Первая мировая война оказала огромное влияние на жизнь и судьбу российского еврейства. Влияние это, помимо непосредственных бедствий, состояло в различных, в том числе долгосрочных и малоочевидных, последствиях. Мы постарались выделить основные аспекты этой многогранной темы — от военных депортаций до рефлексии еврейских интеллектуалов — и попросили высказаться специалистов по этому периоду и проблематике. На наши вопросы отвечают Йоханан Петровский‑Штерн (Северо‑Западный университет, США), Семен Гольдин (Еврейский университет в Иерусалиме), Олег Будницкий (Высшая школа экономики), Виктор Кельнер (Санкт‑Петербургский государственный университет), Виктория Мочалова (Институт славяноведения РАН), Геннадий Эстрайх (Нью‑Йоркский университет).

О еврейском патриотизме, евреях в русской армии и причинах антисемитизма военного командования

Йоханан Петровский‑Штерн: Первая мировая обострила ксенофобские — и в то же время национал‑патриотические — настроения по всей Европе. Недоверие верхушки русской армии к евреям нижних чинов, как, впрочем, и к представителям национальных меньшинств на захваченных во время кампании 1914–1915 годов территориях, — симптом ксенофобского кризиса, который в целом закончился весьма плачевно для российской армии. С другой стороны, десятки тысяч городских евреев, в той или иной степени ассимилированных в русский язык и культуру, пережили в 1914 году мощнейший патриотический подъем, о чем свидетельствуют многочисленные письма родным и близким солдат русской армии еврейского происхождения, перлюстрированные военными цензорами. Эти цензоры сохранили для нас в секретных донесениях в Главный штаб за 1915 год множество документальных подтверждений того, что (если пользоваться выражением покойного Джона Клиера) евреи‑волонтеры, евреи‑солдаты, евреи — читатели русских газет могли и не быть Kaisertreu, «верными царю», но они в поле были Vaterlandtreu, «верными отечеству». Разумеется, животный антисемитизм генштабистов, совершенно необязательно распространенный среди офицеров среднего ранга, — явление политической и идеологической истории, знак проникновения расовых предрассудков в верхние эшелоны власти. В свою очередь, патриотический еврейский порыв следует рассматривать в рамках социальной и этнической истории, и тут евреи России мало чем отличались от своих патриотически (все еще) настроенных русских собратьев и от евреев — патриотов своего отечества по другую сторону границы, будь то Австрия, Венгрия, Италия или Германия.

В моей книге «Jews in the Russian Army, 1827–1917: Drafted into Modernity» есть глава, посвященная евреям в русской армии с 1914 по 1917 год. Там идет речь о реакции еврейского населения на войну, о дискуссии об исключении евреев со службы — дискуссии, которая противоречила прагматическим установкам Военного министерства, о патриотическом порыве евреев, о евреях — героях воины, о количестве награжденных евреев в отношении к награжденным православным, о дисциплине евреев в армии, о том, где, собственно, служило большинство еврейских нижних чинов и т. д. К сожалению, этой главы нет в русском издании моей книги («Евреи в русской армии: 1827–1914»).

Семен Гольдин: На еврейскую политику военных властей воздействовали разные факторы. Кроме непосредственного влияния военных действий, действительно очень существенного, поскольку война была невиданно кровавой и ожесточенной, надо учитывать антисемитские фобии, глубоко укорененные в обществе — от генералов до простых солдат. Речь идет не только о банальном «жидоедстве» и «евреи распяли Христа». Евреи во многом играют роль Иного для русского сознания той эпохи — они олицетворяют все, чем русские не хотят и не готовы быть, они — персонификация угрозы национальному бытию. Понятно, что военный кризис не мог не вызвать обострения этих фобий. А третья важная причина происходившего вообще не связана с антиеврейскими эмоциями. Это часть прагматического «научного» подхода, делящего в ту эпоху население на категории. Евреи как угнетенное меньшинство автоматически попадали в категорию «угрозы» и рассматривались как нелояльная группа. Дальше уже идет логистика — вопрос методов, каковыми можно обеспечить их лояльность или свести к минимуму вред от них: взятие заложников, депортации, ограничения на передвижение и т. д. Среди генералов были антисемиты, а были — прагматики, относившиеся к вопросу без эмоций. Но все видели в евреях проблему, которую армия и государство должны решить.

Вопрос, которым я задаюсь в своих исследованиях: можно ли говорить о последовательной и продуманной еврейской политике русских властей во время вой­ны? Мой ответ: нет. Я вижу, скорее, набор разных шагов, предпринимаемых под влиянием минутных раздражителей, вскоре отменяемых и т. д. При этом каждый фронт и армия зачастую вели свою политику в зависимости от личностного фактора. Все это позволяет говорить о еврейском примере, в котором отражаются общие проблемы и кризис позднеимперской России накануне революции.

Олег Будницкий: Верховное командование изначально подозревало евреев в нелояльности, в склонности к измене. Первую скрипку играли главнокомандующий великий князь Николай Николаевич и начальник его штаба генерал Янушкевич. Эти подозрения основывались не просто на традиционной юдофобии, а на современных «научных» теориях, прежде всего теории населения. В военных училищах и академиях будущие офицеры и генералы изучали военную статистику и военную географию, в учебниках по которым говорилось о вредных и полезных элементах населения Российской империи и рассматривалось это через призму возможной войны. Какое население наиболее надежно и лояльно? Естественно, славянское, православное, живущее в центральных областях Российской империи. А вот на окраинах империи, где, скорее всего, и будут вестись военные действия, проживают в основном инородцы и иноверцы — иудеи, мусульмане, католики и т. д. То, что в армии служило около 400 тыс. солдат‑евреев, ничуть не мешало военному командованию обвинять евреев в нелояльности. Императорские стратеги этого нонсенса не замечали или не хотели замечать. Хотя, казалось бы, очевидно, что население, чьи отцы, братья, сыновья служат в армии, не будет действовать против этой армии. И мы ведь знаем, что ничего подобного тому, чего так боялись военные теоретики и практики, в реальности не происходило.

О реакциях еврейского гражданского общества на войну и депортации евреев

Семен Гольдин: Реакция еврейской элиты на антиеврейские меры — это огромная и сравнительно малоизученная тема. Еврейские нотабли и интеллектуалы в Петрограде действовали очень активно и разнообразно: от обращений к министрам и ведущим политикам, лоббирования в Думе и попыток повлиять на общественное мнение до целенаправленного сбора проверенной информации о преследованиях евреев, которая использовалась внутри России и за рубежом. Политика массированного международного давления на Россию по еврейскому вопросу была во многом итогом действий российской еврейской элиты. Кое‑какие результаты были достигнуты: черта оседлости была фактически отменена в августе 1915 года, были значительно ослаблены ограничения на прием в университеты. Но по‑прежнему и Дума, и правительство не видели возможности выступить против ставки и обвинить ее в антисемитизме. Общественная поддержка внутри страны (даже со стороны либералов) тоже не была безусловной. Еврейские политики и общественные деятели чувствовали свое одиночество и зачастую описывали ситуацию как отчаянную именно потому, что видели: они сражаются не с «группой антисемитов», а практически с целым обществом.

Виктор Кельнер: Я в целом согласен с позицией А. Идельсона, который писал о том, что в годы войны Россия «очутилась перед таким подъемом антисемитской волны в массах, что даже либеральные элементы не считали для себя возможным бороться против еврейских наветов. Все это, мол, относится к войне, а к явлениям войны нужно относиться бережно, хотя бы речь шла о благополучии и добром имени целого народа Идельсон А. Тяжелое наследие (Вместо предисловия) // Из недавнего прошлого. Пг., 1917. С. 7–8. » Как известно, по разным причинам Воззвание в защиту еврейского населения прифронтовой полосы отказались подписать многие видные либеральные общественные деятели. В Думе депутаты‑евреи «бились головой об стену», так как еврейский вопрос стал предметом политической игры. В целом по стране за период войны массовый антисемитизм только вырос, и положение усугублялось по мере ухудшения положения на фронте и кризиса в экономике. Русская интеллигенция в лице М. Горького, Л. Андреева и Ф. Сологуба, создав Общество изучения еврейской жизни, естественно, далее традиционных юдофильских акций (книги, концерты, салонные собрания) не шла. Но война изменила «лицо» еврейства — оно значительно радикализировалось. Недаром вскоре так выросло число сторонников сионизма, и сразу же после Февральской революции масса евреев примкнула к социалистическим партиям. Война преподнесла евреям очередной урок, смысл которого в том, что надеяться можно только на свои национальные силы и действовать как единое целое. Но, как известно, уроки истории еще никто и никогда не выучивал до конца. К концу войны российское еврейство было полностью разъединено, и это облегчило впоследствии процесс его советизации.

Геннадий Эстрайх: Еврейское гражданское общество возникло в России задолго до первой мировой войны. Чрезвычайно важную роль играли, например, кассы взаимопомощи: кредиты были очень нужны для того, чтобы поставить на ноги новый или расширить существующий, как бы сейчас сказали, малый бизнес. Особое место в еврейской жизни заняли общероссийские организации, прежде всего Общество для распространения просвещения между евреями (ОПЕ), Общество ремесленного и земледельческого труда среди евреев в России (ОРТ) и др. Кооперативное движение и другие организации гражданского общества строили новую, параллельную традиционной, структуру еврейской жизни, участники которой учились рассчитывать на свои силы и инициативу.

Благодаря своей отлаженной организации еврейское гражданское общество смогло в сжатые сроки перестроить свою работу после начала войны. Вскоре был создан Петроградский комитет, преобразованный затем в Еврейский комитет помощи жертвам войны, или ЕКОПО. Российское правительство приветствовало создание такого рода организаций, так как они снимали с него часть бремени военного времени. Первоначально считалось, что помощь понадобится в основном семьям призванных в армию кормильцев, а также раненым солдатам. Однако уже зимой 1914/1915‑го и весной 1915‑го стало ясно, что в помощи прежде всего нуждались беженцы и выселенцы из прифронтовых районов.

Евреи‑беженцы. 1915 (?)

Беженцы оставили после себя не только демографический след, резко увеличив еврейское население в десятках городов страны, но и стали переносчиками различного рода идей и проектов — предпринимательских, культурных, политических. Например, среди поселившихся в Москве активистов различных еврейских организаций доминировали сионисты, заручившиеся поддержкой еврейских предпринимателей, в основном — польских евреев, эвакуировавшихся при наступлении немецкой армии. Один из варшавских бизнесменов, Авраам Штибель, ставший в Москве поставщиком обуви для армии, открыл издательство для выпуска книг на иврите. Издательство Бориса Клецкина, печатавшее литературу на идише, после эвакуации из Вильно смогло возобновить свою деятельность в 1917 году, но продукцию свою оно печатало не в Петрограде, где во время вой­ны жил Клецкин, а в Москве, находившейся дальше от линии фронта, а значит, и дальше от известного своим откровенным антисемитизмом военного командования.

Значительная группа еврейской интеллигенции сконцентрировалась в Харькове, ранее находившемся на задворках еврейской жизни. В Харьков эвакуировались Гродненские педагогические курсы. Выпускники этих курсов работали во многих городах, в первую очередь там, где ОПЕ открывало еврейские школы. В начале 1920‑х годов Израиль Шрайер, один из выпускников, возглавит харьковский детский дом № 40, он станет одним из лучших на Украине. Писатель Файвл Сито описал эту еврейскую «республику ШКИД» в книге «Начиналась жизнь». На Харьковской швейной фабрике имени Тинякова, организованной в январе 1920 года на базе мастерских по изготовлению и ремонту военного оборудования, работали сотни бывших беженцев. Фабрика печатала многотиражку на идише («Штолене нодл», «Стальная игла»). Первая газета на идише вышла в Харькове в издательстве, открытом беженцем из Литвы Калманом Зингманом. Еще один беженец из Литвы, поэт Лейб Найдус, заброшенный войной в Екатеринослав, оказал там влияние на начинающих поэтов Переца Маркиша и Хану Левину. В годы войны Екатеринослав стал значительным еврейским центром. В январе 1917 года там открыл двери Еврейский политехнический институт, возможно первое в истории высшее учебное заведение для евреев. Вершиной развития еврейского гражданского общества стали выборы руководства общин нового, светского образца — «демократических кегил». Считалось или, точнее, мечталось, что новые общинные формы автономного самоуправления создадут среду для равноправного обитания евреев в демократической России.

Возвращение евреев‑беженцев домой

В первое время после Октябрьского переворота гражданское общество сохраняло свои позиции. Более того, летом 1918 года в Москве прошел 1‑й Съезд еврейских общин. Съезд избрал руководящий орган — Центральное бюро еврейских общин, которому было поручено создать предпосылки для еврейской национальной автономии. В июне 1919 года еврейский комиссариат, бывший по сути дела главком при возглавляемом Сталиным Наркомнаце, издал декрет о ликвидации Центрального бюро и закрытии общин на местах с передачей всех общинных средств и имущества местным еврейским комиссариатам. Комиссариату и его партийному двойнику — еврейским секциям Коммунистической партии — пришлось в течение нескольких лет немало потрудиться, чтобы разрушить или советизировать разветвленную, многофункциональную структуру организаций, заложивших в предвоенный период и в годы вой­ны основу для еврейской жизни в так и не осуществившемся демократическом обществе.

О еврейском пути от первой мировой войны к революции и Гражданской войне

Олег Будницкий: Первая мировая война сыграла не просто значительную роль в жизни российского еврейства, она многое определила в этой будущей жизни и… смерти, сказал бы я, как это ни печально.

Еврей в России в годы первой мировой стал «человеком с ружьем» — ведь, как уже говорилось, около 400 тыс. евреев воевало в российской армии. Если учитывать ту колоссальную роль, какую армия, ее солдаты и офицеры, сыграла в годы революции и Гражданской войны, нет ничего удивительного в том, что евреи не просто были вовлечены в революционные события — они весьма активно участвовали в них. К тому же евреи были грамотнее основной массы своих сослуживцев и потому нередко выдвигались в солдатские комитеты, дабы отстаивать интересы «нижних чинов». Любопытно, что некоторые евреи — герои первой мировой войны стали и героями Гражданской — разумеется, в рядах Красной Армии, хотя некоторые евреи служили и в Белой.

Взять, например, Самуила Медведовского: он имел полный георгиевский бант, стал начдивом, был награжден двумя орденами Красного Знамени. Полным георгиевским кавалером был и кавалерист Дмитрий Шмидт (Гутман).

Тринадцатилетний доброволец Иосиф Гутман, награжденный серебряной медалью. Фото опубликовано в журнале «Новый восход», № 8. 27 февраля 1915

Впоследствии он тоже стал начдивом в Красной Армии. А во время одной из партийных дискуссий в конце 1920‑х годов он при личной встрече пообещал Сталину отрубить уши, но события развивались по другому сценарию: в 1936 году сам Гутман был арестован и расстрелян.

Множество евреев прошло через императорскую армию и попало — так сказать, транзитом — как в большую политику, так и в Красную Армию. Это первый момент. Второй — массовые депортации или беженство. Число депортированных обычно оценивается в 250 тыс. человек. Вместе с беженцами и выселенцами — около 600 тыс. человек. Некоторые историки, такие, как, увы, ныне покойный Джонатан Френкель, считали, что эта цифра достигает миллиона человек. Евреи выселялись во внутренние губернии, и черта оседлости де‑факто была отменена в августе 1915 года. Помимо депортаций начинаются бессудные расстрелы, смертные казни по неподтвержденным обвинениям в шпионаже, измене, да в чем угодно. Эти депортации и выселения сопровождались массовыми погромами, грабежами и убийствами. Такие погромы имели место и в Гродненской губернии, и в Минской, и в других губерниях черты оседлости. В жандармских документах речь идет о десятках местечек, подвергавшихся погромам. Таким образом, мы видим, что антиеврейское насилие начинается не в Гражданскую войну, а еще в первую мировую, когда евреев сочли потенциальными изменниками.

Об откликах и пророчествах еврейских интеллектуалов

Виктория Мочалова: Русско‑еврейская интеллектуальная элита разделяла общие с европейской ценности (как говорил Жаботинский, «мы, слава Б‑гу, европейцы: две тысячи лет помогаем мы строить европейскую цивилизацию») и поэтому столь болезненно воспринимала надвигающуюся гибель европейской культуры, предощущаемую всеми чуткими современниками и свидетелями событий. Во время войны зримым символом этой уничтожаемой культуры стал разбомбленный Реймсский собор, гордость Франции. Жаботинский, в то время корреспондент «Русских ведомостей», на пятый месяц войны едет по поручению редакции «посмотреть Реймс и проверить, действительно ли немцы вконец расстреляли прекрасный собор»; другой военный корреспондент на Западном фронте Илья Эренбург обращается к этому символу разрушения и попрания высших ценностей в своем стихотворении «О соборе Реймса» и в сборнике военных корреспонденций «Лик войны», где собор уподоблен мученику, св. Варфоломею («с живого сняли кожу»).

Когда, как написал в своих мемуарах Илья Эренбург, «приподнялся занавес над трагедией века — в лето 1914», оценки и позиции на русской еврейской улице разделились, особенно по вопросу о равноправии евреев, обострившемуся в связи с войной. Если юрист Оскар Грузенберг (один из защитников Бейлиса на процессе по его делу) в начале войны заявлял, что «евреи сейчас думают не о своих правах, а только о своих обязанностях в отношении своей великой родины», то историка Семена Дубнова подобное верноподданничество без упоминания о правах евреев, без требований к властям возмущало. С горечью он пишет в своем дневнике о постыдной еврейской патриотической манифестации на улицах Петрограда с коленопреклонением перед памятником Александру III: «После десятилетий заточения и пыток узник покорно благодарит и “рад стараться”, не упоминая даже о своих муках. Надо идти в бой за отечество, но в то же время за себя как часть “отечества”, как нацию среди наций». Дубнов негодовал по поводу отсутствия «мужества всему свету заявить: мы сражаемся под условием завоевания нашей свободы и равенства».

Очень радикальный ответ на вопрос «за что еврей должен идти на войну?» дали именно два русских еврея — писатель и «еврейский Гарибальди» Жаботинский и полный георгиевский кавалер, потерявший руку при обороне Порт‑Артура Иосиф Трумпельдор. С конца 1914 года они выдвигают и пытаются реализовать идею создания Еврейского легиона в составе британской армии. Обращаясь во время войны в Лондоне к еврейской молодежи, преимущественно из российских эмигрантов, Жаботинский призывал: «Братья, так как в любом случае вам придется служить в армии, то заявите, что вы вступите только в еврейский легион, который будет бороться за освобождение земли Израиля» («О чем поведала моя пишущая машинка»). Хотя первоначально и в Лондоне, и в «родной Одессе» реакция на этот призыв была крайне негативной («град камней», «дикие крики»), тем не менее к весне 1915 года идея Жаботинского была реализована, и созданный полк в значительной степени состоял из русских беженцев («Слово о полку. История Еврейского легиона по воспоминаниям его инициатора»).

Альтернативой этой стратегии Жаботинского и Трумпельдора было участие евреев в противоборствующих армиях стран проживания, т. е. буквально — в брато­убийственной войне. Собиратель фольклора Семен Ан‑ский записал в разных местах охваченного войной региона варианты одной и той же истории, в которой умирающий еврейский солдат произносит предсмертную молитву «Слушай, Израиль!», а стрелявший в него противник с ужасом понимает, что убил своего единоверца.

В самой предпринятой Ан‑ским в 1912–1914 годах экспедиции по Украине для сбора и описания еврейского этнографического материала, как бы в предчувствии исчезновения мира восточноевропейского еврейства, можно видеть еще одну стратегию еврейского интеллигента в условиях надвигающейся катастрофы — попытку сохранить ценности национальной культуры. Когда же катастрофа разразилась, Ан‑ский едет в тот же регион — чтобы оказать помощь голодающим, но также и свидетельствовать, собирать материалы. Его дневники 1914–1917 годов и написанная на их основе трехтомная книга «Дер идишер хурбн фун пойлишер Галицие ун Буковине» (1921) — свидетельство гибели еврейского мира («я видел города, практически совершенно уничтоженные, напоминающие Помпеи»).

И как предчувствия не обманули еврейских интеллектуалов Европы перед началом войны, так сбылись и их мрачные пророчества наступающих грядущих трагедий. Эренбург в «Необычайных похождениях Хулио Хуренито» пишет: «В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения еврейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, реставрированные в духе эпохи сожжение евреев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей еврейской кровью, а также новые приемы “эвакуации”, “очистки от подозрительных элементов” и пр. <…> О месте и времени будет объявлено особо. Вход бесплатный».

И живущие в 2014 году не могут не увидеть в частном письме Пастернака (1932) страшное пророчество: «Ты посмотри, что дикая война 1914–1918 гг. наделала… и столько, столько еще времени будут расхлебывать, что когда‑нибудь, в каком‑нибудь 2014 г., пожалуй, убедятся, что война‑то ведь, действительно, несмотря на четырехлетний корень, была столетней…»

(Опубликовано в №270, октябрь 2014)