Имя Михаила Осоргина звучит не так громко, как имена других писателей, его великих современников. В советскую эпоху его романы не издавали, а в перестроечную издали, когда практически всё лучшее, созданное эмиграцией «первой волны», было уже известно. Самые интересные произведения Осоргина, быть может, те, где разговор автора с читателем идет без посредников, собственные мысли не передоверяются героям, а сюжет взят из реальной жизни. Это тексты, осевшие в так и не переизданных книгах: философско-публицистических, очерковых. Иногда даже невозможно определить их жанр. Рассыпанные еще и по газетам и журналам, они до сих пор известны не полностью и немногим.

Михаил Осоргин (настоящая фамилия Ильин) родился в 1878 году в Перми, в семье обедневшего, но очень знатного дворянина: согласно «Российской родословной книге» П. В. Долгорукова, Ильины – прямые потомки Рюрика. В городе и вокруг, как и вообще на Урале, жили представители множества народностей: пермяки, коми, удмурты, татары… Ильин еще гимназистом понимал: «цельной России нет и никогда не было, она состоит из нагромождения земель, климатов… народов, языков и культур. Из нее, многобожной и языческой, старательно выкраивали “матушку-Русь православную”».

Он имел полное право – уже на закате жизни – сказать о себе, что не испорчен ни сословными, ни расовыми предрассудками… К сожалению, предрассудки «классовые» на короткое время затронули и его. Он принимает участие в революции 1905 года. Далее – арест, выход из тюрьмы под залог, бегство в Италию. С 1908 года Осоргин – итальянский корреспондент «Русских ведомостей».

1913 год. Русские газеты освещают дело Бейлиса. Иностранный корреспондент должен писать о событиях за границей. Российские дела – не его епархия. Но как быть, когда горечь и стыд за то, что творится на родине, снедают душу?! И он использует старинный прием: рассказывает о происходящем в России глазами западного человека.

Итальянский корреспондент «Русских ведомостей» сообщает: «Что можем ответить мы сегодня на немой вопрос европейца? Что мы не виноваты в этом позоре, что этот дикий процесс – продукт темных сил России? На чем мы можем базировать нашу невиновность в навете на евреев, оформленном в судебный процесс? На нашем бессилии? Но ведь бессилие – это и есть наш первый и пущий позор в глазах европейца. Кто теперь поверит нам, что по улицам Москвы не ходят белые медведи, что мы также употребляем тарелки и вилки, что кочевой период в России закончился, а боярам на улице бород не стригут, что мы моемся мылом и имеем… университеты… Попозже, когда уйдет в прошлое и эта “злоба дня”, к нам вернется, быть может, решимость снова, шаг за шагом, растолковывать зрителям, мимо которых ночной порой проносятся вагоны нашей истории, что в России есть и еще что-то, кроме столь известных европейцу атрибутов нашей родины: vodka, nagaika, pogrom».

В Италии Осоргин знакомится с семнадцатилетней Рахилью Гинцберг, дочерью киевского раввина, активного сионистского деятеля. Молодые люди полюбили друг друга. Но как жениться? Различие в вероисповеданиях в те времена было препятствием непреодолимым. И Михаил Андреевич принимает решение, руководствуясь, как всегда, только собственной совестью: он проходит гиюр и принимает иудейство. Нет, он не стал верующим иудеем; в те времена он называл себя «веселым безбожником». Он был убежден, что человеческая жизнь не должна быть принесена в жертву идее – ни политической, ни религиозной. Однако отказ от брака, основанного на еврейских законах, убил бы отца Рахили. Пойти на это Осоргин не мог. (Брак длился около десяти лет, и после развода он, скорее всего, просто забыл, что когда-то принял иудаизм.)

В Италии же Осоргин знакомится с другим сотрудником газеты «Русские ведомости» – В. Е. Жаботинским. С тех пор взаимное уважение и глубокая симпатия связывают этих двух людей, разных по происхождению и жизненным целям, но близких по культурным, философским пристрастиям, по взглядам и устремлениям. И еще у них была общая любовь – Италия. (Оба в совершенстве владели итальянским.)

В 1916 году Осоргин, так и не получив официального разрешения, на свой страх и риск возвращается в Россию. По условиям военного времени – кружным путем, через Францию, Англию, Норвегию, Швецию. В Лондоне он проводит несколько дней с Жаботинским. Они отводят душу разговорами по-итальянски – о чем угодно, кроме политики. Только однажды Михаил Андреевич позволяет себе спросить: «Вы уверены, что еврейское государство будет лучше прочих?» «Я уверен, что оно будет хуже, – отвечает Жаботинский, – но мне будет приятнее, когда бить мне морду будет свой, еврейский городовой». Отшутился Владимир Евгеньевич. Но гость и не пытается добиться серьезного ответа. Он считает, что только еврейский народ имеет право решать, нужно ему отдельное государство или нет, а русский человек (или человек любой другой национальности) обязан это решение принять – каким бы оно ни было.

Вернувшись в Россию, Осоргин становится одним из самых крупных русских публицистов и непримиримым врагом большевиков. Но ни в одной из его многочисленных статей не говорится о национальной принадлежности того или иного большевистского лидера. Впоследствии, уже во второй эмиграции («французской»), он напишет: «Вся наша революция от декабристов до большевиков – типично русская, славянская революция. Многие будут это оспаривать, но для меня Плеханов всегда заслонял Мартова, Мазурин (в 1905 году один из руководителей Московского вооруженного восстания. – Л. П.) и Каляев – Гоца (один из основателей партии эсеров. – Л. П.), Ленин – Свердлова, не говоря уже о высокой, внеконкурентной значимости имен Лаврова, Михайловского, Бакунина, Кропоткина, Толстого. Если социал-демократизм – продукт импортный, то большевизм – чисто национальный, нашенский, нутряной». Он уверен: бандитское «правительство Владимира» – следствие, а не причина.

М. Осоргин

«Правительство Владимира» предпочло избавиться от Осоргина. В 1922 году он был выслан на знаменитом «философском пароходе», увозившем из страны лучших философов, ученых и литераторов. По воспоминаниям современников, Осоргин на пароходе плакал: внутреннее чутье подсказывало ему, что никогда больше не увидит он родину.

Прожив недолгое время в Берлине, Осоргин уехал оттуда и обосновался во Франции. Всё написанное им в Париже – будь то роман или газетный очерк – всё о России. И только по-русски. (Хотя французским, так же как итальянским, он владел в совершенстве.) До 1937 года жил с советским паспортом. «Вне России никогда не чувствовал себя “дома”, как бы ни свыкся со страной, народом, языком».

Он печатается едва ли не во всех эмигрантских изданиях. В том числе и в редактируемой В. Жаботинским газете «Рассвет» – «общественно-политической и литературной еженедельной газете, посвященной еврейским интересам». Но и там он выступает как русский человек, хоть и болеющий прежде всего за свой народ, но умеющий отдать должное народу другому. В статье «Русское одиночество» (1925) Осоргин признается: «Свои, русские, мне гораздо ближе по духу, по чистоте языка и говора, по специфическим национальным достоинствам и недостаткам. Иметь их моими единомышленниками и соратниками мне ценнее, просто даже удобнее и приятнее. В многоплеменной, вовсе не русской России я умел уважать и еврея, и татарина, и поляка и за всеми ими признаю совершенно одинаковое со мной право на Россию, нашу общую и нашу родную мать: но сам я из русской группы… из той духовно влиятельной группы, которая дала основной тон российской культуре». Однако теперь «русский за рубежом захирел и сдался, уступив общественные посты иноплеменной энергии… Еврей акклиматизируется легче… – его счастье! Зависти не испытываю, готов за него радоваться… Но есть одна область, где “еврейское засилье” решительно бьет меня по сердцу: область благотворительности… Обращаться к богатым русским – бесполезная и унизительная трата времени». Другое дело – «отзывчивое еврейство».

В ответной статье, написанной, по всей видимости, самим Жаботинским, говорилось, что «взаимопомощь – есть один из основных навыков диаспоры», порожденных самой историей евреев, и с ним поэтому нельзя связывать имманентные качества еврейского народа, якобы возвышающие его над всеми прочими.

Следующая (не менее характерная для Осоргина) публикация в газете «Рассвет» – статья «Был ли Толстой антисемитом?» (1929). Статья, видимо, написана по просьбе В. Жаботинского и как бы служит ответом русского писателя на ранее опубликованный в «Рассвете» материал, обвинявший Л. Толстого в антисемитизме.

«Для меня представляется несомненным, – пишет М. Осоргин, – что Толстой не мог быть антисемитом в обычном значении этого слова: это противоречило бы его душевному складу и его идеям. Не сомневаюсь и в том, что погромы, а особенно те, в которых было явно прямое или косвенное участие властей, были ему отвратительны и его возмущали. Но вряд ли он мог быть и “филосемитом”, т. е. человеком, особенно остро скорбевшим о печальном положении евреев в России. Толстой не любил лицемерия, а филосемитизм русской интеллигенции был почти столь же театрален, как и “любовь к мужику”. Он всегда был подсахаренным, потому что евреи не были равноправными, значит, и относиться к ним спокойно и критически было невозможно; порядочный человек был обязан им сострадать, а любовь по чувству долга – не настоящая любовь. …Допускаю и то, что евреи как нация не были ему привлекательны. Это не антисемитизм, не преступное отношение к угнетенной нации, а просто реальное отношение, основанное на чувстве взаимного притяжения и отталкивания. Вам ближе еврей, мне ближе русский… Есть чувства, с которыми не справишься, – да вряд ли и браться следует. …Участвовать в театральных выступлениях “филосемитов” по чувству долга Л. Толстой не мог. Я ведь лично не верю в искренность филосемитизма тех многих, которые пишут и говорят вам, евреям, пламенные слова, и вам верить не советую. Гораздо дороже должно быть простое признание: “Свои мне, конечно, гораздо ближе, и за своих я буду ратовать горячее, но я человек и по человечеству принимаю к сердцу и ваши национальные страдания; за своих я положу душу, вам же предлагаю, например, мое честное перо”… Я понимаю и ценю, что для вас, как евреев, нет ничего важнее и трепетнее еврейского вопроса. Но в картине мира и общечеловеческого бытия судьба еврейства – лишь страничка обычного размера. Невозможно требовать от всех такого страстного отношения к этому вопросу, какое естественно для вас, – а особенно после того, как евреи в России уравнены со всеми гражданами, если не в правах, то в бесправии».

В октябре 1930 года отмечалось пятидесятилетие В. Жаботинского. Юбилейный номер газеты «Рассвет», естественно, был полон всевозможных дифирамбов главному редактору. Из этого хора выделяется голос Осоргина. Он также, разумеется, поздравляет Жаботинского. Но основная тема его выступления другая. Ибо его позиция – позиция русского человека.

В. Жаботинский

«Я поздравляю евреев, что у них есть такой деятель и такой писатель. Но это не мешает мне искреннейшим образом злиться, что национальные еврейские дела украли Жаботинского из русской литературы… Но какая судьба, Владимир Евгеньевич! Вот вы несомненно гражданин Сиона, как я – гражданин советской республики. Я, русский, всей душою люблю мою старую родину; вы, еврей, всей душой любите свою новую, поэтому мы оба проживаем преимущественно в Париже и оба, насколько я правильно осведомлен, имеем мало шансов переменить адрес на более национальный. Мне думается, что в этом нелепом обстоятельстве есть нечто связующее и указующее путь от национального к общечеловеческому».

Здесь уже звучит та мысль, которую Осоргин выразит в своей речи на юбилее Шолома Аша: судьба русского интеллигента наиболее близка судьбе еврея. «По внутреннему, идейному содержанию его (Ш. Аша. – Л. П.) произведения именно нам, русским, близки и понятны и делаются всё ближе и понятнее по мере того, как новые судьбы русского народа начинают во многом повторять судьбу народа еврейского, народа-мессии, ищущего и страждущего. И в особенности понятно оно той части русского народа, которая вынуждена жить по чужим странам в рассеянии, подобно еврейскому, в постоянной тоске по своему Сиону. Именно здесь мы поняли, что такое черта оседлости, ограничение в правах передвижения, как действует на душу человека постоянная подозрительность и незаслуженное неуважение к его нации, виноватой лишь в том, что ей выпала судьба быть ферментом духовных, политических и социальных исканий нашего времени, что ее боятся духовные мещане Старого и Нового Света, дрожащие за свое маленькое житейское благополучие… Я говорю от своего имени, никем не уполномоченный, но я не сомневаюсь, что таково же отношение к Шолому Ашу большинства знающих его русских писателей».

Не раз Осоргин откликался на выход в свет произведений еврейских писателей. Он рецензировал оба романа В. Жаботинского («Самсон Назорей» и «Пятеро»), «Хасидские рассказы» И. Переца, роман А. Высоцкого «Суббота и воскресенье». И всюду Осоргин «высвечивает» проблемы общечеловеческие, те, что роднят еврейский народ с русским.

С начала 30-х годов Осоргин всё больше времени и сил отдает масонству. Он гордится своей принадлежностью к единственной в мире организации, объединяющей людей всех национальностей и политических убеждений. Осоргин (с 1931 по 1939 год) – активный член ложи «Северная звезда». По словам исследователя русского масонства В. Серкова, «господствующей идеей» ложи было «общественное служение русской интеллигенции». Но в ту же ложу входил и В. Жаботинский, и другие евреи, и это лучшее подтверждение того, что масонские декларации не были пустыми словами. К сожалению, о деятельности Жаботинского в качестве масона нам известно очень мало. Достоверно одно: 7 января 1933 года он выступил на заседании ложи с докладом «О социальной революции в Библии».

Неожиданная смерть Жаботинского потрясла Осоргина. «Правда ли об Влад(имире) Евг(еньевиче)? Не слух ли только? Разве он был болен? Или внезапно? Один из замечательнейших людей нашего времени!» – пишет он 21 августа 1940 года заместителю главного редактора газеты «Последние новости» А. Полякову.

Некролог Осоргина был опубликован в США, в газете «Новое русское слово». «Один из замечательнейших людей своего времени» – это звучит и там. Но опять-таки Осоргин говорит прежде всего о вкладе Жаботинского в русскую культуру и о тех качествах его личности, которые делали еврея и сиониста Жаботинского близким русскому писателю, человеку, влюбленному в Россию, – Михаилу Андреевичу Осоргину.

Не случайно некролог напечатан в американской газете. После немецкой оккупации двери парижских редакций закрылись для Осоргина: фашисты преследовали не только евреев, но и масонов – те не соглашались с их расовой теорией. По этой причине Михаил Андреевич был вынужден покинуть Париж и поселиться в местечке Шабри, в неоккупированной зоне.

В. Жаботинский

С началом войны вновь расцветает талант Осоргина-публициста. Свои очерки он разными путями переправляет в Америку. Очерки складываются в два цикла – «В тихом местечке Франции» и «Письма о незначительном». Одна из глав «Писем о незначительном» называется «Еврейский вопрос». Если в первой половине 30-х годов Осоргин считал, будто никто не обязан особенно заботиться о евреях, ибо они уравнены в правах (или в бесправии) с другими народами, то теперь, во время войны, евреи снова стали преследуемой нацией. И посему, настаивает Осоргин, долг каждого порядочного человека – вне зависимости от любви или нелюбви к этому народу – прийти ему на помощь.

Преследованиями евреев он возмущается и в личных письмах. «Из Виши сейчас изгоняют евреев. Мой молодой друг, еврей, солдат, раненный дважды, едва бежавший из плена, был в Виши вызван полицией, и ему предложили убраться куда угодно и освободить Виши от своего присутствия».

Что бы он сказал, узнав о Дахау и Освенциме?!

Сочувствие Осоргина всегда было действенным. И он по мере сил старается помочь всем, попавшим в беду, – продовольственными посылками, содействием в получении американских виз… Старается, не задумываясь о том, кому помогает – русскому, еврею или французу.

Условия жизни самого Осоргина оставались в ту пору тяжелейшими, здоровье было подорвано. Он умер 64 лет отроду, 27 ноября 1942 года.

Некролог появился только в следующем году. Автор, Г. Гурвич, лично знавший Осоргина, писал: «…Осоргин был не только крупнейшим писателем. Он был замечательным человеком… последним рыцарем духовного ордена русской интеллигенции. Служение этому ордену было его призванием – не менее нужным и важным, чем его писательская деятельность».

(Опубликовано в №160, август 2005)