Commentary: Хорошей записи тебе в книгу доброго смеха
«Смех, — пишет эссеист Джим Холт в своей книге “Остановите меня, если уже это слышали”, — это реакция людей на эстетическую категорию юмористического, комичного, забавного. Что же в комичной ситуации вызывает такую реакцию? Почему определенный вид мозговой активности приводит к столь своеобразным поведенческим рефлексам?»
Этот вопрос встает перед нами не только каждый раз, когда мы смотрим братьев Маркс ; как ни удивительно, он имеет отношение к самому сердцу иудаизма. Смех — главная тема одного из самых серьезных дней иудаизма, и это со всей ясностью свидетельствует, что шутка для еврея — дело не шуточное.
В Рош а‑Шана, первый День трепета, которым начинается наш Новый год, мы читаем в Торе о том, как у престарелой Сарры (а к тому времени ей минуло девяносто лет) — это ли не чудо — родился сын. Имя сына Ицхак на иврите означает «он засмеется». Такое имя, сообщает нам Библия, связано с тем, что, родив сына, Сарра не могла удержаться от смеха: «И призрел Г‑сподь на Сарру, как сказал; и сделал Г‑сподь Сарре, как говорил. И Сарра зачала, и родила Аврааму сына в старости его… Авраам был ста лет, когда родился у него Исаак, сын его. И сказала Сарра: смех сделал мне Б‑г; кто ни услышит обо мне, рассмеется» .
Другими словами, «смех» стал именем одного из наших трех праотцев. Почему же смех так важен, что стал именем сына Авраама? Что может рассказать нам смех о том, что принес в мир иудаизм?
Холт указывает, что существуют две основные концепции смеха и юмора. Первую мы находим у Платона, она известна как «теория превосходства». Согласно Платону, смеясь, мы выражаем радость из‑за неудач других: «Мы смеемся, — пишет Холт, — потому что такого рода ситуации позволяют нам ощущать свое превосходство над другими людьми». Это — юмор за счет другого, удовольствие от унижения. Несостоятельность «теории превосходства», считает Холт, заключается в том, что есть множество видов шуток, в которых злорадство вовсе не проявляется. Это просто забавные шутки, их можно рассказать ребенку, и над ними охотно смеются взрослые. Вот один из примеров, приведенных Холтом:
Вопрос: Что говорит улитка, когда едет на спине черепахи?
Ответ: Но‑о‑о!
Так в чем же еще основа смеха? В отличие от Платона, Кант полагал, что суть юмора в «несообразности». Психолог Ричард Вайсман — а он, чтобы определить, в чем суть самой забавной в мире шутки, придумал сложный эксперимент — объясняет: «Мы смеемся над тем, что нас удивляет, поскольку кажется неуместным — вот в чем суть. Нам смешно, когда клоуны надевают несообразно большие туфли, когда у человека чересчур большой нос или когда политики говорят правду» — или, мог бы я добавить, когда женщина в девяносто лет становится праматерью. Впрочем, как считает Вайсман, шутки посложнее также подтверждают «теорию несообразности». Юмор ударной концовки анекдота заключается в инверсии наших ожиданий: нас удивляет несоответствие между описанной ситуацией и этой концовкой. Улитка, как известно, так же медлительна, как черепаха, но вдруг, против наших ожиданий, мы узнаем, что, стоит улитке оседлать черепаху, как она чувствует, будто передвигается быстрее. Этот сдвиг в нашем ожидании и есть главное. В качестве иллюстрации рассмотрим широко известную версию шутки, которая вышла победителем в эксперименте Вайсмана.
Шерлок Холмс и доктор Ватсон отправляются в поход, ставят палатку и ложатся спать. Через несколько часов Холмс будит верного друга.
— Ватсон, взгляните на небо и скажите, что вы там видите.
— Я вижу миллионы звезд, — отвечает Ватсон. Немного подумав, он продолжает. — С точки зрения астрономии это свидетельствует о том, что во Вселенной есть миллионы галактик и, возможно, миллиарды планет. С точки зрения астрологии мы узнаем, что Сатурн вошел в созвездие Льва. Если говорить о времени, то сейчас приблизительно четверть четвертого. С богословской точки зрения перед нами свидетельство того, сколь всемогущ Г‑сподь и сколь малы и ничтожны люди. С точки зрения метеорологии завтра нас ожидает прекрасная погода. А вам, Холмс, о чем вам говорит это звездное небо?
Холмс молчит с минуту, а потом отвечает:
— Вы тупица, Ватсон. Оно говорит о том, что у нас украли палатку.
Платон мог бы утвержать, что в этом случае мы смеемся лишь потому, что нас забавляет конфуз Ватсона. Однако на самом деле мы радуемся этому неожиданному смещению, осознавая, что эта история не так проста, как кажется на первый взгляд. Более того, шутка находит у нас живой отклик потому, что описывает вполне жизненную ситуацию: ведь и мы, как и Ватсон, часто не замечаем очевидного, и нам нужно сместить ракурс, чтобы понять, в чем дело.
Влияние кантианской теории о несообразности можно проследить и в труде блестящего комментатора Библии раввина Шимшона‑Рафаэля Гирша, жившего в XIX веке. В своем толковании происхождения имени Ицхак Гирш замечает, что на иврите слова, означающие крик и смех, поразительно похожи: ца’ак («крикнул») и цахак («рассмеялся»). Два на первый взгляд противоположных выражения эмоций мы обозначаем почти одинаковыми словами, пишет Гирш. Что же общего в этих выражениях, что соединяет их между собой и по сути, а следовательно, и по этимологии? Гирш предполагает, что и крик, и смех выражают удивление, это симптомы — они реакция на то, чего мы, согласно нашим предположениям, нашей ущербной логике, никак не ожидали. Крик и смех разрушают некий шаблон, происходит нечто, что, как мы думали, никак не могло произойти; если трагедия, пораженные, мы — цо’ек, кричим в тревоге или отчаянии, если же нечто радостное, мы приходим в восторг, мы — цохек, разражаемся хохотом. Иврит, согласно Гиршу, подтверждает теорию Канта.
И само рождение иудаизма было своего рода инверсией ожиданий. Тысячи лет назад Б‑г вывел Аврама — человека, который стал первым евреем, — вон и показал ему усеянное звездами небо. И подобно тому как Холмс спросил Ватсона, Он спросил Аврама, что тот видит. И Аврам подобно Ватсону ответил, что видит миллионы звезд .
И Б‑г поведал, что его потомков будет так же много, как звезд.
Понять такое Авраму было нелегко: ведь Сарра, любовь всей его жизни, была бесплодна. И все же он поверил в предсказание, и когда другая женщина родила ему Исмаила, предположил, что его наследник наконец увидел свет. И только позже, уже изменив свое имя с Аврама на Авраама, он осознает, насколько несообразны были его ожидания, — и тоже смеется:
И сказал Б‑г Аврааму: Сару, жену твою, не называй Сарою; но да будет имя ей: Сарра. Я благословлю ее, и дам тебе от нее сына; благословлю ее, и произойдут от нее народы, и цари народов произойдут от нее. И пал Авраам на лице свое, и рассмеялся, и сказал сам в себе: неужели от столетнего будет сын? и Сарра, девяностолетняя, неужели родит? И сказал Авраам Б‑гу: о, хотя бы Исмаил был жив пред лицем Твоим! Б‑г же сказал: именно Сарра, жена твоя, родит тебе сына, и ты наречешь ему имя: Исаак; и поставлю завет Мой с ним заветом вечным, и потомству его после него .
Еврейский смех начинается с преемственности завета, заключенного Б‑гом с Ноахом, тем самым символизируя, что эта преемственность и нескончаемость детей Авраама — предельная форма несообразности, окончательное разрушение ожиданий.
Эта инверсия навсегда изменила человечество. Томас Кахилл в своей книге «Дары евреев» отмечает, что в Древнем мире время считалось цикличным по своей природе, а раз так, то истории неведом прогресс и люди не становятся лучше. В Древнем мире жители Шумера, империи майя, Китая, Греции смотрели на небо, видели там только периодические процессы — растущую и убывающую Луну, движение Солнца и звезд на бескрайнем небосводе — и заключили, что жизнь на земле зеркально отражает жизнь на небесах. Никто не мог радикально изменить свою судьбу, жизни людей были бесконечно повторяющимся круговоротом рождения и смерти, с концом одной жизни начиналась другая, и каждая ничем не отличалась от последующей.
Все это, пишет Кахилл, изменил человек по имени Аврам, сын идолопоклонника, выходец из зажиточного семейства, обосновавшегося в месопотамском городе Харран. Неожиданно Аврам решил круто изменить свою жизнь и уйти из родных мест; он обрел веру и семью; он отважился рискнуть всем, так как был убежден, что все люди — мужчины и женщины — могут бросить вызов року и сами определять свою судьбу.
Кахилл подробно останавливается на том, как люди во времена Авраама должны были бы отнестись к его озарению.
Чуть не во всей Африке и Европе Аврама сочли бы за безумца и осмеяли… Его жена бесплодна, твердили бы все, никому не дано уйти от судьбы… Древние греки могли бы рассказать Авраму историю Прометея — он похитил огонь у богов, и это закончилось лично для него катастрофой. Не стремись к невозможному, убеждали бы его, смирись… В Америке предки майя показали бы Авраму свои цикличные календари и объяснили, что все в этом мире повторяется и судьба каждого человека предрешена. На любом континенте, в любом обществе Авраму дали бы тот же самый совет, который столь различные мудрецы, как Гераклит, Лао‑цзы и Сиддхартха Гаутама со временем дадут своим приверженцам: не покидайте своих мест, вкушайте покой, сидя у реки жизни…
Кахилл полагает: странствие Авраама и его вера в то, что он наперекор всему станет отцом семейства, означали «полный отход от всего, что происходило ранее в длительном процессе эволюции культуры и восприятия». И продолжает: «Из Шумера, цивилизации, где царила предсказуемость, выходит человек, который не представляет, куда направляется, но по наущению своего Б‑га идет вперед и вперед в неведомые дикие земли… Из всего человечества, а оно от века убеждено, что его устремления неизбежно заканчиваются смертью, выделяется предводитель, и он заявляет, что получил некое невероятное обещание. Воображение смертного рождает мечту о чем‑то лучшем, чему еще только предстоит случиться, случиться — в будущем».
А в таком случае разве неуместно, что имя Авраамова сына означает смех? Разумеется, нет. Потому что инверсии смысла, сдвиги ожидаемого теперь постоянны. Авраам — революционер, однако действует он согласно указаниям, полученным от высшей власти. Ему приходится принимать решения, которые в его время не принимал никто, и совершать при этом непредсказуемые действия, так же как его потомки, следуя гласу Б‑жьему, будут поступать непредсказуемо. История еврейского народа в полной мере отражает смысл идишской идиомы «а менч трахт ун Г‑т лахт» («человек хочет, а Б‑г хохочет»).
Именно поэтому любовь евреев к шуткам часто понимают совершенно неверно. В своей книге «Жизнь как квеч. Идиш: язык и культура» Майкл Векс утверждает, что ключ к пониманию идиша — еврейская склонность жаловаться. Идиш, пишет Векс, — это язык, на котором мы без особой необходимости никогда не скажем, что все идет хорошо. Согласно Вексу, для евреев «жалобы — это не просто времяпрепровождение, но еще и способ настороженного восприятия сквозь очки, замутненные катарактой». Для Векса идиш — не только его юмор, но и весь строй языка — это способ смотреть на мир снисходительно.
Прав ли Векс? Что верно, то верно, на идише замечательно выражать отрицательные эмоции. Как заметил Лео Ростен , тонкость в различиях значений таких слов, как «небех», «шлеп», «шмендрик», «шламп», «клуц», «ёлд», «шнук», «Хаим‑Янкель», «булбеник», «шойте», «шлимазл» и «шлемиль» (все эти слова относятся к человеку жалкому, но жалкому по совершенно разным причинам), это своего рода маленькое чудо.
В то же время, изучая речь тех, кто говорит на идише, можно распознать в ней и нечто совершенно другое. На протяжении многих веков евреи в черте оседлости, подвергаемые гонениям, страдающие, обменивались шутками, шутками удивительными — они сохраняют юмор и в переводе, но особенно выразительны в оригинале. Зигмунд Фрейд ими восхищался и использовал их при создании собственной теории смеха, согласно которой юмор служит своего рода отдушиной, так как позволяет говорить о запретном.
Более глубокое осмысление еврейского смеха мы видим у некоторых нееврейских ученых: они относились к иудаизму более тепло, чем Фрейд, и восхищались тем, что евреи, несмотря на свою трудную судьбу, беспросветную жизнь в изгнании, бедность и преследования — а они были каждодневным уделом обитателей местечек — так много смеялись. Недавно скончавшийся социолог Питер Бергер объснял любовь евреев к шуткам тем, что «юмор предоставляет особый инструмент для глубокого понимания мира. Он проникает сквозь внешнюю оболочку общественного порядка и обнаруживает за видимой поверхностью иную действительность».
Иными словами, евреи любят шутки, поскольку в них выражается мысль, что в жизни есть нечто большее, чем видимо глазом, что порядок вещей не окаменел навечно, что наше будущее можно круто изменить — что, говоря словами Вайсмана, существует совершенно иной способ оценивать ситуацию. На первый взгляд Б‑г вроде бы отверг евреев, обрек их вечно странствовать по земле, если не хуже. Многим может показаться, что в жизни евреев нет никаких причин для радости, для праздников, для смеха.
Но думать так — значит упускать важнейшую часть полной картины, а именно не учитывать, что Г‑сподь поддерживает тесную связь со Своим народом, не принимать во внимание жизнь с Торой, которая может приносить радость даже в черте оседлости, не понимать того, что каждый еврей хотя бы однажды с уверенностью предсказал в молитве: придет день, когда привычный порядок вещей изменится, когда случится «несообразность» и произойдет нечто неожиданное, когда рухнут ожидания антисемитов и осуществится предсказание псалма 125 и евреи возвратятся в Сион: «Когда возвращал Г‑сподь плен Сиона, мы были как бы видящие во сне: тогда уста наши были полны веселья…»
Еврейские веселье и смех прочно связаны с еврейской верой, и смех стал именем Авраамова сына, потому что его рождение перевернуло все ожидания, оправдало веру Авраама и заложило основу для появления народа, который будет вновь и вновь опровергать привычные ожидания, из поколения в поколение утверждая справедливость своей веры. Вот почему уже много веков в первый день Дней трепета дети Авраама стоят в синагогах по всему миру, вспоминают рождение Исаака и молят Всемогущего Б‑га даровать им еще один год жизни, любви — и смеха.
Оригинальная публикация: May You Be Inscribed for a Good Laugh
Евреи и славяне: детские воспоминания о еврейских осенних праздниках
Уроки Дней трепета
