья Коган бежали срочно разбираться. И должен вам сказать, мало обидчику не казалось!

Я знал, что отец Бориса Львовича после Витебска был главным раввином Москвы, что в 1938 году его расстреляли, а всю семью репрессировали, что у раввина Берла есть брат в Бельгии, которому удалось покинуть Советский Союз, и что он известный и весьма состоятельный человек. Обо всем этом Борис Львович отказывался говорить. Ничего он не рассказывал и о ГУЛАГе. Было очевидно, что все перечисленные темы доставляют ему страдание. А этот тяжело больной человек, несмотря на всю свою трагическую жизнь, несмотря на одиночество и болезнь, был человеком чрезвычайно жизнерадостным.

Большинство людей из окружения раввина Берла не понимали странностей в его поведении. Например, было непонятно, почему человек, получивший хорошее воспитание, может ходить в отрепье, которое достойно помойки. Когда раввин Берл умер, в его комнате обнаружили множество посылок от брата с дорогой и элегантной европейской одеждой. Ни одна из этих посылок не была открыта. Меня все это не удивило. Я вспомнил рассказ Бориса Львовича про нищего друга его отца, и мне все стало абсолютно ясно.

Расскажу еще, как он умирал. Так случилось, что я в это время был около него. Его — уже совсем в тяжелом состоянии — отвезли в больницу. Около него дежурили по очереди и члены общины, и брат. Я тоже проводил некоторое время с ним. В какой‑то момент мне позвонили и сказали, что он весьма плох и в данный момент около него никого нет. Я помчался в больницу. На койке лежал Борис Львович с широко раскрытыми глазами, в полном сознании. Увидев меня, он улыбнулся, но говорить уже не мог. Жизнь медленно выходила из него. Я никогда прежде не видел умирающего человека. Его глаза были наполнены страданием. Он, кажется, жалел обо всей своей жизни, очень завидовал молодым, которые оставались здесь, и совсем не хотел переходить в мир вечности. Было такое ощущение, что он говорит: ну и для чего я отдал всю свою жизнь? Однако было ясно, что это была по‑своему великая жизнь! Я это чувствовал, но в те годы еще не мог оценить по‑настоящему. Для этого самому нужно пройти за возрастной экватор.

Когда все кончилось, в больницу примчался его брат Авраам Львович, а я, напротив, уехал. Я знаю, что Аврааму Львовичу пришлось выдержать войну с больницей, чтобы избежать вскрытия и добиться похорон по еврейскому обычаю. «Вы понимаете, он же был раввином», — говорил Авраам Львович. Кажется, ему во всем помогал Алик Шейнин, который уже тогда был известен как прекрасный врач. Он следил за здоровьем раввина Берла, пока тот был еще жив, и был с ним почти до самого конца. Но это другая история.

Тело Берла Львовича поместили в здание лениградской Хоральной синагоги и позволили отпевать в том доме, в котором он провел конец своей жизни. Ночью в зал, где находилось тело раввина Берла, не пускали собак. Молодежь и старики всю ночь читали там псалмы. Похоронили его на еврейском кладбище. Не помню, участвовал ли я в похоронах, но кажется, что на могиле его никогда не был. Зато живым его помню очень хорошо.