Эта история — про освоение сионистами Второй алии плодородных земель Изреэльской долины. Теперь, конечно, Эмек полнится процветающими еврейскими мошавами и кибуцами и поставляет сельскохозяйственную продукцию на прилавки всего мира. А тогда, в начале 1910‑х годов, еврейская нога не смела ступить в долину на всем ее протяжении — от Кармельского хребта до Бейт‑Шеана.

Долина была сильно заболочена и потому пустовала, если не считать нескольких нищих арабских деревень и бедуинских шатров, прилепившихся к отрогам окружающих долину горных хребтов. По‑над болотами шло полотно Хиджазской железной дороги — ответвление, соединявшее Хайфу с линией Дамаск – Медина. То ли турецкие власти опасались, что неверные хлынут в святые города Хиджаза , то ли по другим каким причинам, но иностранным подданным строго‑настрого запрещалось селиться вдоль заветного рельсового пути. Этот закон позволял местным арабским чиновникам успешно блокировать проникновение сюда сионистов, которые в большинстве своем оставались подданными Российской империи, то есть как раз подпадали под запрет.

В то же время (весьма распространенный тогда парадокс) евреям формально принадлежали довольно большие участки долины. В частности, Йеошуа Ханкин купил порядка 10 тыс. дунамов у бейрутского рода Сурсок, который владел в те годы почти всей Изреэльской долиной. Но владеть на бумаге мало — надо еще утвердить свое право. А поди‑ка утверди, когда окрестные арабы и бедуины с ружьями на плечах и с пеной у рта отказываются признавать твою собственность. Этот процесс — отвоевывание того, что, в сущности, принадлежит тебе по праву, — назывался в начале прошлого века словом «кибуш» («захват»). Постсионисты наших дней оплевали и опозорили это слово, придав ему смысловой оттенок, близкий понятию «оккупация», — тогда, при жизни Ханкина и его товарищей, кибушем именовался отнюдь не отъем чужого, а выгрызание своего, кровного (часто ценой жизни).

Итак, в начале зимы 1911 года в арабскую деревню Пола на купленные Ханкиным земли прибыли трое ребят из сионистской молодежной организации «А‑Шомер», дабы известить тамошних арабов (формально пребывавших в статусе батраков, но де‑факто считавших себя хозяевами), что владелец участка более не нуждается в их услугах, а потому они должны немедленно уехать. Тут же началась драка, но «а‑шомеры» выстояли. Вскоре вслед за первыми разведчиками высадился основной еврейский десант — 20 человек с фермы Кинерет с лошадьми, инструментами и оружием. Арабы обратились за помощью в Нацрат, к арабскому районному начальнику‑каймакаму, и тот прислал в Полу (которая отныне стала именоваться Мерхавьей) полицейских. При проверке документов выяснилось, что турецким подданством обладают лишь трое еврейских поселенцев. Им разрешили остаться, остальным же было приказано выметаться в течение двухнедельного срока.

Ханкин отправился в Бейрут — столицу вилайета (провинции). Взятками и удачным лоббированием он сумел добиться смещения нацратского каймакама. Как это удалось? Дело в том, что каймакам оставил в Мерхавье нескольких полицейских, дабы предотвратить возвращение незаконных поселенцев. Воспользовавшись этим, три оставшихся «а‑шомера» спровоцировали полицейских на драку и были серьезно избиты. Избиение представляло собой часть заранее разработанного плана: «а‑шомеры» специально заработали побольше шишек и синяков, чтобы Ханкину в Бейруте было на что пожаловаться. Эту жалобу, обставленную самыми душераздирающими подробностями, отослали в Акко, Бейрут и Стамбул. Каймакам слетел со своего поста, а его заместитель оказался не в пример сговорчивее. За это время успели оформить турецкие паспорта и другие еврейские поселенцы.

Но это было лишь начало. Потерпев поражение в легальной борьбе, арабы перешли к действиям иного рода. Особенную активность проявляли жители соседней деревни Сулам. Стычки за землю, кражи, грабежи, потрава посевов, увод скота стали повседневным явлением. При этом обе стороны тщательно следили за тем, чтобы избежать смертельного кровопролития, которое могло породить опаснейший порочный круг «кровной мести». Орудовавшая в округе шайка грабителей под предводительством некоего Саида Аз‑Зуабе тоже состояла из жителей Сулама.

Как‑то ночью, во время сбора урожая, «а‑шомера» Мордехая Игаля окружили девять всадников из шайки Саида. Речь шла о грабеже: бандиты намеревались отобрать у Игаля не жизнь, а лишь коня и оружие. Однако «а‑шомер» решил избежать бесчестия; спасаясь от преследователей, он сделал несколько выстрелов из револьвера. Игаль целился в лошадей, но попал в бандитов, убив одного и смертельно ранив другого.

Час спустя Мерхавья была окружена сотнями вооруженных арабов со всей округи. К счастью, поселенцы успели послать в Нацрат гонца — известить полицию. Прибытие представителей турецких властей во главе с новым каймакамом спасло обитателей Мерхавьи от неминуемой гибели. Арестовав скопом всех евреев, власти вынуждены были отдать их имущество на разграбление, ибо не могли совладать с несколькими сотнями разъяренных погромщиков. Грабеж и разрушение были остановлены лишь присланным из Хайфы турецким армейским подкреплением.

В результате этих событий двенадцать поселенцев оказались в нацратской тюрьме; трое из них провели там год с лишним. Судебное разбирательство тянулось очень медленно, турецкими темпами, пока Ханкин не собрал достаточную сумму, чтобы откупиться от «кровной мести». При этом непременным условием арабов стала бессрочная высылка Мордехая Игаля за пределы долины. «А‑Шомер» не без основания усмотрел в этом удар по чести организации, но Ханкин настоял на своем. Как писал впоследствии один из руководителей «А‑Шомера» Исраэль Гилади, «доводы Ханкина заключались в том, что вопрос удержания земли важнее вопроса чести, и мы согласились с этим».

И Мерхавья действительно устояла. Арабские нападения хоть и не прекратились совсем, но их количество снизилось до приемлемого уровня. На прежде запретной земле Эмек‑Изреэль встал первый еврейский форпост, положивший начало многим другим. Нет уже ни Османской империи, ни турок в Эрец‑Исраэль, ни каймакама в Нацрате, а Мерхавья и поныне там — в двух‑трех километрах к востоку от Афулы, еврейской столицы Изреэльской долины.

Любопытная история, не правда ли?

Во‑первых, она демонстрирует многоплановость борьбы, которая ведется здесь вот уже второе столетие (если рассматривать лишь ее новейший, сионистский раунд). Примечательно, что схватка разворачивается не только на земле Мерхавьи как таковой, но и в судебных коридорах вилайета, а то и самого Стамбула.

Во‑вторых, здесь, в турецкой Эрец‑Исраэль, нельзя было опираться на стереотипы, выработанные на Западе. В самом деле, неужели «преступление» Мордехая Игаля было таким уж страшным? На него ведь напали, причем вдевятером на одного. Нападавшие были известными в округе разбойниками, которые угрожали оружием и стреляли. Да, их выстрелы не нанесли ущерба, но и Игаль, ведя ответный огонь, целился только в лошадей и лишь случайно попал в двоих преследователей. Имел ли он на это право? По понятиям западной цивилизации — да, имел. Одна загвоздка: дело происходило не на Западе… Здесь, в Изреэльской долине, ошибка Игаля могла стоить жизни всему предприятию.

Так что же — отдать коня и оружие? Позволить себя унизить и избить, как несколько месяцев назад (как вы помните, враждебный каймакам был смещен именно благодаря этому спровоцированному избиению)? Ответ содержится в простых и точных словах Йеошуа Ханкина, и я не откажу себе в удовольствии повторить их еще раз: «Вопрос удержания земли важнее вопроса чести».

Значит, ответ таков: да. Если надо — лучше слезть с коня. Позволить себя избить. Дать себя унизить. Все это — когда надо. А если приходится отстреливаться до последнего патрона (как отстреливались поселенцы Мерхавьи всю ночь до прихода полиции) — надо стрелять. Потому что речь идет об удержании земли, Земли, Страны. И ради этого нужно хоть в грязи на пупу извертеться, но удержать. Удержать! А кто брезгует испачкать свой рыцарский плюмаж, тот всегда может поискать себе другой турнир, по вкусу.