О четырех сыновьях Пасхальной агады кто только не писал. Богатый текст. Привлекает внимание многих. О двух из них: носителе лапидарного вопроса «что это?» и не отверзающем уст молчальнике (много ли таковых в нашем разговорчивом народе?) — я говорить не буду: не потому, что они неинтересны — очень даже интересны, по-своему даже и замечательны, особенно молчальник, загадочная, в сущности, личность, но на сей раз об интеллектуалах: мудреце и наглеце, главным образом о наглеце, именно гадкий сын, сын-наглец более всего возбуждает воображение комментаторов — уж очень хорош и живописен.

Многообразие гадкого сына

Завидное свойство Пасхальной агады — с легкостью впитывать в себя новые смыслы, давать возможность новых интерпретаций и пониманий.

Каждый век рядит персонажа в свои одежды. В одном современном комментарии к Пасхальной агаде гадкий сын обличает своим вопросом невежественных фанатиков со средневековыми предрассудками. На картинке, украшающей этот текст, вы увидите наглеца со щитом, копьем и в шлеме, воинственный парень готов пустить оружие в ход: бывали времена, когда он выглядел именно так. Можно предположить, что этот боец не из ЦАХАЛа.

Я как-то усадил за пасхальный стол [footnote text=’Михаил Горелик. Смердяков за пасхальным столом // Лехаим. 2012. № 4.’]Смердякова[/footnote]. Кто-нибудь знает, как звали Смердякова? Я ко многим обращался, причем к людям образованным обращался, даже и к знатокам. Никто не знает. Кроме меня. И Федора Достоевского. Смердякова звали Павел. В честь дедушки, надо полагать. Что, впрочем, никакого значения не имеет.

А вот Жаботинский (несколько ранее меня) написал, что гадкий сын — это современный ему ассимилятор. И кажется, даже изобразил негодяя с папироской. Вполне в духе времени. Но это все наша с Жаботинским актуализация образа и смысла. О существовании Смердякова танаи определенно не догадывались. О средневековых предрассудках не знали решительно ничего. И о папироске. Даже купцы из Таршиша и те о ней не слыхали.

Но все-таки возникает вопрос: в чем первоначальный смысл рассказанной в Пасхальной агаде дискуссии?

Кто он, гадкий сын, в понимании создателей Пасхальной агады?

Ну не ассимилятор же с папирос­кой.

Явление апостола Павла

Текст Пасхальной агады имеет многовековую историю. Завершающие седер детские песенки относятся к XVI веку, но ядро текста, по мнению ряда исследователей, сложилось в первой половине II века. Во всяком случае, мудрецы — рабби Элиэзер, рабби Йеошуа, рабби Эльазар бен Азарья, рабби Акива и рабби Тарфон, — чей седер в Бней-Браке Пасхальная агада определяет как образцовый, жили именно тогда: в конце I — начале II века. Рабби Акива мученически погиб в 135 году.

К этому времени относится, по-видимому, и дискуссия за пасхальным столом.

Гадкий сын-отрицатель задает свой знаменитый вопрос: «Что это за служение у вас?» И получает в ответ столь же знаменитую инвективу:

«У вас» — не у него! Исключая себя из общины, он отвергает главное. Притупи ему зубы своим ответом и скажи: «Это ради того, что Г-сподь совершил для меня при выходе моем из Египта». «Для меня» — не для него! Будь он там, он не был бы спасен.

Я перевожу здесь слово «икар» как «главное».

Знаменитый шлягер рабби Нах­мана из Брацлава:

Весь наш мир — очень узкий мост.

Но главное (икар) — не бояться.

«Икар» переводят часто в данном контексте как «основы веры»: наглец отвергает основы веры. Буквально «икар» означает «корень», и в талмудическом словоупотреблении используется и как эвфемизм Всевышнего. То есть можно понять так, что, по мнению отца, наглец отвергает Всевышнего: тягчайшее обвинение.

Какие выводы можно сделать из диалога сына с отцом?

Вопрос сына носит риторический характер. Он задан не для того, чтобы получить ответ. Это провоцирующее отрицание «служения», которое представляет собой семейную ценность.

Для отца очевидно, что сын своим вопросом исключает себя из общины. И тем самым отрицает «главное».

Позиция сына в отношении общины носит менее определенный характер: отрицая принятое общиной служение, он себя от нее очевидным образом отделяет, — но сам факт его присутствия на седере говорит об обратном: что он себя с ней, хотя и с определенными оговорками, идентифицирует.

Гневный аргумент отца предполагает как самоочевидное, что для сына Исход — ценность. Отношение к «служению» их решительно разъединяет, но Исход продолжает оставаться общей семейной ценностью, к которой отец полемически апеллирует.

Гадкий сын, принимая семейную духовную традицию, дает ей интерпретацию, несовместимую с интерпретацией проводящего седер отца, который репрезентирует в своем лице перечисленных чуть ранее танаев и их понимание традиции.

На картинке гадкий сын. Ничего себе, вполне симпатичный, но на апостола Павла совсем не похож. Как, впрочем, и на всех существующих картинках. Фрагмент страницы из Агады Кауфмана. XIV век

Вероятный ответ: это такой коллективный апостол Павел, обобщенный, так сказать, носитель идей. В этом случае седер становится сценой иудео-христианского диалога.

Апостол Павел, не персонально, конечно, сам он жил на поколение раньше, но как носитель идей — вполне себе современник танаев, проводивших свой образцовый седер в Бней-Браке.

Иудео-христианская полемика в те времена безусловно существовала, однако наличие в ее в культурном контексте само по себе не озна­чает, что она должна непременно присутствовать в тексте Пасхальной агады. Да и с какой стати?

Десять казней, ужас, фараон мечет стрелы, море расступилось, надолго ли, и вдруг, минуточку, море пусть подождет, воды выжидательно замерли, есть вещи, кои следует обсудить безотлагательно, немедленно вступаем в острую дискуссию с апостолом Павлом.

Почему бы, собственно, и нет? Дискуссия с наглым сыном, завершающаяся триумфальным притуп­лением зубов, седером концептуально предусмотрена.

Диалог отца с хорошим сыном:

Мудрый — о чем он спрашивает? «Что это за свидетельства, уставы и законы, которые заповедал вам Г-сподь, Б-г наш?»

И ты объясни ему все законы Песаха и что не едят ничего после афикомана.

Сын-мудрец потому и мудрец, что задает в высшей степени правильный вопрос, предполагающий ответ в алахическом русле. В каком-то смысле отец в этом тандеме оказывается вторым номером, поскольку хороший вопрос важнее ответа.

Гадкий сын задает свой вопрос после этого диалога. То есть формально, ставя под сомнение «служение», он говорит только о законах седера. Но в более широком плане, тем более учитывая энергию, с которой отвечает ему отец, можно понять так, что он в принципе покушается на алаху. Таково общее мнение: «Говоря “Что это за служение у вас?”, нечестивец отделяет себя не только от праздника Песах, но и вообще от исполнения всех заповедей».

У апостола Павла есть множество выразительных текстов, где вера и благодать противопоставляются закону, а его знаменитое sola fide стократ воспето, среди прочих, такими певцами, как Блаженный Августин, Мартин Лютер и Лев Шестов.

Отец должен твердой рукой подавить бунт. Что он на наших глазах и делает. Алаха незыблема и приоритетна, приоритетна Тора, или, как часто переводят это слово, закон, нет, уж лучше так: Закон. Но закон не земной, не относительный, не хваленый lex имперско-римского производства с акцизной маркой, а укорененный на Небе и дарованный свыше.

Конспирологическая версия

Все это хорошо, но возникает вопрос: с чего это вдруг апостола Павла понесло на седер? чего он там позабыл? что христианину делать на седере?

В одном из писем апостола Павла, приуроченном, надо полагать, как раз к Песаху-Пасхе, есть любопытный пассаж:

«Разве вы не знаете, что малая закваска квасит все тесто? Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом, так как вы беcквасны <…> Посему станем праздновать не со старою закваской, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины» (1 Кор., 5:6-8).

Опресноки здесь, помимо всего прочего, метафора, но ведь не только метафора: апостол Павел предлагает удалить хамец и праздновать Песах-Пасху с мацой. То есть тоже не чужд «служению», в этом пункте полностью совпадающему с алахой. То есть наглый сын в части опресноков и избавления от хамеца вполне может обратить свой наглый вопрос и к апостолу Павлу — тот ему ужо зубы-то и притупит.

Что интересно, процитированные слова в чуть иной редакции может повторить сегодня любой ортодоксальный раввин. А может и в Павловой редакции — почему бы и нет? Пасхальные обряды еврейской и христианской общин в ту пору кардинально еще не разошлись: в них было много общего.

Но все-таки апостол Павел вкладывает в опресноки христианское содержание, предполагающее отнюдь не ту компанию, которую описывает Пасхальная агада. В ней апостолу Павлу и его последователям определенно нечего делать.

С другой стороны, вот если вспомнить Трулльский собор, который христианам в еврейской компании бывать не велит. Ну, Трулльский собор — он когда был? Конец VII века. А эпизод с сыновьями — это все-таки времена танаев. Но эти соборные запреты — они свидетельствуют о том, что, несмотря ни на что, народы упорно тянулись к евреям и надо было их держать и не пущать.

Можно вспомнить и выразительные проповеди Иоанна Златоуста (347–407), в сухом остатке, если отвлечься от составившей ему славу риторики, направленные на то же.

Но если отцы церкви даже и в VII веке продолжали обустраивать границу между иудаизмом и христианством, можно себе представить, что творилось в первой половине II века: она, надо полагать, была зыбка и условна, дырява, народ слабо представлял, где она проходит, мог шас­тать туда-сюда без особого риска нарваться на пограничный патруль или подорваться на мине.

В «Толдот Йешу», одном из самых энергичных средневековых полемических сочинений, ядро которого составляет фольклор II–VI веков, высказывается поразительное конспирологическое утверждение: апостол Павел — наш человек, суперагент сионских мудрецов, миссией которого было встать на пути мощного потока прозелитизма, грозящего размыть иудаизм. Апостол Павел призван был канализировать этот поток в безопасное русло. Ну так по этой логике и Иоанн Златоуст был агентом, и Трулльский собор — и он тоже! — орудием всемирного заговора. Если Умберто Эко читает «Лехаим» и прочтет мой текст, почему бы и нет, наверняка читает, что ему читать, как не «Лехаим», дарю ему этот сюжет, пожалуйста, можно на меня не ссылаться. Впрочем, что́ ему мой подарок — он и без меня все знает.

То есть это интересное сочинение — «Толдот Йешу» — рассматривает апостола Павла как человека, на то мудрецами призванного и поставленного, чтобы отвратить интересующихся от хождения на наш седер. И сам не пойдет, и других уведет.

Стало быть, апостол Павел на роль сына-наглеца не подходит, во всяком случае, того сына-наглеца, который оказался на седере, описанном в Пасхальной агаде.

Тогда кто же?

Кто этот пришедший на седер отрицатель?

Кого имели в виду составители Пасхальной агады?

Может быть, годятся иудео-христиане?

Уж они-то, в отличие от последователей апостола Павла, вовсе не стремились уйти из еврейского русла. Мудрецы Талмуда не испытывали от этого никакого наслаждения.

Но иудео-христиане потому и были иудео, что держались алахи, апостол Павел был для них абсолютно отрицательным персонажем — исказившим учение и образ Иисуса. Они аплодировали бы отцу, притупившему ему зубы: не замай алаху.

Стало быть, инвектива отца адресована не им, стало быть, на роль сына-наглеца они тоже не подходят.

Конфликт за пасхальным столом агадой акцентированно обозначен.

Суть его в отношении к алахе.

До сих пор мы предполагали, во всяком случае я предполагал, что сын-наглец бросает скандальный вызов родителю, алаху в принципе отрицая: у вас закон — у меня вера: мне про это апостол Павел письмо написал. Стоматологический ответ прилагается.

А если интерпретировать вопрос наглеца иначе?

Если, иронизируя над «этим вашим служением», вечный пасхальный антагонист вовсе не противопоставляет закон вере, как это делал апостол Павел, — если противопоставление принципиально иное: если одна алаха противопоставляется другой, неизвестной нам, алахе? Нам, да, неизвестна, но всей этой описанной в Пасхальной агаде компании, в отличие от нас, прекрасно известна.

Если так?

Иерусалимский профессор Исраэль Юваль в своей нашумевшей статье «Пасха и Песах: ранний иудео-христианский [footnote text=’Israel J. Yuval. Easter and Passover As Early Jewish-Christian Dialogue // Passover and Easter. Origin and History to Modern Times. University of Notre Dame Press. Notre Dame, Indiana. P. 98–124. ‘]диалог[/footnote]» высказывает интересную гипотезу о параллельном и диалогическом (иными словами, полемическом) становлении раввинистической и христианской пасхальной традиции после разрушения Храма, руины которого погребли храмовое пасхальное служение.

Значит, все-таки иудео-христиане?

Я же говорю: не знаю.

Благодарю Сергея Рузера (Еврейский университет в Иерусалиме): эпистолярное обсуждение с ним позволило избежать ошибок и улучшить текст. Само собой, он не несет ответственности за высказанные мной мнения.