В московском издательстве «Книжники» вышла в свет книга прозы выдающегося русско‑израильского поэта Михаила Генделева (1950–2009) «Великое [не] русское путешествие». В составе сборника — роман, путевые очерки и проза о ливанской войне, которую Генделев прошел военным врачом израильской армии. Часть вошедших в книгу текстов не переиздавались более двадцати лет, другие практически не известны большинству читателей. О сборнике рассказывает его составитель, литературовед, переводчик и журналист, близкий друг поэта Сергей Шаргородский.

Денис Ларионов Книга Михаила Генделева включает ряд довольно обширных прозаических текстов, написанных в разное время. Как он относился к собственной прозе, выделял ли ее из остального корпуса текстов?

Сергей Шаргородский Генделев, конечно, отчетливо сознавал все различия между словом поэтическим и прозаическим, между методами обращения с тем или другим материалом. Свою прозу он именовал «хлес­таковской» и сравнивал с «сабельной атакой». В одном из его интервью по поводу прозы сказано: «Это настолько двоюродное по отношению к стихам искусство, столь смутны для меня его смыслы и цели, это настолько другое существование слова, с другими валентностями, с другими правами, а самое главное, находящееся в совершенно иных отношениях со смыслом и звуком, что ремесло сие для меня темно, и правила его мне не ясны».

Вероятно, как раз по этой причине у Генделева, за исключением каких‑то глав или фрагментов, отсутствует то, что принято называть «прозой поэта» и что знакомо нам на примерах Цветаевой, Мандельштама, раннего Пастернака. В этом смысле он скорее напоминает многих общеизвестных литераторов XIX века, у которых поэзия и проза вели раздельную жизнь на собственных половинах одного барского дома.

Тем не менее Генделев был автором двух прижизненных прозаических книг и сотен газетных и журнальных текстов. Многие из них целиком или фрагментарно также близки к художественной прозе. При этом, как сочинитель‑прозаик, Генделев выступал в нескольких ипостасях: романист, журналист, сатирик‑фель­етонист, автор кулинарной прозы. Все они, естественно, объединены авторской личностью, но в то же время существенно разнятся между собой.

ДЛ Роман «Великое русское путешествие» посвящен Венедикту Ерофееву. Они были знакомы? Или это культурная ссылка, своеобразный намек на то, что перед нами рассказ трикстера?

СШ Это и отсылка к «Москве—Петушкам», своего рода ориентир для читателя, и уважительный реверанс перед Веничкой, чья «поэма» была впервые опубликована, напомню, в Израиле еще в 1973 году. История совершенно позорная для русских эмигрантских издательств, журналов — ведь никто не хотел печатать Ерофеева!

Да, Генделев и Ерофеев были знакомы и сравнительно неплохо знакомы. О том, чем и как завершилось их общение, лучше всего расскажет сам Генделев. Позволю себе процитировать отрывок из текста «Короли и бутылка»: «…Великого Венички Ерофеева, надписавшего фотку “Мише Генделеву и государству Израиль, лучшему из государств. 10 мая 1987 года. Венедикт Ерофеев”. Веничка, говорящий с ангелами, Веничка, из дома которого я с грохотом, волоча Генриха Сапгира, ушел незадолго до смерти главного, гениального русского Писателя, под довольно‑таки антисемитские хрипы этого смертельно больного — и Б‑г ему судья — человека».

Антисемитом Ерофеева никто не считал и не считает, да и Миша говорил, что в Ерофееве хрипела болезнь, необратимо изменившая его психику. Отчего и почему эти изменения вылились именно в юдофобию — вопрос отдельный. А упомянутая фотография долгие годы висела, среди прочих, на стене знаменитой генделевской «мансарды» в Иерусалиме. Но мы что‑то увлеклись, поэтому предлагаю вернуться к книге.

ДЛ Какое, на ваш взгляд, место занимает проза Генделева в контексте русской прозы 1970–1990‑х годов?

СШ Мне не кажется, что проза Генделева писалась контекстуально, то есть так, как писал бы ее прозаик. В контексте она расположена наискосок. Не без определенных влияний: это и тот же Ерофеев, и зрелая проза шестидесятников (недаром Василий Аксенов написал небольшое послесловие к первому изданию романа), и кое‑какие питерцы, и опыты филологической и «колониальной» прозы эмиграции, прежде всего «русского» Израиля.

ДЛ Прозаические тексты Генделева посвящены, скажем так, пересечению границы: некто приезжает куда‑то, где ранее был его дом и манифестарно ничего не узна­ет, потому что он стал другим. Насколько подобный разрыв был присущ самому Генделеву и как можно сопоставить его с принципиальным невозвращением Бродского?

СШ Вы затронули очень важную тему. Дом, ставший чужим, «другой дом», нередко выступающий преддверием загробного, посмертного мира, обитающий в подобном доме, зачастую мертвый двойник, разрушение опустевшего дома, трансформация в «другого» и так далее — сквозные мотивы поэзии Генделева. Почти всегда они связываются с описаниями неких пограничных состояний и пустотных зон перехода в инобытие.

Заметны эти мотивы и в прозе. Например, в романе — эдакая ильфо‑петровская главка о живописных обитателях коммунальной квартиры, внезапно оборачивающаяся апокалипсисом. Или замечательный эпизод: встреча с собственным двойником, который приходит на поэтический вечер Генделева в Ленинграде. Является «другой» Генделев, вторичный и третьестепенный рифмоплет, никуда не уехавший и оставшийся благополучно коротать свой век в России. Здесь, в этом двойничестве, понятно, еще и иронически препарируется так называемый «петербургский текст».

При всей несхожести двух поэтов, отличия добровольного отъезда от насильственной высылки, позиция обоих исключала возвращение. Генделев считал и декларировал себя израильским поэтом, пишущим на русском. Верно, с осени 1999 года он прожил, с перерывами, лет восемь в Москве, но по сути вел существование экспата, работающего и живущего в России иностранца, никак не возвращенца. Возвращение в пресловутое лоно русской культуры, к способу жизни и думания русского поэта, было для него непредставимым.

Бродский же видел себя наследником культуры Запада — и, разумеется, поэтом‑изгнанником, укоренившимся в Америке и мире. О каком возвращении могла идти речь?! Разве что о посещении Советского Союза в перестроечные годы. Я не могу и не вправе отвечать вам вместо Бродского, однако не думаю, что он так уж рвался поглядеть на руины «да пустое место, где мы любили». Полагаю, вы также помните о судилище и ссылке, о том, что советская мразь годами издевалась над престарелыми родителями поэта, отказывая им в выезде для свидания с сыном. Бродский наверняка отлично понимал, как будет воспринят подобный визит всемирно известного нобелевского лауреата. И поступил единственно верно и правильно. Это был отказ в индульгенции.

ДЛ Военный опыт сыграл важнейшую роль в поэтическом становлении Михаила Генделева. Cправедливо ли это и в отношении его прозы?

СШ Настоящий Генделев, значительный поэт Генделев, в отличие от стихотворца общепетербургского разлива и распева, действительно возник на осмыслении военного опыта и израильской экзистенции в целом. По‑видимому, так же начиналась и его проза. В книге «Великое [не] русское путешествие» имеется роман с военными главами и военный текст «Вольноопределяющееся». Так вот, работая над книгой, готовя ее к печати, я пришел к выводу, что это — отрывки, куски некоей единой военной прозы, перетекающие друг в друга и написанные в одной манере. Позднее эта исходная военная проза разошлась по текстам: частью осела в романе, частью еще где‑то. Как ни парадоксально, война с ее ужасами и эмиграция с ее тяготами, вдвойне тяжкими для литератора, позволили Генделеву состояться как поэту и, осмелюсь сказать, — прозаику.

ДЛ На мемориальном сайте Михаила Генделева опубликовано довольно много прозаических текстов. Планируете ли вы продолжить публиковать их, снабжая филологическим комментарием?

СШ Безусловно. Сайт регулярно пополняется новыми материалами. Их появление расписано примерно на год вперед. Публикуются забытые газетные и журнальные материалы, будет пополняться галерея фотографий, собрание аудио‑ и видеозаписей и статей о Генделеве. Надеюсь, удастся пополнить и раздел «Контекст», где сделана попытка представить исчезнувший «генделевский» Израиль 1970‑х — начала 1990‑х годов: людей, литературу, иерусалимский быт. Хотя архив Генделева в достаточной мере разобран, и там обнаруживается кое‑что новое. Удивительное дело: Генделев никогда не заботился о сохранности своего архива и даже видимости порядка в бумагах, но когда мы в рамках Фонда памяти М. Генделева начали собирать этот архив, размазанный по двум‑трем странам, нескольким городам и многим людям, оказалось, что он довольно обширен. Нам предстоит еще составить его описание и найти подобающее место хранения.