«Приносили жертвы бесам…»

Дварим, недельная глава «Аазину»

Ближе к вечеру над Любавичами прошла гроза. Вначале, тяжело дыша, пронесся ветер, поднимая пыль, завивая в маленькие смерчи разную труху, валявшуюся на земле. За ветром невидимой полосой потянулись густая прохлада и горький воздух надвигающейся бури.

Небо нахмурилось. Раскаленные добела молнии то и дело наискось вспарывали фиолетовые тучи, откуда‑то издалека сдержанно погромыхивало. Казалось, ветер может пронести грозу мимо, но недоверчивые хозяйки загнали в избы детей, немедленно расплющивших носы об оконные стекла.

И вдруг ударило, дождь хлынул без подготовки, точно обрушившись на местечко. Сразу стало темно, шум ливня заглушил все звуки.

Спустя два часа, после вечерней молитвы, несколько хасидов сидели тесным кружком в приемной перед комнатой ребе Цемаха Цедека и вполголоса беседовали. На столе, по обычаю того времени, стояла одна‑единственная свечка, и ее колеблющийся огонек едва освещал лица собравшихся. В открытое окно лился прохладный воздух, наполненный запахами мокрого сена, чисто промытой листвы и чего‑то неизъяснимо свежего, чем обычно пахнет после сильной грозы.

В такую ночь хотелось говорить о необычном, и разговор сам собой зашел о цадиках. Вдруг раскрылась дверь в комнату, и на пороге появился Цемах Цедек. Ему тут же освободили место, ребе сел рядом с хасидами и спросил:

— О каком праведнике вы говорили?

— О ребе Менделе из Витебска.

— Когда речь заходит о ребе Менделе, — воскликнул Цемах Цедек, — нужно зажечь много свечей. Ведь он был настоящим праведником, и свет его учения — подлинный, негасимый свет.

Тотчас принесли несколько пачек свечей, и комната наполнилась сиянием множества огней.

— Я вам расскажу, кто таков был ребе Менделе, — начал Цемах Цедек. — Еще совсем молодым человеком он стал раввином в местечке Городок, неподалеку от Витебска. Праведник — и в юности праведник, и жители Городка быстро поняли, как им повезло. Но, как обычно бывает, тяжелее всего признать чужой авторитет тем, кто успел чего‑то добиться в жизни.

Жил в Городке шойхет, очень знающий и всеми уважаемый человек. Был по‑настоящему богобоязненным и действительно понимал толк в учении. Как‑то раз после молитвы ребе Менделе отвел его в сторону и тихо предостерег:

— Реб Шая, очень вас прошу, берегитесь чертей.

Если бы вместо этих слов раввин закатил бы ему звонкую оплеуху, реб Шая удивился бы куда меньше.

— Чертей? — выкатил он глаза. — Помилуйте, ребе, я в жизни своей не сталкивался с нечистой силой.

— Поэтому я вас и предупреждаю, — ответил ребе Менделе. — Черти гонятся за вами. Они уже близко. Будьте осторожны!

Реб Шая согласно покивал и отправился домой, переполненный недоумением. Какие еще черти, к черту тоже! Раввин, конечно, человек знающий, но сейчас он, как бы это помягче выразиться, дал промашку. Да‑да, именно так, ошибся уважаемый раввин! Молодость, горячая кровь, бурное воображение. Нужны годы и годы, чтобы внутри у человека все выровнялось, отстоялось до кристальной ясности.

Неспешно бредя по улицам Городка, реб Шая ощущал себя мудрым и старым, и чем дальше он отходил от синагоги, тем меньше значило в его глазах предупреждение юного раввина.

На следующий день его пригласили сделать обрезание новорожденному, сыну еврея, живущего в деревне верстах в двадцати от Городка. Реб Шая славился по всей округе как искусный моэл, и в таком приглашении не было ничего странного.

За моэлом прислали пароконную подводу. По‑праздничному одетый возница в черном сюртуке и с белым платком, торжественно завязанным вокруг левого рукава, щелкнул кнутом, взвизгнул, и лошади рванули постромки. В их гривы и челки были вплетены цветные ленты, стлавшиеся по ветру, гремели колокольчики на сбруе, стучали копыта по кочковатой дороге.

Лошади несли подводу все быстрее и быстрее, вот промелькнула окраина Городка, стремительно надвинулась опушка леса, замелькали деревья, и… вдруг смолк стук копыт, перестала раскачиваться и вздрагивать на ухабах подвода. Только ветер свистел в ушах, только гикал и щелкал кнутом возница, и лошади, свернув с дороги, мчались через гущу деревьев, каким‑то чудом огибая стволы.

Побледневший реб Шая вцепился обеими руками в борт, перегнулся, посмотрел вниз и… потерял дыхание от ужаса. Колеса не вращались, от быстро несущейся земли их отделяло несколько метров. Подвода мчалась по воздуху, пролетая над речками, огибая холмы, минуя пустоши. Возница знай себе гикал по‑разбойничьи, полоскались ленты над взмыленными, мокрыми спинами лошадей, и реб Шая с беспощадной ясностью понял, что попался. Не зря, ох не зря предупреждал его раввин!

«Надо слушать духовных наставников, — подумал он. — Слушать и соображать, а иначе вот результат — не думал, не гадал, а угодил чертям в лапы. И что теперь делать? Из запоздалого раскаяния шубу не сошьешь! Нужно как‑то выпутываться».

— Куда мы едем? — крикнул он в спину вознице.

Тот обернулся, ощерил в веселой усмешке желтые зубы и ответил на удивление дружелюбным тоном:

— Не волнуйся, скоро будем на месте.

И действительно, спустя несколько минут подвода снова загромыхала по кочкам лесной дороги.

— Спустились, — с облегчением вздохнул моэл.

Вскоре деревья образовали проход, и лошади выбежали на большую поляну, со всех четырех сторон окруженную сплошной стеной векового леса.

Посреди поляны стоял большой дом, похожий на те, в которых живут богатые арендаторы. Телега остановилась перед высоким крыльцом с резными перилами. Из дома вышел сутуловатый мужчина средних лет, с выдающейся нижней челюстью и круглым животом, обтянутым чесучовой жилеткой.

— Моэл, — то ли спросил, то ли отметил он, глядя на реб Шаю.

— Да, моэл, — ответил тот.

— Заходи в дом.

В горнице на разобранной кровати сидела молодая женщина с младенцем на руках.

— Осмотри моего сына, — приказал мужчина. — Выясни, можно ли ему делать обрезание.

Потом бросил острый взгляд на женщину и усмехнулся.

— Поговорите, поговорите, а я пойду делами займусь.

Он вышел, женщина передала моэлу ребенка и тут же залилась горькими слезами.

— Почему ты плачешь, дочь моя? — спросил реб Шая. Женщина при ближайшем рассмотрении оказалась совсем молоденькой, лет семнадцати‑восемнадцати, и очень похожей на его младшую дочь.

— Как же не плакать, — запричитала женщина. — Два года назад меня похитили черти, притащили на этот хутор, заставили готовить, стирать, убирать. Сколько раз я пыталась сбежать, да ничего не получается! Лишь до леса доберусь, голова начинает кружиться, а сердце колотится так, точно еще миг — и вырвется из груди. Возвращаюсь после каждой попытки еле живая, а они только посмеиваются.

Потом приглянулась я главному черту, Билару, и он стал жить со мной, как муж с женой. Бесенка вот прижила от него, — роженица посмотрела на младенца с плохо скрытым раздражением.

— Уж как он обрадовался, а я, чтоб досадить ему, потребовала обрезание сделать. Думала, Билар ругаться станет, взбесится, а он взял и вас сюда притащил. Еще один грех на мою душу!

— Почему ты называешь это грехом, дочка? — удивился моэл.

— Да потому, что не выбраться вам отсюда. Навсегда тут застрянете, как я.

— Тебе это не снится, дочка? Билар твой совсем на черта не похож!

— Да не мой он! — вскричала женщина, отирая слезы. — Пусть черти его заберут, если он мой.

«Ты, наверное, частенько такое повторяла, — подумал реб Шая. — А слова человеческие — не пустой звук. Вот и накликала на свою голову нечистую силу».

— Одно вас спасти может, — продолжала роженица. — Если ни к какой еде тут не прикоснетесь. Не ешьте, не пейте, даже губы не смачивайте! Тогда заклятие бесовское внутрь не проникнет, и вы сумеете уйти.

— Спасибо тебе, дочка!

Реб Шая развернул малыша и внимательно осмотрел.

— Не знаю, чертенок ты ли нет, — пробормотал он себе под нос, — но внешне у тебя все устроено точно так же, как у нормальных детей.

Он аккуратно запеленал младенца и передал матери.

— Когда срок обрезания, дочка?

— Завтра.

— Что же, подождем до завтра. У меня с собой книжечка Псалмов. Хочешь почитать?

— Нет‑нет, — женщина вздрогнула всем телом.

Реб Шая достал Псалмы и принялся за чтение. Он произносил святые слова шепотом, тихонько раскачиваясь, но они произвели на женщину устрашающее воздействие — подхватив ребенка, она стремглав выбежала из комнаты.

Всю ночь реб Шая не сомкнул глаз. На поляне перед домом полыхали четыре огромных костра, и было светло, словно днем. Беспрестанно и неумолчно раздавался скрип колес. Подводы подъезжали одна за другой, сотни людей, прибывших на завтрашнее празднество, обнимали хозяина, целовались с ним и заходили в дом.

«Как может такое относительно небольшое здание вместить столько народу?» — поначалу недоумевал реб Шая, наблюдавший за приемом гостей через окно горницы. А потом сообразил — это ведь не люди, а черти, и место они занимают совсем по‑другому. Сообразил и испугался. Он и представить себе не мог, что в окрестностях Витебска живет такое количество чертей.

А гости все прибывали и прибывали. К рассвету их собралось несколько тысяч. С первыми лучами солнца черти высыпали на поляну и принялись готовить на кострах завтрак. Жарили мясо, картошку, яичницу, на огромных сковородах скворчали гусиные шкварки с луком, чай заваривали ведрами и тут же выпивали, жадно глотая дымящуюся ароматную жидкость.

Запах жареного мяса шибал в нос, реб Шая достал из торбы талес и тфилин и встал на молитву, пытаясь не обращать внимания на муки голода и жажды. Да куда там, мысли то и дело убегали в сторону, а треск костров и радостные вопли кормящихся чертей не давали сосредоточиться. Кое‑как завершив молитву, реб Шая стал складывать талес, в эту минуту дверь распахнулась и на пороге возник хозяин. В одной руке он держал тарелку с аппетитной горкой свежеподжаренного мяса, пересыпанного белыми кусочками лука, а в другой — большую кружку с чаем.

— Закончили молиться, реб Шая? — вежливо осведомился бес. — Я понимаю, что в таком шуме и гаме сосредоточиться вам вряд ли удалось, но Всевышний зачтет вам, словно вы молились с полным отрешением и самоотверженностью.

— Почему вы так считаете? — не веря своим ушам, спросил моэл. Такие речи из уст предводителя чертей звучали более чем странно.

— Вы ведь приехали исполнить заповедь, — пояснил Билар, опуская на стол тарелку и кружку. — Можете думать обо мне, что заблагорассудится, но мой сын, рожденный от еврейки, самый настоящий еврей. А сие означает, что ввести его в завет Авраама, отца вашего, самое что ни на есть богоугодное дело. Вот, подкрепитесь, дабы рука, не дай Бог, не дрогнула, и начнем, благословясь!

«Вот же черт, — подумал реб Шая, — как складно болтает. Ученый и опытный. Поди не одну душу человеческую так улестил. Ладно, нечистый, можешь лопотать сколько угодно, только я крошки из твоего угощения в рот не возьму!»

— Спасибо, уважаемый Билар, — сказал моэл, — но я у меня обычай поститься в день обрезания, поэтому, увы, я не смогу воспользоваться вашим радушным гостеприимством.

— Жаль, — искренне огорчился черт, — мясо сегодня особенно удалось. Ну, неволить не стану, не хотите — как хотите. Приготовьтесь, реб Шая, через полчаса начинаем.

Он уже пошел к двери, но на полпути обернулся и так зыркнул моэлу прямо в глаза, что тот обмер.

— Имя мое тебе жена разболтала, — ледяным тоном произнес черт, и реб Шая понял, что вся предыдущая любезность — не более чем маска. — Не вздумай больше его произносить. Еще раз услышу — онемеешь до конца дней. Понял?

— Понял, — еле выговорил моэл.

Черт вышел из горницы. Реб Шая посмотрел на свои руки. Пальцы дрожали. В таком состоянии нельзя браться за нож. Необходимо успокоиться.

Он взял книгу Псалмов и принялся читать. Не успел моэл произнести несколько фраз, как бесовской шум на поляне затих. Выглянув в окно, реб Шая увидел, как черти с нескрываемым отвращением и страхом смотрят в его сторону.

«Работает!» — обрадовался он и принялся читать с удвоенным воодушевлением. Вскоре дверь в горницу распахнулась и в горницу ввалился хозяин.

— Все уже собрались, — произнес он елейным тоном. — Можно начинать. Вы готовы?

— Еще нет, — ответил реб Шая. — Но если вы спешите…

— Книжечку, книжечку вашу закройте, — то ли попросил, то ли приказал черт.

А дальше все произошло, как обычно. Сколько таких операций сделал реб Шая за свою долгую жизнь — и не сосчитать. Сотни мальчиков ввел в союз Авраама и юного чертенка тоже. Впрочем, он совсем не походил на бесовское отродье, младенец как младенец.

После обрезания черти вытащили откуда‑то столы и уставили ими всю поляну. На столах в мгновение ока оказалась роскошная еда. Таких яств реб Шая не только не пробовал и не видел, но даже не представлял, что подобное существует на белом свете.

— Ешьте, реб Шая, ешьте, — уговаривали черти, поднося к его пустой тарелке все новые и новые лакомства.

— Это ведь не просто трапеза, — настаивали бесы, — это трапеза выполнения заповеди, и вы просто обязаны вкусить от нее, реб Шая.

— Выпейте за здоровье новорожденного, — подносили стаканы с вином, кружки с пивом, чарки с водкой и еще черт знает с чем.

Но реб Шая не сдавался. Он хорошо понимал, в чем главная задача бесов. Стоит им уговорить его попробовать хоть что‑нибудь — и пропал навеки.

Трапеза подошла к концу. Черти изрядно перепились. Кто‑то спал, свалившись на вытоптанную траву прямо возле стола, кто‑то нашел силы добраться до тени деревьев и залечь в холодке. Те, что потрезвее, запрягали подводы, собираясь в обратный путь. Реб Шая отыскал в толпе хозяина, любезно прощавшегося с отбывающими гостями.

— Простите, уважаемый э‑э‑э, — тот ожег его взглядом, точно выстрелил, — отец ребенка, я хотел бы вас кое о чем спросить.

Билар вопросительно поднял брови.

— Нельзя ли отправить меня поскорее домой? Я у вас уже довольно долго и забросил свои дела. Сами понимаете, на жизнь нужно зарабатывать.

— Да‑да, — с неожиданной легкостью согласился черт. — Сейчас доставим.

Прошло десять минут, и реб Шая снова оказался в той же подводе. Возница гикал по‑разбойничьи, полоскались ленты над взмыленными спинами лошадей, ветер свистел в ушах, и мчались, мчались лошадки прямо через гущу деревьев, каким‑то чудом огибая стволы.

Возница высадил моэла перед его домом, вежливо распрощался и не спеша, как заправский балагула, покатил в сторону рынка.

«А ведь хозяин мне не заплатил, — подумал реб Шая. — И даже не заговорил про оплату. Думал, будто я у них навсегда застряну. Ну и ладно, Бог с ними, с деньгами, спасибо, что ноги унес».

Быстро окунувшись в микву, реб Шая поспешил к ребе Менделе. О, ему было что порассказать городскому раввину. Но, к величайшему удивлению реб Шаи, его не пустили даже на порог.

— Ребе велел тебе передать, — объяснил служка, — убирайся, нечистый!

— Но я прямо из миквы! — вскричал реб Шая.

— Передано тебе на чистом еврейском языке — пошел вон. Неужели непонятно?!

Понурившись, отправился реб Шая домой и обо всем рассказал жене.

— Что делать, Бейлэ? Как попасть к ребе? Ведь без его помощи я теперь не рискну выходить из дома. Каждый балагула может оказаться чертом, за любым углом скрывается бес.

— Не дури, Шая, — приказала жена. — Бог не без милости, еврей не без доли. Ребе Менделе не хочет тебя видеть, не беда. А скажи‑ка, староста в его синагоге — не Залман ли рубашечник?

— Точно, Залман.

— Жена Залмана ходит со мной вместе читать Псалмы. Сегодня вечером я ее увижу и замолвлю за тебя словечко. А нахальный служка, который тебя выгнал, не Пинхас ли будет?

— Пинхас, — подтвердил реб Шая.

— Сестра этого Пинхаса два дня назад просила у меня помощи скроить ей платье к празднику. Завтра утром она придет к нам домой с отрезом. Вот увидишь, Шаечка, недели не пройдет, как ребе Менделе тебя пригласит.

Так и получилось.

— Я ведь тебя предупреждал, — сказал ребе Менделе, выслушав сбивчивый рассказ моэла. — А ты отнесся к моему предупреждению пренебрежительно.

Реб Шая опустил голову.

— Ту ночь, когда ты подсчитывал чертей на поляне, я провел в молитве, пытаясь тебя спасти. Поверь, мне стоило немалых сил выпросить снисхождение. Но не думай, будто все кончилось. Ты пришелся чертям по душе, и они хотят заполучить тебя навсегда. Если попадешь к ним снова — вряд ли сумеешь вырваться.

— Что же делать, ребе? — вскричал моэл. — Как уцелеть?

— Слушай внимательно и делай все, как я скажу. Шанс у тебя есть, пусть небольшой, но верный. Если снова придут за тобой — не отказывайся: спрятаться или отвертеться от чертей не в силах человеческих. Привезут тебя на хутор, подступи прямиком к Билару, — когда ребе Менделе произнес это имя, реб Шая невольно вздрогнул, — подойди к нему и скажи прямо в лицо: ты ничто, пустота, дым, морок. Для меня ты не существуешь, ни ты, ни твои слуги и друзья.

Начнут они тебя испытывать, пугать по‑всякому. А ты не бойся! Укрепи дух, положись на меня и стой твердо. Черти подобны дурному глазу: кто в них верит, на того они влияют. Ты же верь полной верой, что нет на свете никаких чертей. Все от Отца нашего, а он любит Своих детей, избранный народ, и не даст в обиду.

И если устоишь в испытаниях и сумеешь показать нечистой силе, что она для тебя пыль, — избавишься от них навсегда.

— Ребе, — грустно произнес моэл, — ребе, а нельзя ли обойтись без испытания? Может, вы сумеете как‑нибудь их отогнать? Видел я и этого черта, и всю его братию — живые и настоящие, не хуже нас с вами! Как же я смогу утверждать, будто они не существуют?

— Это твой единственный шанс, реб Шая. Не устоишь, быть тебе до конца дней слугой у бесов.

И отправился моэл в синагогу, и многие часы провел в уединении, размышляя о величии Всевышнего, наполняющего миры Своим светом, и о том, что, с Его точки зрения, все сущее как бы не существует. И если так взглянуть на реальность, в ней невозможно обнаружить не только чертей, но и всю огромную Россию, и Витебск, и Городок, и улицу, на которой стоит его, реб Шаи, дом, и этот дом, и самого реб Шаю.

Вернувшись домой, он поужинал без всякого аппетита, передал жене подробности разговора с раввином и стал готовиться ко сну. В дверь постучали. Реб Шая переглянулся с Бейлэ. Они поняли друг друга без слов.

На пороге возник давнишний возница.

— Реб Шая! — показывая в улыбке щербатые зубы, произнес он. — Мы же забыли рассчитаться! Будьте любезны, подскочите со мной к отцу новорожденного, там вас ждет щедрая плата и роскошное угощение.

— Да куда же ехать на ночь глядя? — вяло возразил моэл.

— Одна нога здесь, другая там! У нас это быстро, вы ведь уже катались со мной, знаете, как оно идет.

Реб Шая безропотно собрал торбу, уложил тфилин, талес, Пятикнижие, книжечку Псалмов, чистое белье. Кто знает, на сколько он покидает родные стены. Может быть, навсегда.

Подвода стояла прямо перед домом, возница щелкнул кнутом, и понеслись, помчались лошадки. Луна спряталась за тучи, и, когда въехали в лес, стало темно, точно в погребе. Но подвода неслась так же скоро, непонятным образом скользя между смутными силуэтами деревьев.

Реб Шая подумал о раввине. Вспомнил его юное лицо и мягкую улыбку, вспомнил его слова — держись за меня — и вдруг разозлился.

«Почему они тащат меня на свой хутор! Кто им дал право измываться над кошерным евреем! Ребе ясно сказал — они не существуют. Да, не существуют, а то, что со мной происходит, — морок и наваждение. Не может подвода летать по воздуху, не могут кони в полной темноте не натыкаться на деревья. Все это творится только в моей голове, в моем воображении!»

Но вот деревья расступились, луна вышла из‑за туч, и возница, гикнув, остановил лошадей перед хорошо знакомым моэлу домом. Окна в нем были ярко освещены. Из трубы валил дым, запах жареного мяса щекотал ноздри.

— Ужин в вашу честь закатили будь здоров, — сказал возница. — И сегодня у вас нет никакого повода отказываться от угощения. А то люди могут подумать, будто вы ими брезгуете.

— Люди? — раздраженно буркнул моэл. — Какие еще люди?

На крыльцо вышел хозяин и, раскрыв объятия, двинулся навстречу гостю.

— Мой дорогой реб Шая, — его голос звучал тепло и радостно. — Как хорошо, как славно, что вы согласились принять участие в нашем маленьком празднике. Позвольте заключить вас в объятия.

Он шел к гостю, широко раздвинув руки, словно опасаясь, что тот попробует броситься в сторону. В холодном свете луны мерцала его влажная от пота лысина, лишь по бокам оголенного шишкастого черепа кустились черные как смоль волосы.

Реб Шая поднял руку, словно защищаясь, и выкрикнул:

— Билар, ты ничто! Пустой звук, туман, бессмыслица.

Черт опешил и от удивления опустил руки.

— Что с вами, любезнейший? Да как вам такое в голову пришло? Не иначе как черт попутал!

— Не черт, а ребе Менделе, — твердо ответил моэл. — И не попутал, а научил. И я верю полной верой, что тебя, бесовское создание, не существует.

— Ха‑ха‑ха, — рассмеялся тот. — И с кем же тогда ты разговариваешь?

— Сам с собой, со своим воображением.

— Хорошая шутка. Потешил ты меня, молодец. А сейчас пошли в дом, там вся наша честная компания собралась. Сделай милость, реб Шая, развесели их, как меня.

Гостиная была переполнена чертями. Они сидели на лавках, плотно прижавшись друг к другу, точно птицы на ветке, и, хватая руками куски жареного мяса из глиняных чанов, рвали его острыми зубами. В кружках пенилось пиво, жена хозяина то и дело меняла мгновенно пустеющие кувшины.

— Ну‑ка, ребята, — крикнул Билар, и в комнате сразу наступила тишина. — Послушайте, что вам расскажет наш дорогой гость.

— Вы ничто! — крикнул моэл прямо в лоснящиеся рожи. — Пустое место, морок, наваждение!

— Га‑га‑га, о‑хо‑хо, ну‑ну‑ну, — зареготали черти.

— Я вас отменяю! — выкрикнул реб Шая. Он выхватил из торбы книжечку Псалмов и раскрыл ее, собираясь читать вслух, но стоявший рядом бес ловким движением вырвал ее из рук.

— А ну, хлопцы, — крикнул он чертям, — покажем дурачку, какие мы никто.

Он свистнул, заливисто и протяжно, и, как только свист оборвался на самой высшей точке, черти, сидевшие за столом, как один, выпустили изо ртов языки пламени. От жара задымились волосы в бороде моэла, раздался треск, запахло паленым, словно опаливали на огне гуся. Не раздумывая, схватил он кувшин с пивом и вылил его содержимое на бороду.

— Ха‑ха‑ха, — засмеялся Билар. — Ну, как, по‑твоему, существуем мы или нет?

— Нет! — закричал реб Шая, отряхивая бороду. — Ни ты, ни слуги твои, ни весь этот хутор! Дурное наваждение, мираж!

— Давай, дружок, — мигнул хозяин ближайшему черту, — покажи нашему гостю, что такое дурное наваждение.

Черт проворно выскочил из‑за стола, встал подбоченясь перед моэлом, а потом хлопнул в ладоши, рухнул на пол и превратился в огромного паука. Его фиолетовое тело было размером с пивной бочонок, серые суставчатые лапы, толщиной в ногу человеческую, покрывали отвратительного вида колючки, холодные зеленые глаза медленно вращались, оглядывая комнату, пока не уткнулись в реб Шаю. Паук хищно приоткрыл пасть, сверкнули острые, точно ножи, зубы.

Выбросив лапу, он ухватил моэла за грудки и потянул к себе. Сказать, что реб Шая испугался, значит не сказать ничего. Под коленями вдруг образовалась пустота, голова мелко затряслась, а горло сдавило, точно паук схватил его еще одной лапой. Двумя руками уцепился реб Шая за край стола, а ногами уперся в пол, чем вызвал у чертей взрыв веселья.

— Гады! — захрипел моэл. — Нету вас, никого нету. И тебя, паучина поганая, тоже нет. Шма Исроэль…

Смех смолк, точно отрезанный, а паук растворился. На его месте возник смущенный черт.

— Ты это, — укоризненно произнес он, — полегче со святыми именами. Забыл заповедь: не произноси имени моего попусту?

— Не тебе меня заповедям учить, бесовское создание! — закричал реб Шая, потирая рукой грудь. Он уже понял, как бороться с чертями, и решил не давать им спуску. — Тоже мне, ребе нашелся! Ты Псалмы у меня забрал, да только я их наизусть помню. Будешь мне голову морочить, сразу читать начну.

— А ты нас не пужай, мы пуганые, — заорал здоровенный рыжий бес, стоявший возле предводителя. Он сильно напоминал моэлу мельника Янкла, только Янкл орал еще громче и чуть что начинал топать ногами и браниться, как пьяный русский сапожник из Витебска.

Бес топнул ногой, крутнулся волчком и… не может быть… на его месте возникла не кто иная, как собственной персоной жена реб Шаи с половником в руках. Он понимал, что и это наваждение, но морок выглядел так правдиво и явственно, что моэл не удержался и спросил:

— Бейлэ, как ты здесь оказалась?

— Он еще спрашивает?! — зашлась от негодования Бейлэ. — Сам шатается черт знает где, якшается бес знает с кем, а мне вопросы задает! У, глаза твои наглые, рожа паскудная, борода грязная! Наделил же меня леший муженьком!

Бейлэ размахнулась половником и так врезала моэлу по лбу, что у бедняги искры из глаз посыпались. От удара он тут же пришел в себя: так ругаться мог только черт, ведь за тридцать лет супружеской жизни реб Шая ни разу не слышал от жены ничего похожего. Не медля ни секунды, он привел в исполнение свою угрозу.

— Счастлив человек, — четко выговаривая каждое слово, начал реб Шая первый псалом Давида, — который по путям злодеев не ходил, и в совете нечестивых не сидел, и…

— Замолчи немедленно, — заорал рыжий бес. — Уши вянут от таких слов.

Реб Шая потер рукой ушибленный лоб и закричал:

— Ты ничто, и все вы ничто, пустое место, туман над водой! Знайте же, что я стою перед вами не благодаря собственным силам, а с помощью моего учителя и наставника ребе Менделе из Городка. Он отменил ваше бесовское собрание, и я не успокоюсь, пока сам не увижу, как вы испаритесь и исчезнете, пропадете и сгинете…

— Успокойтесь, реб Шая, — перебил его хозяин, — ладно, будет, все мы немножко погорячились, давайте обсудим дела наши важные, как взрослые, солидные люди. Не подобает столь уважаемому человеку, как вы, реб Шая, орать, точно черт знает кто. Вот как мы поступим, — черт говорил спокойно и рассудительно, и моэл решил послушать, к чему тот клонит.

— Есть у меня книга заветная, — продолжил главный черт, — и в ней записаны имена всех праведных раввинов.

При слове «праведных» Билар скабрезно усмехнулся.

— А вместе с именами их проповеди, поучения, наставления, — тут черт многозначительно поднял вверх большой палец правой руки, — а также всякие глупости, которые они успели наговорить и наделать за свою жизнь. Человек — существо по сути своей греховное, иной раввин в синагоге молится, будто самый большой праведник, но, оставшись наедине с женой в темной комнате, такое может себе позволить, ой‑ей‑ей! Он думает, будто его никто не видит и не слышит, кроме жены, которая, понятное дело, не в счет, да не тут‑то было, в книжечке моей все про всех взвешено, отмерено и записано! Работа наша такая, призвание, предназначение свыше!

Черт дружески подмигнул моэлу, будто давая понять, что он находится вместе с ним по одну сторону мира, а неправедные раввины — по другую.

— В общем, если имя ребе Менделе значится в моем списке — ничего вам не поможет, реб Шая. Придется остаться с нами до конца дней. Вы ведь шойхет, вот и будете птицу и скот резать, только по нашим законам. Пить наше пиво и петь наши песни. Но, — тут Билар снова поднял указательный палец, — ежели в книжке моей заветной ребе Менделе не упомянут, значит, он настоящий праведник, и нет у нас над ним власти. Ни над ним, ни над его посланником. Тогда я и мои товарищи принесем вам чистосердечные извинения и немедленно отправим домой. Ну как, согласны на проверку?

— Можно подумать, будто у меня есть выбор! — воскликнул реб Шая.

— Сразу видно умного еврея, — осклабился черт. — Нет у вас никакого выбора, дорогой реб Шая, и выхода тоже никакого нет. Хоть вы и называете нас наваждением, но сами попали в полную зависимость от этого наваждения. Ну‑ка, ты, — он ткнул пальцем в рыжего беса. — Беги в мою комнату, открой секретер, в третьем слева ящике отыщи папку в красном сафьяновом переплете. Это и есть заветная книга. Тащи ее сюда, одна нога здесь, другая там. И не вздумай читать по дороге, узнаю — башку сверну.

Бес бросился сломя голову и спустя несколько минут вернулся, сжимая в руках красную папку.

— Посмотрим, посмотрим, — промурлыкал черт, уселся за стол и резким взмахом руки смел на пол мешавшую посуду.

Достав из кармана очки, он нацепил их на нос, открыл папку, вытащил стопку бумаг и стал просматривать, придирчиво изучая каждую. Дойдя до конца стопки, он огорченно причмокнул и начал снова пересматривать, теперь уже с конца. Дойдя до начала, он снял очки, аккуратно завязал тесемки на папке, встал и торжественно произнес:

— Уважаемый реб Шая! От имени моих друзей и от себя лично я приношу вам искренние извинения. Ребе Менделе настоящий праведник, учение его — свет, а посланники — неприкосновенны. Вас немедленно доставят домой и больше никогда не потревожат.

Так и вышло. И с той поры не было у ребе Менделе из Городка более преданного хасида, чем шойхет и моэл реб Шая.

Я попросил зажечь много свечей, — завершил ребе Цемах Цедек свой рассказ, — в знак того, что свет учения подлинного праведника никогда не гаснет, а его поступки, точно путеводная звезда, еще много поколений будут указывать нам дорогу.