В воскресенье 22 июня 1941 года студент первого курса Московского института истории, философии и литературы Ефим Дыскин пришел в институтскую библиотеку, заказал нужные ему книги — в понедельник последний экзамен за первый курс, — в кармане заранее приобретенный билет на вечерний поезд Москва—Брянск и впереди первые студенческие каникулы. Год назад он окончил школу в Брянске, в аттестате одни «отлично» — это давало право поступать в вуз без экзаменов. Дыскин воспользовался этим правом; преподаватель, проводивший с ним обязательное собеседование, дал высокую оценку его знаниям, и вот мечта осуществилась: он студент знаменитого ИФЛИ. Завтра — последний экзамен и…

В читальный зал не вошел, а ворвался высокий юноша и громко закричал:

— Ребята, закрывайте книжки: началась война!

Последний экзамен Ефим Дыскин все‑таки сдал. Билет до Брянска вернул в кассу. А через полторы недели, не дожидаясь повестки, явился в Сокольнический военкомат. А еще через несколько дней курсант Дыскин, со свойственным ему тщанием, изучал матчасть зенитных пушек в учебной военной школе города Бронницы, что к востоку от Москвы.

Занимался упорно, прилежно. Но обстановка на Западном фронте заставляла торопиться. В Подмосковье формировались все новые части. И рядовой, но хорошо обученный красноармеец Дыскин попал во вновь создаваемый 694‑й артиллерийский полк, укомплектованный 37‑мм и 85‑мм зенитными орудиями. Толковые командиры учебки смотрели вперед (сводки с фронтов и рассказы фронтовиков тому способствовали). И учили стрелять из зениток и по наземным целям, в частности по танкам. Числилась батарея все‑таки по зенитному «ведомству».

В ночь на 22 июля 1941 года 195 немецких бомбардировщиков предприняли первую попытку массированно атаковать Москву. В 22.08 из 479 575 московских репродукторов и 406 уличных динамиков раздалось: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» А еще через несколько минут штаб получил информацию: первая фугасная бомба угодила в дом № 64 по Ленинградскому шоссе. В ту ночь германские ВВС неожиданно для себя столкнулись с хорошо организованной воздушной обороной Москвы. Лишь отдельные одиночные самолеты сумели прорваться к городу и сбросить свой смертоносный груз. При этом прицельного бомбометания не получилось. А 20 самолетов были сбиты над городом.

В 60‑х годах прошлого века я работал в областной газете «Ленинское знамя». Так получилось, что и главные редакторы, и их заместители, и ответственные секретари, и некоторые заведующие отделами были фронтовиками. Мы, естественно, публиковали много материалов о Московской битве, дружили с участниками сражений — маршалами, генералами, рядовыми.

Они часто приезжали в редакцию, охотно делились своими воспоминаниями. Особенно запомнился маршал артиллерии Василий Иванович Казаков. Он только что оставил военную службу, правда, числился в Группе генеральных инспекторов Министерства обороны СССР, но свободного времени у него было немало.

Василий Иванович — незаурядная личность: всю войну на фронте. Командовал артиллерийскими соединениями, артиллерией армий, фронтов. Войну закончил в Берлине. Герой Советского Союза, награжден полководческими орденами Суворова II степени, Кутузова I степени и тремя (!) орденами Суворова I степени. Маршалов и генералов, трижды удостоенных этой награды, в нашей армии всего 18 человек.

Однажды Казаков звонит в редакцию:

 

— Расскажу об одном эпизоде, а ты делай выводы. Было это в середине ноября сорок первого. Немцы начали так называемое второе генеральное наступление на Москву. Сил у них было больше, мы потеряли много людей и техники в «котлах» под Вязьмой и Брянском. Наша 16‑я армия, командарм, как знаешь, Рокоссовский, на Волоколамском направлении дерется за каждый овраг, за каждый дом покинутых деревень. Сражаемся отчаянно, по всему видно: это кратчайший путь к Москве. Немец нажимает, с боями отходим, но при первой возможности контратакуем. Вместе с нами действует кавалеристский корпус генерала Доватора. И вот в штабе армии Лев Доватор, докладывая Рокоссовскому о действиях корпуса, упомянул, что одна из его частей вышла на новый рубеж и ей здорово помог один орудийный расчет. Он открывал огонь и не только отвлекал на себя немецкие танки, но и поражал их. Что это за расчет, Доватор не знал. Рокоссовский спрашивает у меня. А я не в курсе. Знаю не только командиров артполков, но и многих командиров батарей, наводчиков, заряжающих. А тут… Я честно ответил, что сейчас сказать не могу, и попросил разрешения доложить об этом позже. Командарм кивнул: дескать, согласен. Я вышел и тут же срочно направил двух офицеров в тот район с заданием все узнать. Они вернулись и…

 

Посланные им офицеры установили, что подносчиком снарядов, заряжающим, наводчиком и командиром того орудия был — в одном лице — рядовой Ефим Дыскин. Его 694‑й истребительно‑противотанковый полк ночью перекрыл дорогу, идущую от Волоколамска на Москву. Третья батарея, где Дыскин числился наводчиком, заняла позиции у самой дороги. К этому времени в Подмосковье грянули морозы, да такие сильные, что болотистые места стали проходимыми для легкой немецкой техники. Но основной удар наносился все же вдоль главной дороги.

К этому времени — середина ноября 1941 года — Ефим уже был опытным, обстрелянным солдатом. Его зенитная батарея нередко располагалась так близко к передовой, что подвергалась минометному обстрелу. Но и он стрелял, вел себя мужественно, и свидетельство тому — медаль «За отвагу», первая его боевая награда.

Однажды его, прилично знавшего немецкий язык, позвали к командиру переводчиком. Допрашивали трех захваченных немецких парашютистов. Один из них был ранен. Он‑то и попросил воды. Командир кивнул Ефиму, и он зачерпнул кружку воды из ведра, протянул ее немцу. Тот не успел поднести ее ко рту, как вдруг другой немец выбил кружку из рук раненого, закричав, что они, немцы, победители, что Москва захвачена, что на Красной площади состоится немецкий парад. У одного из пленных оказался картонный пригласительный билет: командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок приглашал подателя сего в московский ресторан на торжественный ужин по случаю победы немецкого оружия.

Пленных увели, Дыскин вернулся к своей зенитной пушке: приближалось время очередного налета немецких самолетов на Москву. Зенитчики встречали их еще за 100–120 км до столицы. Кого‑то сбивали, кто‑то прорывался. Сбивала ли его батарея «юнкерсы»? Когда по цели одновременно стреляют несколько орудий, трудно определить, чей снаряд угодил в цель. Потому Ефим Анатольевич скромно умалчивал о сбитых самолетах.

И только много позже после Победы смог ознакомиться с любопытными цифрами и фактами о ПВО Москвы. Оказывается, борьбу с немецкими ВВС на подступах к городу вели части ПВО: 248 зенитных орудий, 602 самолета, 1042 прожектора, 571 зенитный пулемет. Видный английский публицист Александр Верт, сравнивая ПВО Москвы и Лондона, пишет: «Особенно внушительное впечатление произвел мощный заградительный огонь: шрапнель зенитных снарядов барабанила по улицам, точно град. Десятки прожекторов освещали небо. В Лондоне мне не приходилось ни видеть, ни слышать ничего подобного».

С последствиями налетов боролись подразделения МПВО — местной противовоздушной обороны. А эти последствия были. За полгода войны в налетах на Москву участвовало 7146 самолетов, из них 229 прорвались к городу. И сбросили 1610 фугасных и 110 тыс. зажигательных бомб. Были убитые, раненые, были разрушения, пожары. Даже хорошо организованная ПВО не смогла уберечь от жертв среди мирных жителей. В результате бомбардировок в Москве погибло 1327 человек, а в Московской области — 1275, свыше 7 тыс. были ранены.

Больше всего пострадало жилых домов — свыше 1250, бомбардировке подверглись заводы «Серп и молот», «Динамо», «Трехгорная мануфактура», фабрика «Детская коляска», 8 больниц, 19 школ (5 из них разрушены полностью), 3 родильных дома…

Бомбардировке подверглись театры: Большой, имени Вахтангова, Летний театр в Саду им. Баумана, Еврейский театр… Бомбы падали на библиотеки, поликлиники, клубы, кинотеатры, музеи… Список этот немалый, но мог быть и бо´льшим, если б не героизм Дыскина и его однополчан‑зенитчиков.

Но 17 ноября им пришлось «переквалифицироваться» на наземные цели. Накануне заняли позиции на Скирмановских высотах. Довольно низкие холмы, поросшие кустарником и деревьями. Рощицы небольшие, но укрыться можно.

Бойцы вырыли окопы, установили орудия. Все было спокойно, ночью в термосах привезли горячий ужин. С удовольствием поели, спать легли тут же, постелив в окопы соломку.

Разбудил же бойцов не командир дивизиона, а вой немецких бомбардировщиков: бомбы падали рядом со «спальными» окопами. Еще не все бомбардировщики улетели, когда начался артиллерийский обстрел. Снарядов немцы тоже не жалели.

Но и в этом грохоте Ефим услышал команду: «К орудию!» Выскочил из окопа, побежал к своей пушке и увидел, как несколько бойцов помогали раненым быстрее укрыться в роще. Убитые лежали на снегу.

Только добежал до своего расчета — услышал голос командира орудия Николая Плохих:

— Заряжай!

Ефим плюхнулся на сиденье правого наводчика, на левом уже сидел его друг Владимир Гуськов. Для стрельбы из их 37‑мм зенитной пушки требовались два наводчика — это позволяло вести почти беспрерывный огонь. Пять немецких танков выскочили из рощи — это метров 400–500 от их позиции — и, непрерывно стреляя, двинулись на батарею. Плотный огонь танков, поддержанный артиллерией и минометами, сделал свое дело: три орудия из четырех молчали, из боя выбыли почти все артиллеристы. Осталась только одна зенитка Николая Плохих. Стреляли Дыскин и Гуськов метко: два танка остановились.

Теперь немцы били по этому орудию. Замертво свалился Вова Гуськов. Друг Ефима с детства, учились в одной брянской школе, попали в один полк. Подносчик снарядов Гнедой не успевал их подносить. Их пушка стреляет не одиночными снарядами, а обоймами, очередями. Ефим бросился ему помогать. Снаряды тяжелые, сразу вспотел, скинул шинель, хотя морозно — под минус 15. Только подбежал к укрытию, где были ящики со снарядами, скорее услышал, чем увидел: немецкий снаряд разорвался у их расчета. Замертво падает Гнедой. А через минуту схватился за голову сержант Плохих, из‑под ладоней течет кровь…

Ефим загнал снаряды, прильнул к прицелу, как учили на полигоне, подвел перекрестие под танк, который прямиком шел на батарею, дернул за шнур. Отскочил от орудия и увидел, что танк остановился и через пару минут задымил.

Несколько минут было тихо. Пригнувшись, побежал за снарядом, взрыв мины, ударило в плечо, показалась кровь. Сам удивился, что сумел донести снаряд. Один танк подошел совсем близко, Ефим видел, как танковая пушка поворачивается в его сторону, и тут же выстрелил. Куда он попал, не знал, но танк загорелся. На помощь собрату заспешила еще одна машина с крестом на броне. Дыскин подбил и ее. Снаряды и мины рвались на позиции батареи. Но орудие — единственное целое — продолжало стрелять.

Ефим заметил, что танки, объезжая неподвижные подбитые машины, замедляют ход, подставляют борта — самые уязвимые места. Таким образом подбил еще два танка.

Немецкий снаряд разорвался позади. Осколки впились в спину. Ефим почувствовал, как под гимнастеркой заструилась кровь. Но стоял крепко на ногах и руки слушались, продолжал стрелять. Впрочем, недолго. Осколки от разорвавшегося снаряда ударили в ногу. Нестерпимая боль — перебита кость. Он упал и потерял сознание. Очнулся, рядом с его пушкой устанавливали орудие. Сказать ничего не мог, снова потерял сознание. Второй раз очнулся уже в медсанбате. Уцелевшие немецкие танки ушли, семь танков стояли без движения. На позицию, что занимала их третья батарея, выдвигалась стрелковая рота. Пехотинцы обнаружили подававшего признаки жизни Ефима и эвакуировали в тыл.

На этом участке немцы были остановлены. На другой день командующий группой армий «Центр» фельд­маршал Федор фон Бок записывает в своем дневнике: «В секторе ХIII корпуса сложилось такое тяжелое положение… ХII корпус тоже основательно потрепан атаками русских…»

Вернемся к рассказу В. И. Казакова:

 

— Посланные мной офицеры рассказали, что долго искали третью батарею. Оказалось, все орудия были уничтожены огнем немецких танков. Но и пушка Ефима Дыскина нанесла противнику ощутимый урон — подбили семь танков. Пушка эта — 37‑миллиметровая зенитная. Но хорошо приспособлена для стрельбы прямой наводкой по наземным целям. Кстати, были в полку и 85‑мм зенитные орудия. Их снаряды пробивали лобовую броню «тигров». Но это происходило позже, на Курской дуге, под Москвой «тигров» я не встречал.

Офицеры разыскали Дыскина в гос­питале в Истре. Он был очень слаб, потерял много крови. Я доложил Рокоссовскому, он приказал мне подготовить шифровку и представление отважного воина к званию Героя Советского Союза. Документы за подписью командарма тотчас отправили командующему Западным фронтом Г. К. Жукову.

 

Я тогда не спросил Василия Ивановича, почему нужна была шифровка. Много позже знающий человек пояснил мне: не исключалось, что эти документы могли оказаться у немцев. Да к тому же узнали бы, что он еврей. Представляете, как бы они отнеслись к нему, попади он в плен.

Василий Иванович рассказал, что было дальше:

 

— Я сумел заскочить в Истру, но гос­питаля там уже не было. Куда эвакуировали, узнать не удалось. Я уходил из города, когда в него входил противник. Позже выяснил, что Ефима увезли в Москву, потом во Владимир, оттуда в другие госпитали, и, наконец, он очутился в Свердловске. Ранения оказались тяжелыми, к тому же получены почти одновременно. Операции, реабилитационные процедуры… Словом, пролежал он до конца 1942 года, считай, год по госпиталям. Но…

 

Но в том году, в погожий апрельский день, в палату, где лежал Дыскин, пожаловал начальник госпиталя. В руках держал газету и прочитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Ефиму Анатольевичу Дыскину звания Героя Советского Союза. Читал громко, четко, но в самом конце немного запнулся и тихо произнес:

— Вот тут сказано: посмертно.

Ефим отреагировал быстро:

— Значит, ошибка, Дыскин не я один.

На все поздравления отшучивался, а то и сердился. Товарищи все‑таки настояли, чтобы он отправил письмо Председателю Президиума М. И. Калинину. Ефим так и сделал, просил разобраться. Ответ из Москвы пришел неожиданно скоро. Михаил Иванович извинялся за допущенную ошибку, утверж­дал, что в указе речь идет именно о нем, рядовом 694‑го полка. Всесоюзный староста был искренне рад, что Ефим Анатольевич жив, желал ему скорейшего выздоровления.

Ошибка в высочайшем указе? Возможно такое? Возможно. В журналистской практике мне приходилось сталкиваться с этим. Не часто, но случалось. Особенно если это было в 1942 году, немца от Москвы отогнали, но не к границам Германии, а на 100–150 км. В представлении, подписанном Рокоссовским, говорилось лишь о тяжелых ранениях Дыскина. Вероятно, сотрудникам, готовившим документы к тому указу, понадобились какие‑то дополнительные сведения, запросили Западный фронт, оттуда отослали в армию, еще шли тяжелые бои, не до того было. Запрос попал в полк, а там уже новые люди, о Дыскине и не знали. Выбыл? Где сейчас? Никто не ведает? Значит, погиб. Так и ответили… Это мои догадки.

Моя дочь, помогая в поиске материалов, натолкнулась на послание иерея Александра Дьяченко — он собирал факты о героизме неправославных граждан, защищавших Россию в разные периоды ее истории. Он пишет, что однажды маршала Жукова спросили об отважных поступках рядовых солдат. Маршал ответил, что знает таких, назвал имя: Ефим Дыс­кин и добавил, что подписывал документы о посмертном представлении его к высокой награде.

Вот оно как! Выходит, Жукова кто‑то неправильно проинформировал? Обнаружить эти бумаги мне не удалось. Но, право, это не так уж и важно. Указ подписан, посмертно награжденный жив. И когда Ефим смог ходить, в областном театре ему торжественно вручили орден Ленина, «Золотую Звезду» Героя за номером 989 и Грамоту Президиума Верховного Совета СССР.

 

— Уже после войны узнал, что Ефим и в госпитале был таким же упорным, — рассказывал Василий Иванович Казаков. — Лечиться ему предстояло долго, и он знал, что на фронте по состоянию здоровья ему уже не быть. Под одной крышей с госпиталем находилось эвакуированное из Киева Военно‑медицинское училище.

 

Дыскин наведался туда, начальник училища пошел навстречу желанию Героя, и тот стал курсантом. Свободного времени было много, Ефим посещал лекции, семинары, а на практических занятиях, благо они нередко проводились в соседних палатах, ловко делал перевязки, накладывал шины и делал уколы. Госпитальное начальство поощряло медицинское увле­чение и к концу года Дыскин получил свидетельство военного фельд­шера, так сказать не покидая госпитальной койки. Фельдшер с «Золотой Звездой» Героя — факт, наверное, в нашей армии единственный.

 

— Ефиму Дыскину повезло еще вот в чем, — рассказывал В. И. Казаков. — Перед его выпиской в Свердловск приехал начальник Главного санитарного управления Красной Армии Смирнов. Видимо, ему рассказали о Ефиме, он встретился с ним и предложил поступить в Военно‑медицинскую академию имени Кирова. К тому времени она переехала из Ленинграда в Самарканд. Дыскин так и сделал, подал документы, сдал экзамены, стал слушателем академии, через пять лет окончил ее. Недавно, — продолжал Василий Иванович, — я был в Ленинграде, встретился с Ефимом Анатольевичем. Он уже полковник, профессор. Вот о таких людях надо писать. Запишите его телефон, он часто бывает в Москве.

 

Разговор этот происходил, если память не изменяет, летом или осенью 1967 года. Я позвонил Дыскину, он снял трубку. Я представился, спросил, когда он будет в Москве. Ефим Анатольевич ответил, что ему предстоит длительная командировка, полетит через Москву, будет в ней два дня, о точной дате сообщит мне. Потом позвонил, сказал, что планы несколько изменились, пробудет в Москве не два дня, а два часа — с вокзала в аэропорт. Условились, что он еще позвонит. Звонка долго не было. А вскоре мне пришлось поменять место работы, и я все откладывал встречу. Перед московской Олимпиадой все же созвонился с Ефимом Анатольевичем — знал, что в детстве он увлекался спортом.

— Много бегал на лыжах, — подтвердил он, — плавал, но не в бассейне, а на озере.

Но и тогда встретиться не удалось. И вот только теперь поднял свои старые записи, занялся поисками документов.

Немного о послевоенной судьбе Героя.

В 1947 году Дыскин окончил академию, она вернулась в Ленинград. Прошел по конкурсу в адъюнктуру при ней, в 1951 году защитил кандидатскую диссертацию, через десять лет — докторскую. Двадцать лет профессор Дыскин возглавлял кафедру нормальной анатомии. В 1988 году вышел в отставку в звании генерал‑майора медицинской службы, но остался профессором‑консультантом. Под его научным руководством семеро медиков стали докторами наук, а пятнадцать — кандидатами.

Круг научных интересов Ефима Анатольевича был довольно широк: практическое применение научных разработок, судебная медицина и пр. К его 75‑летию коллеги подготовили труд «Научная морфологическая школа профессора Е. А. Дыскина», в нем было подробно охарактеризовано каждое научное направление, которым он занимался и которое развивал. А направления эти, повторюсь, весьма разнообразны и, что очень важно, сулят практическое применение. За что Ефим Анатольевич не раз был отмечен высокими наградами медицинского сообщества.

Его супруга Дора Матвеевна — врач‑педиатр. Кем должны были стать их дети? Разумеется, врачами. Сын Дмитрий — невролог, пошел по стопам отца: ученый, доктор медицинских наук. Дочь — врач‑педиатр.

Военное лихолетье не могло не сказаться: за четыре месяца до 90‑летия Ефим Дыскин скончался. Похоронен в Петербурге на Богословском кладбище, на площадке, где покоятся выпускники Военно‑медицинской академии и стоит памятник русскому солдату.

И, кстати, о памяти. Один молодой (а может, и не очень) человек, избравший себе совсем не благозвучный псевдоним Варвар, узнав о подвиге Дыскина, был поражен его отвагой и решил поехать туда, где тот сражался. Варвар занимается тем, что разыс­кивает такие места, находит какие‑то свидетельства тех событий и восстанавливает картины боев. (Не знаю, действует ли он, так сказать, самостоятельно или по поручению какой‑то организации.)

Приехал Варвар, копал, обнаружил детали немецких танков, определил, откуда стреляла зенитная батарея, копал там, удача. Нашел гильзы 37‑мм снарядов. На одном из форумов Варвар, рассказывая о раскопках, поделился своими ощущениями от сопричастности к тем событиям: «Особенное чувство, когда держишь в руках предмет, через который тогда, в 1941 году, вылетали зенитные снарядики и прошивали броню немецких танков».

За время Московской битвы звания Героя Советского Союза удостоены около двухсот человек. Их подвиг увековечен в фильмах, книгах, песнях. Об этом напоминают и памятные знаки, установленные в Подмосковье, например, в честь панфиловцев, Зои Космодемьянской. А если подумать о том, чтобы такие знаки по­явились везде, где совершили подвиги герои той войны? Не трехэтажные мраморные мемориалы, а скромные стелы с лаконичными текстами. Такое же мнение высказал и Варвар.

Главное здесь — как и в каждом подобном деле — желание, внутренняя потребность в таком деянии, инициатива людей, официальных и общественных организаций, кстати, и местных еврейских общин тоже.