[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАРТ 2006 АДАР 5766 – 3 (167)     

Письма Шимона Маркиша к Марлену Кораллову

(1963–2003)

После конференции по еврейско-русской культуре вдова Шимона Маркиша – Жужа – коснулась грядущего юбилея: «Скоро ему исполнится 75...» Невольно возникло чувство вины. Моцарт переводческого искусства! Пора бы всерьез оценить его вклад в культуру. Не было сомнений: среди множества давних почитателей Маркиша найдется десяток охотников продиктовать строки воспоминаний о нем. О себе я не думал: недавно писал некролог.

Мелькают недели. Звонок из редакции: замысел срывается. Один автор перегружен, у другого жена в больнице. Единственный выход: берите перышко, срок позавчера.

Не разгибаюсь. Корплю. А когда отдаю рукопись, неосторожно замечаю: «Из писем Шимона кое-что сохранилось». Не просьба, а приказ: «Несите! Срок позавчера».

Никогда не наводил я порядок в своем эпистолярном хозяйстве. Где хранить и зачем? За тридцать лет разлуки накопился чуть ли не томище. Вот лишь несколько отрывков.

1 февраля

P. S. Когда Давид был в Москве, условились, что письма Шимона отдам ему и матери. Но братец не явился на свидание. Поздней я спросил Жужу: «Что вы будете делать с остатками писем? Немало я порвал, выбросил. Сработал лагерный инстинкт: не оставлять следов». Вдова задумалась, ответила честно: «Пока не знаю». Насчет сыновей и внуков – вопросы снимаю. Жизнь не упрощается. Пяток датских карикатур обеспечит заботами пять континентов...

Подоспело 6 марта. Знаю, что, прочитав письма юбиляра, многие испытают и боль, и злость. Обвинят: «Ждать с публикацией нужно было еще столетие!» Дорогие мои, кому до нас дело будет через полста?

Надеюсь, что умные из друзей не обидятся. Главное для меня – как отнесся бы Шимон к скороспелой публикации? Но вчитайтесь в письма: Шимон – максималист. От меня он требовал мемуаров безо всяких умолчаний и полуправды. А я по сей день помалкиваю... Спасибо Ему, что мы с тобой дотянулись до XXI-го! Распечатали – очко! Еще раз прощай. Твой М.

14 февраля

1. 6 февраля 1963 <Вильянди, Эстония>

Марленушка, дорогой! Сегодня у меня первый выходной день и я пишу тебе первому. 21 день я неотступно ковырял Плутарха. План почти выполнил, и, если не сорвусь сам или меня не сорвут непредвиденные обстоятельства, всё будет ладно.

Устроился я хорошо, благодаря твоему письму, хотя и косвенно «благодаря». Городок очень славный, места кругом прелестные, кормят в ресторане сравнительно с Российским захолустьем замечательно. Театр действительно есть. Напиши мне, дорогой, что слышно на большой земле – я уже три недели не видел ни одной газеты. Обнимаю тебя. Твой С.

2. 18 октября 1970 <Будапешт>

<…> Впервые пишу тебе, еще не опомнившись от первого шока после приезда. Начал уже работать, продолжаю для «Искусства», получил редактуру и перевод в здешнем издательстве. Чуть-чуть лопочу по-венгерски, на уровне младенца девяти месяцев. Говорю с тещей по-немецки, с тестем по-английски, одинаково плохо. Здесь стоит невиданная для России осень. Тепло и солнечно, как в августе. Венгры обещают теплую погоду до ноября. Пиши мне, очень тебя прошу. Твой С.

3. 23 января 1971

<…> Опять пишу открытку – не ради хвастовства. А чтобы скорее дошло. Здесь, в этих горах, где зима куда хуже лета, дочитал твое предисловие и эссе. По-моему, очень удачно. Мне кажется, что непрофессиональная отстраненность от «португалистики» только плюс. Выигрыш. Есть ли еще заказы от Бори?[1] Читал ли ты статью Сани Каждана в 11-м номере «Вопросов философии»? Если нет, очень рекомендую<…>

4. 4 мая 1971

<…> Едет в Москву и Тбилиси Марина Погань-Берталан, редактор «Корвины», для которой я работаю. Но суть не в том, что это мой главный кормилец, а в том, что очень славный и хороший человек. Я хотел дать ей письмо к Чабуку[2], но потом раздумал: он мне не ответил на поздравление с Новым годом – может быть, не случайно. Если найдешь возможным, напиши ему об этом аккуратно и отрекомендуй Марину как твою и мою знакомую <…>

Кстати, читал ли ты в 1-й «Юности» рассказик Наташи Вайсфельд, выступающей под фамилией Небылицкая (это мужнина фамилия). При всей наивности и беспомощности некоторые детали всерьез недурны <…>

5. 2 июня 1971

<…> Спасибо тебе преогромное за заботу о Марине. По-моему, ты, походя, разбил еще одно, совершенно ненужное тебе сердце. Чабука она, правда, не повидала, потому что приставленные к ней грузины от тамошнего «Искусства» не выпустили ее ни на миг <…>

Я кончил, наконец, книгу о греческой культуре для «Искусства» и отправил в Москву. Теперь доколачиваю редактуру для восточной редакции Гослита. Не последние ли работы для любимого отечества? Похоже на то, а впрочем, как знать?

Очень скучаю по тебе. Надеюсь зимой наведаться, но вдруг ты будешь в Дрезде (как здесь его называют) и сможешь проехать назад через Будапешт? Вот была бы красота! <…>

Кажется, я не писал тебе, что прочитал опус некоего Галунчикова в «Октябре» № 4. Иван Михайлович Шевцов создал-таки школу! Браво! Впрочем, и ученые писания Барабаша в «Знамени» – тоже явление. Борису Леонтьевичу[3] вырастает достойная смена. Ученость+верность.

Из впечатлений иного плана – английский фильм If («Если...»), уже старый, 69-го года. Видел ли ты в доме кино? Очень лихо и очень страшно <…>

P. S. Позвони, пожалуйста, Толе Брусиловскому. Я очень хочу ему написать, но нет его адреса. С.

6. 28 декабря <1971>

<…> Во-первых поздравляю тебя с книгой[4], которая пришла через неделю после письма, в свою очередь не слишком торопившегося. Вчера я кончил читать и решил, не откладывая, ответить.

Я хорошо помню то впечатление, которое произвела на меня статья о Р. Люксембург. Эта статья подтверждает и подкрепляет прежнее впечатление. Ты занимаешься интересным и нужным делом, независимо от того, на каких позициях стоит автор – в отличие от своих читателей или, напротив, в согласии с ними. Поэтому не будем полемизировать по поводу «краеугольных камней», а поговорим о частностях.

Во-первых, это уже готовая диссертация, надо только разбавить ее и добавить 2–3 сотни сносок. Это не укор, а похвала, собственно эстетическая часть вполне ученая, вполне основательная и солидная, со множеством реминисценций не для показания учености, но открывающими перспективу, иначе говоря – копающими вглубь.

Во-вторых, – и это уже отчасти укол, – вступительная и заключительная части (т. е. всё, помимо собственно эстетики) для меня гораздо интереснее. Может быть, это объяснимо и неизбежно: в конце концов, Л. всё-таки политик, а не теоретик искусства, его эстетические взгляды, в конечном счете, – сугубо личное его дело. Но, мне кажется, следовало бы (если по гамбургскому счету) резче и откровеннее высказаться об отсталости, бюргерской патриархальности, а вместе с тем, смешной наивности его вкусов (не взглядов, а именно вкусов). Ведь необходимо помнить, что такого рода темы, как твоя, мигом, сами собою, прикладываются к сегодняшнему дню в виде эталона, для посрамления инакомыслящих: «Ага! Вот и Л. восхвалял Лессинга, преклонялся перед Гомером и отвергал декадентов!» – это для Овчаренки. У тебя есть исторический анализ вкусов Л. и попытки показать их ограниченность, но, думаю, и с твоих исходных позиций это могло бы быть разработано подробнее.

В-третьих, – и это уже упрек всерьез, – ты пишешь неряшливо, злоупотребляешь штампами и заезженными оборотами и, тем самым, помогаешь твоим врагам ставить тебя в один ряд с овчаренками. Помни, что ты на двести голов выше этой сволоты, тебе просто не к лицу говорить одним с ними языком. Я не прошу прощения за свой укор, потому что ты вредишь себе сам, и я обязан, по мере сил, тебя остановить. Ты должен медленнее писать. Когда работаешь так стремительно, как иногда – на моей памяти – случалось тебе, неизбежно прибегнешь к помощи ненавистного тебе самому орвелловского «ньюс...», в лучшем случае – словаря, который был свежим и... в пору... марксистов с народниками, но с тех пор превратился в пародию на самого себя. Ведь я знаю, что ты умеешь совсем по-другому, читал предисловия, например, и эссе, или статьи в «Театре» <…>

Да, чуть не забыл! Почему ты называешь (походя) Лютера предком Л.?[5] Если ты сам это придумал, то вспомни, пожалуйста, общие ныне убеждения, что Лютер – со своим темпераментом, методами и взглядами – был предтечею национал-социализма. Для доказательства сошлюсь хотя бы на мировой best-seller «Величье и падение Третьего Рейха» Уильяма Ширера. Впрочем, я подозреваю, что у тебя всё точно продумано и рассчитано и я ломлюсь в открытые двери <…>

Из моих художественных приобретений важнее всего – «Август...»[6]. Это великий роман, без скидок. Лучшее, что он сделал, самое серьезное, всего более в традициях той литературы, которой наследником его называют уже давно. Но только теперь становится очевидным, что это так. Об этом хочется говорить отдельно и очень подробно.

Еще – чуть из другой области – очень мне понравился «Марат – Сад» в постановке Питера Брука с Полом Скофилдом в роли Сада. Отличный фильм-спектакль, пожалуй, первый, который доказывает, что этот жанр (киноспектакль) существует как нечто самостоятельное. Первый, разумеется, на моем счету <...>

7. <Начало 1970-х > Будапешт

<...>Твое письмо – украшенное номером телефона Юлькиных стариков! – прибыло только что, и я спешу поблагодарить за поздравление и, в свою очередь, поздравить тебя с первой заграничной командировкой. Дай Б-г, чтоб не последняя <...>

Что тебе сказать обо мне лично? С великими муками пишу по-английски статью. Надо бы давно кончить, но подлая апатия мешает. Правда, теперь уж медлить нельзя: пришло письмо из Тура, от директора центра по исследованиям Ренессанса, г-на Марголэна (Margolin!), которому один поляк рекомендовал книжку (мою) об Эразме. Г-н М. просит экземпляр и обещает рецензию в солидном журнале. Упустить такую оказию для организации контактов на будущее было бы совсем уж глупо <…>

Будапешт. 1970-е годы.

8. <Начало 1970-х>

Дорогой Марленчик! Прочел многое из твоего списка и радуюсь доброму урожаю. Всё-таки деревенская тема продолжает лидировать. «Три мешка» <…> особенно значительны именно на фоне его же (Тендрякова. – М. К.) новомирской болтовни. Не верится, что обе вещи писаны тою же рукой. А Трифонова не одолел. И душок к тому же. Часто вещи, сами по себе бесспорные, в известных обстоятельствах становятся сомнительными. Как, например, атеистическая (по убеждению, а не за мзду) пропаганда в пору разрушения храмов и превращения служителей культа в консервы. Так и с трифоновским провокатором. Наверное, ты не согласишься. Не беда. Не в первый раз. А Абрамов хорош, собака! <…>

Рабочие дела идут своим чередом, разделяю по-прежнему на дурацкое зарабатывание и попытки работы. Единственная перспектива – отхожий промысел, оброк. Т. е. преподавание где-нибудь за границей. Я уже, кажется, писал тебе об этом, не буду повторяться <…>

9. <Начало 1970–х>

Дорогой Марленушка! Очень я по тебе соскучился, а ты, сукин кот, не ответил даже на последнюю мою писульку. Ну да Б-г с тобой, всё равно я тебя очень люблю, ты – в числе самых дорогих для меня московских воспоминаний <…>

Последние вести о тебе получил от Лии Павловны[7] и понял, что ты в Розе[8] по уши. Еще раз подивился твоей несуетливой проницательности, так выгодно отличающей тебя от «светской сволочи», если только такое понятие возможно в приложении к нашим доморощенным снобам. Ты, поистине, в центре, средоточии интеллектуальной жизни современной интеллигенции. В «Таймсе» от 5 (кажется) марта я прочитал заметочки Edward Mortimer'a под заглавием «Культ Р. Л. Модная мученица». Это на средней полосе газеты, т. е. – самое важное и злободневное. Там есть вещи, которые берут за душу, в частности – о том, что Роза не просто случайное знамя «новых левых», но всей жизнью и всем комплексом идей – воплощение чистоты и последовательности Революции. Рад за тебя, как подобает другу. Хотя и вчуже, по сути. Но об этом мы толковали не раз <…>

10. 12 сентября <1972>

Дорогой Марлеша! Ты побил все рекорды дружества своим письмом и с лихвой рассчитался за любой продолжительности «просрочку». Говорю это не потому, – или не только потому, – что было очень приятно читать твой отзыв об «Эразме», но в первую очередь из-за общей атмосферы письма. Как будто снова посидел на Ленивке[9] за сухоньким, вытащив из бывшего рояля старые засохшие сигареты, брошенные Б-г весть какой дамой или Б-г весть для какой дамы купленные. Такое послание требует и ответа подобающего – если не по объему, то хотя бы по серьезности, «атмосферности». Не знаю, сумею ли. Но попробую.

Насчет своей книги могу только поблагодарить за чуткость глаза и сердца. Я бы хотел продолжить в той же области, только выбрав некоторый специфический, менее общий угол зрения. Но сие пока проблематично в высшей мере. Шанс заключается в том, что в нашем будапештском Ц<ентральном> О<ргане> появилась рецензия на меня, написанная зав. отделом культуры; он купил книгу в Москве, и она ему понравилась. Рецензия, сама по себе, ничего не означает и никого ни к чему не обязывает, однако позволяет предполагать, что моя работа может заинтересовать не только любезных соотечественников, но и просвещенных мадьяров. Поглядим <…>

Здесь был у нас в гостях Серега Юрский. Это, как ты говоришь, особая тема, и я не стану ее касаться, но он привез мне почитать «Портреты» Наташи Крымовой. Вот поучительное чтение! Начинать надо с портрета Саппака – собственно, автопортрета. Писал плохо, потом стал писать хорошо. Не потому, что стал писать иное, а потому, что по-иному. На место официального, общепринятого и общеодобренного стало интимное, свое, частное. Но, Б-г ты мой, всего этого не то что мало, этого катастрофически мало! Дышал размеренно, задышал часто и жарко. Ну и что? Вот если бы так: дышал спертой вонью, а задышал свежим воздухом. Но ведь нет этого. На этой первой ступеньке долгой лестницы застряли. И вся Наташка – тому ярчайший пример. Мило, интимно, даже занятно, но совершенно безмозгло, на том же «уровне мысли», что официальная критика отметаемого периода. Форма, увы, ничего не решает, разве что она сама себе делается предметом и целью. Но тут силенок маловато. И тут видишь всё неоспоримое преимущество «примитивного» концептуалиста, который знает, «что» он хочет. А не только «как» он хочет. У Наташки же даже лучшие статьи расползаются манной кашей по тарелке – их ничто не держит, не скрепляет, кроме интонации.

Правда, есть и такие «концептуалисты», как Чалмаев или Петюня Палиевский. Но тут в точности по Салтыкову-Щедрину: метатели краеугольных камней – это опасные звери, против них выходят с дрекольем и не ждут от них ничего. Петюня – откровенный фашист. Он всё сам про себя объяснил. Как Гитлер в «Main Kampf». А либералы, мать их пять, как при Салтыкове, поют интимными голосами околесицу, создавая видимость оживленной духовной жизни. Ширмачи!

Может быть, я слишком злобен, перестал понимать ситуацию, но безмозглое щебетание на фоне питекантропа Петюши мне кажется непристойным. Более того, опасным <….>

11. 18 марта 1973

<….> Я получил от академии, где теперь числюсь за институтом истории литературы, командировку на 2 года в Женевский университет (по их, женевцев, приглашению). Преподавать буду русскую стилистику в сопоставительном плане (на материалах переводов с французского на русский, любимовских в первую очередь; кстати: низкий поклон Ник. Мих-у[10], писать ему я не стану, он и на будапештские письма не отвечал, а Пруст его нужен позарез (я уж и Володю Смирнова просил) <….>

Новая жизнь опять и новые совсем обязанности. К счастью, труды и работы не совсем новые, но преподавать надо учиться заново (последний раз я читал в ГИТИСе лет семь назад). И надо массу читать, чтобы не потерять формы. Твои советы, и всегда очень ценные, теперь для меня – как воздух. Не разобраться мне в море сегодняшней литературы без твоей помощи.

...Это всё дела. А как я скучаю и тоскую по хорошему, на всю ночь, разговору с тобой, по Саньке-инфарктнику[11], по Витьке[12] и многим прочим, как привыкаю к роли женевского обывателя, расскажу в следующем письме, когда ты откликнешься. Очень жду, очень <…>

12. <1970-е>

Марленчик, дорогой! Мы со старухером в Праге. Ничего, кроме Еврейского музея, не тянет и не держит. А Музей – увы, подтверждает правоту тех, кто режет по живому. Целую тебя. Всегда твой С.

13. 7 декабря <1975>

<…> Сначала – еще раз о Борисе Леонтьевиче[13]. Если я сопоставляю его с Самариным, то не из желания унизить. Самарин – пример импотенции власти. Он гнался за властью, не щадя себя (и других, конечно), догнал, схватил – и зачем? А ведь он был не бездарен. Б. Л. гнался за тем же и тоже в белых перчатках не ходил, но он употреблял добытую власть на благо (пусть и не всегда), его предисловия и закулисная работа защитили издания, которые без этого не увидели бы света. Мне он категорически чужой, но не замечать или зачеркивать его – бессовестно. Фыркающим достаточно сунуть в рыло Кафку, Камю, Гамсуна, Пруста – пусть заткнутся чистоплюи. Если бы они сами все были Бахтины – тогда дело другое. Но ведь... И мне искренне жаль, что он не успел написать о Достоевском. Это была бы работа эпохальная без кавычек (независимо даже от таланта Бор. Л.): борьба против нечаевщины леваков – задача эпохи для «эстаблишизированного» (прости за дикий варваризм) идеолога. И, невзирая на панцирь омертвевшей терминологии, должно было бы быть до крайности любопытно. Но, повторяю, – вчуже. Как борьба за Испанскую Сахару между Алжиром и Марокко.

Вот и до отчуждения дошли, до остраненности. Читал 6-й номер «Юности»: Катаев о Чаке[14]. Что ж, приятно, слов нет. Читал и статейку Олега Михайлова. Сволочь, лицемер, жополиз. Но тоже как Испанская Сахара. Вот если б, упаси и помилуй, на тебя взъелись бы, на Витьку, на Сережку[15] (хотя ни тот ни другой мне больше не пишут) – тогда больно. Это ли не отчуждение? И эмигрантская возня мне чужая, ненужная, суетная. Не принимаю и не буду принимать в ней участие. Пойми, дорогой Марлен, это я не хвастаюсь, не горжусь. Но это факт. Тут мне сказал однажды один человек из Бостона: «Среди уехавших ты один потеря, потому что ты делал дело, нужное всем, переводил то, что всем нужно». Найдутся и без меня переводчики на Фукидида или Августина, но дело в другом: он хвалит, а мне всё равно. «То был не я, то был другой». Отвалилось как струп. Но должен сразу и прямо признаться: нового пока не нарастил, хожу как голый, и худо это. Надеюсь только, что это временно, переходный больной момент <…>

Быт не интересует меня совсем, скорее докучает. Только вот квартиру надо будет сменить к апрелю. Найти что-нибудь поспокойнее, получше и немеблированное, чтобы самому обставиться потихоньку. Но я надеюсь на маму: она должна приехать вскорости и остаться до лета. (Кстати, был вечер памяти отца, к 80-летию, и прошел с великим успехом; это для матери громадное утешение) <…>

С С. Юрским.

14. 27 декабря 1975 года

<…> Внимательно просмотрел доклад Михалкова. Интересный документ. Всё поучительно, и перечисления, и примечания, и даже то (а, может быть, в особенности то), что единственным фронтом, где не всё экстра и прима, оказалась критика. Ах, занятно. Жаль, что студенты глупы, юны и неквалифицированны: я бы им сделал доклад об этом докладе.

15. 26 марта 1978, Женева

<...> Исторический роман (твоя тема!), ставший жанром намека, мне не по <нраву>. Я довольно много читал Марка Алданова, и это совсем другое дело. Это сквозная, через длинные цепи событий, мысль. Раздумье. Не в будущее и не в сегодняшний день утыкающееся, а свободно растворяющееся, растекающееся в обеих бесконечностях. Подгонять же под убеждения, почвенные ли, охранительные или радикально-либеральные – один шут.

<...> Марлеш, а книжку Сережи Аверинцева ты прочел? Я получил ее уже давно (т. е. месяца полтора назад), у меня осталось такое сумбурное ощущение, смесь великого блеска и великой учености с великой же гордыней и самохвальством, наплевательством на материал и на других ученых. Между нами, что-то есть общее между ним и фюрером Петюшей Палиевским. Как это ваши новые христиане умудряются так лихо насиловать христианские добродетели! Что Борода, что Сережа. Вроде бы совсем по-разному, а всё-таки похоже. Хотелось бы поговорить еще о Феликсе Светове в этой же связи, но тут нужен диалог, монологическими излияниями не обойдешься.

Раз уж началось об этом, не могу умолчать об одной книжке, которая меня как дерьмом обдала. Ольга Всеволодовна о Пастернаке. До чего пошло, оскорбительно, занижено, бестактно. Распахнуто (как одеяло, отпахнутое с несвежей постели). И при всем том понятны мотивы: баба, «а я, а я...» И многое, что важно и любопытно для историков литературы. Но ведь это бестселлер на потеху Pobelvolk'y[16] – вот что это такое, в первую голову <…>

Однако будет ворчать. Многое читаю с удивлением и восхищением. Например – Трифонов, о котором ты мне, в самом деле, писал и которого я буду в этом (следующем) семестре читать со студентами. Я думаю, что уже в «Обмене» было заложено всё последующее, вплоть до «Дома». Темы, мотивы, а главное – атмосфера. Неудача, «гнет судьбы», смерть, мужество взгляда вперед и вспять (старик в «Обмене» – Ганчук) и – опять-таки атмосфера, почти (не боюсь слова) гениальная в «Долгом прощании». Трифонов – разрушитель тысячи мифов, в том числе – пошлого здешнего мифа о советской литературе и не менее пошлого общего, универсального мифа о резании правды-матки в глаза как непременного условия хорошей литературы (под резанием понимается непременное называние всего и тыкание пальцем; но ведь это дело журналиста, публициста, не писателя).

С интересом читаю мужиковствующих. Понимаю (или надеюсь, что понимаю) все (или хоть некоторые) Implikationen, но пишут хорошо, мощно; даже такая вроде бы сусальность, как «Усвятские шлемоносцы» Носова много выше, на мой взгляд, многих «позволяний себе». Может быть, широкость легче издалека, но, право же, у почвенников не меньше прав, чем у либералов. И потом, откуда они вышли, как не из того же «Нового мира»?

Два слова о себе. Написал статейку о Бабеле (по ходу занятий русско-еврейской литературой), но дальше дело не пошло, застряло. Перевели мою новую (т. е. 3-летней давности) книжку об Эразме на французский, обещают напечатать. Хотел бы слетать в Нью-Йорк, к дочке Юшкевича, пока она еще дышит, но вряд ли выйдет, да и архивов, по-видимому, у нее никаких нет – растерялись дорогами. Давка[17] в порядке, если не считать язвы желудка. Но печатается много и успешно, на разных языках. Мама бодра, хотя и похандривает временами. Они оба с Давкой теперь хуторяне, живут не в центре, а в поселках, километрах в 15–20 от центра, а друг от друга – в 4,5. Племянник – орел, агрессор и «разбышака» (бабулино слово). Почему-то проявляет слабость к местам отправления культа, постоянно требует походов в «дом собрания», но – безуспешно. Меня поминает часто и грозится отъездом в Женеву, когда родители или бабки его притесняют <…>

С братом Давидом и племянником. Израиль.1982 год.

16. 30 мая <1978>

<...> Что из чего выходит и где антитезис «почвенников», и кому они сами – антитезис, тебе лучше знать. Я не специалист, а читатель, поставленный в необходимость говорить о прочитанном со студентами, а иногда – с т. наз. «специалистами». Я не могу признать специалистом западного осла, не понимающего элементарной вещи: Трифонов пишет не для него, а для тебя, и тебе не нужно (эстетически, а не политически!) разжевывать и называть. Такой осел, руководящий славистикой в Кельне, легко споется с бывшим россиянином, который всё понимает, но осатанел от ненависти, ослеп и уже не отличает х... от пальца (pardon!). Они такие же «специалисты» по сов. лит-ре, как мадам Балашова – по французской или мадам Ивашова – по английской.

Но я думаю, что положение читателя, удалившегося в пространстве и решительно вышедшего из игры (настолько решительно, что это оскорбляет его бывших соотечественников на Западе, во всяком случае, некоторых из них), дает и некоторые преимущества. В старом месте я, скорее всего, слишком запальчиво судил бы о Носове и даже о Шукшине, не говоря уже о рыбках поменьше. Отсюда их права и правота виднее, не заслоняется правами и правотой ни Тендрякова, ни Аксенова. Мозаика радует больше, бывший «свой» цвет – меньше. И совсем уж невозможные лубки если и не врываются в изящную словесность, то всё-таки приобретают право на внимание. Раньше я, наверняка, не полистал бы даже кирпич Сартакова, благодушно делящегося своими бесценными мыслями о литературе и искусстве. Теперь листаю. Он один из героев тендряковского, да и трифоновского мира, своего рода Ушатков («Апост<ольская> Командировка»), герой очень даже важный и внушительный, не принимать его в расчет – так же нелепо, как мазать дегтем всё подряд.

Словом, из прекрасного далека стушевываются многие различия, четче становится главное: талант – недаровитость. «Усвятские шлемоносцы» прекрасны вопреки многому чужому, а Жора Семенов – слабак вопреки многому близкому. Я бы даже резче сказал: «Поиски жанра»[18] – всего лишь поиски, со всем отсюда вытекающим, а рассказик какого-то безвестного Анатолия Курчаткина[19] в «Авроре» за прошлый год – находка, хотя, как отозвался один шмок из Парижа (не читая, конечно): «Вы же говорите, что он учился у Шукшина, а это не школа, это старье и банальность».

Скоро поеду в Германию, впервые, практически. Пригласили выступить у богословов в Alexander-Universitдt (под Нюрнбергом) о религиозных сюжетах в сегодняшней литературе. Буду говорить о Тендрякове. От «Чудотворной» до «Затмения» эволюция любопытная.

<...> А у меня внук родился! Слыхал? Как назвали, Маркушка еще и сам не знает. Малыш мой золотой, Паличка, пишет и зовет «дорогим папой» (по-венгерски). Племяш Перец Давыдыч, израильский агрессор, уверяет в минуты сентиментальности, что дядя Сима – лучше всех. Давка напечатал новый роман и посвятил... мне! О московской богеме <…>

17. 6 февраля 1984, Женева

<…> Про Америку надо рассказывать слишком долго; слишком сложно и велико там всё, слишком мало я пробыл, чтобы судить (или – слишком долго для наглого туристского нахрапа). В двух словах – я рад, что побывал и поработал там. Это опыт, которому ни цены, ни эквивалента нет. Из дружеских встреч главная – с Саней и Мусей[20], которые процветают, как никто в их возрастной и профессиональной группе. Саня успокоился полностью, не жалеет, не зовет, не плачет, хотя нет-нет, а и вспомнит своих учеников. Он стал «руководителем проекта»: гл. редактор энциклопедического словаря по Византии. Это уже «коллектив», без которого бывшему советскому человеку не живется. Я был у них дважды (от моей деревни/университета это час с лишним лету или 8 часов за рулем).

<...> Насчет Мишки Козакова и прочих (включая Гогу[21]) – тебе виднее, и я тебе верю. Но, по старой памяти, всё же ставлю под сомнение оценки 20-летней давности. И Мишкиного Гамлета, в котором, по старой опять-таки памяти, не вижу ничего, кроме красивого лица и тела <…>

18. 25 декабря 1987

Дорогой мой Марленчик! С Новым годом! Спасибо большое за Волкова. Я только что прочел его мемуары и довольно хорошо помню его по ЦДЛ и Гослиту. Я думаю, что ты сказал максимум и сказал хорошо. Разумеется, если бы ты сдавал свое предисловие в набор не полтора года назад, а сегодня, то написал бы смелее, откровеннее, без эвфемизмов. Но это уже дело другое.

Половину прошлого года я провел в Иерусалимском университете, в научно-исследов. Ин-те, который там объединяет все науки. Сотрудники (все – временные, на год, не больше) занимаются только своими делами, не преподают. Мне пришлось взять в Женеве отпуск за свой счет, у остальных был «субботний год», т. е. они продолжали получать жалование в своих университетах. Зато я начитал за полгода немало, можно бы теперь писать и писать, да неохота, лень. Всё же скриплю понемножку перышком для разных изданий. Главное – книга, которую надо представить в июле: очерк истории русско-еврейской литературы.

Полгода дома – великая вещь. Теперь у меня ностальгия.

Вернулся я к началу учебного года. Занятия – рутина, но не без приятности. Сейчас буду читать с ребятами критические бои вокруг «Отцов и детей». Жаль, что нет статей Каткова, придется ограничиться дракой между радикалами – Антонович, Писарев, Герцен. Но всё равно забавно. Читаю подряд все журналы, которые у нас есть. Опять, как всегда на российских поворотах, самое интересное – критика. Две Ивановых – чудо как здорово. Вообще молодые лучше, сильнее, светлее, чем старая гвардия (Сарнов, Кардин с tutti quanti). Исключение – Карякин. Поклон ему земной, и даже земнейший. Еще радость – оказывается, есть поэзия! Ведь ее травили не только идашкины, но и Твардовский. А вот погляди-ка, что появляется в «Новом мире». Ай да Олег![22]

Булат пробыл в Швейцарии чуть не месяц. Повидались <…>

19. 24 июля 1988, Женева

Марлеша, друг мой дорогой! Я – вне себя от радости: прочел Чабука в «Литературке»[23]. Столько сразу всего нахлынуло, от первого вечера вместе в доме Светловых. И наши молодые похождения, с покойным Витькой[24], с отчуждившимся Мишкой[25]. Но главное – ты! Лихо, славно, по-братски он тебя расписал. Молодец, дай ему Б-г! (Я ему тоже написал.) И – тебе дай, и побольше! <…>

20. <1988> Швейцария

Мой дорогой друг Марлеша! Вот как судьба распоряжается: неожиданная встреча с Волковыми! И, понятно, первое же слово – о тебе.

Мы надеемся получить Чабука в октябре – для дискуссии вокруг круглого стола в Женевском университете. С участием Игоря Виноградова. Вот будет праздник для меня, омраченный лишь твоим отсутствием <...>

21. Конец 1988-го

Мой дорогой Марлен! Книги вдруг взяли да пришли! С наслаждением прочел обе статьи, но воспоминания – с особенным. Хотя и твой «взгляд» – именно твой, узнаваемый. Мне бы хотелось увидеть/прочитать твой взгляд на статью Казинцева в 11-м «<Нашем> Соврем<еннике>». Разумеется – это вой зверя, которому наступили в точности на лапу, но зверя, не шелудивого пса (хотя есть у него и прямое лганье, очень наглое). Я написал предисловие к армянским запискам Гроссмана, которые выходят во французском переводе. Жаль, что не будет по-русски: по-моему, статья получилась.

Реб Нусн (он же Натан Яклин) говорил о тебе с нежностью, чем сразу меня купил. Ты даже не намекнул, что у тебя в ближайших, что в дальних планах. Что же? О себе: 1) книжка о русско-евр. литературе в целом (обзор от 1850-х до 1917); 2) статья о приемах передачи еврейской речи (от неотличимо-русской до грубого коверканья); 3) Жаботинский (как он «сделан», чем хватает за печенку) <…>

22. 21 января 1989

Дорогой мой Марлеша! Спасибо за всё – и за письма, и за статью в «Воплях»[26]. Ты написал замечательно – по-своему, как всегда, не открываясь до конца, но чуть-чуть всё же пооткрытее, и это придает статье особый шарм. По сути, я согласен с тобою на все сто. Жигулин, по-моему, – pauv' type, или, помягче, по-русски, – жалкая личность, и писания его жалкие. Но «жалкий» по-русски – двусмысленно, и эта двусмысленность прекрасно проскваживает в твоей статье.

Вообще же с ужасом слежу не только за событиями вообще, но и за литературными в частности. Разброд бы еще туда-сюда, даже пещерность и троглодитизм почвенной банды, даже ее братанье со сталинизмом молодогвардейского образца. Но что приводит в дрожь всерьез – так это отказ от каких бы то ни было эстетических мерок. Всё подряд – лишь бы имя или (и) биография подходящая. Тут – Севела или Гришка Свирский, там – сам подбери имена. Болван Рыбаков[27] всерьез считает себя гением. Лысая Гора – да и только! Жуть.

Может, я это – от старости. Видел с полгода назад молодого и крепчайшего Виктора Ерофеева. Он, видимо, – как рыба в воде в этом диком омуте.

И твое спокойствие (в писаниях) меня восхищает. Видать, ты не одряхлел нисколько. Может, и вправду марксизм тебя хранит? Кстати, твой комплимент насчет моего диамата был мне, как ни странно, приятен.

<...> Рабочие планы – во-первых, большая статья о русско-евр<ейской> литературе в энциклопедию в Иерусалиме, во-вторых, книга очерков из истории того же предмета/сюжета. (Едва ли даже имена скажут тебе хоть что-то: Осип Рабинович, Лев Леванда, Мордехай Рабинович, он же «Бен-Ами»... Но, конечно, есть имена и познакомей, например Юшкевич.) Книгу надо где-то пристроить заранее, чтобы не писать впустую. Миша Занд (помнишь?) посоветовал издательство в Англии, которому я как-то известен, каким-то боком, весьма скромным, впрочем (писал для кирпича-справочника по еврейск<ой> культуре). Попробую. Во всяком случае, эту ненаписанную книгу вижу как свою последнюю <...>

23. Начало 1991-го

Марлеш, дорогой! Я здесь слышал, что в Тбилиси били смертным боем Чабука. Правда ли это? И что это может значить для всего поколения зэков? Мол, идите вы все на... ваше время ушло, не лезьте в жизнь, доживайте молча? Но тогда, ох, тогда – даже подумать страшно!

Ну, да что я тебе про вас же – это бессмысленно. Лучше – про нас.

Аверинцев завершил свои гастроли, а мы кончили семестр. Сегодня последний день сессии, начинаем каникулярить <...>

Вообще же читаю мало. Как-то скучновата стала прогрессивная жвачка (не говоря уж о черносотенной). Хотя вот в том номере «Литобоза» очень «показалась» Чудакова – умно, дальновидно, по-хорошему концептуально. Крохоборство фактопоклонников надоело <…>

24. 22 марта 1991

<...> Я съездил в Париж к Сереже (Юрскому. – М. К.) на два дня. Спектакль хороший, а Сережа – просто замечательный. Это не мой сверхдружеский голос, а суждение Нива. С которым мы были в театре вместе.

Ваши дела мне либо горьки, либо непонятны. Вопросов не задаю. Думаю, что мы сходимся в суждении. Например, о диалоге Эпштейна и Дедкова в 1-м «Знамени»: схемы эстета эффектны, как хлопушка, но не более того. Дедков же, увы, боится сказать то, что думает. Так мне показалось <...>

25. 23 апреля 1991

Дорогой Марленчик! <…> Спешу откликнуться на твои вопросы/запросы <…>

1. Давид начинал как поэт (и поэтический переводчик).

2. Я учился и у «кашкинцев», и у самого Кашкина (даже речь над его гробом держал – от имени «внуков»). И у формалистов, представителей «технологически-точного» перевода, и, прежде всего, у Любимова, который соединил лучшее в обеих «школах», и, конечно, у Веры Станевич, которая была вне всяких школ. Слушал с почтением Ник. Ник. Вильмонта. Из «сверстников» всегда ценил (и учился) у Апта. Из наставников по классической части преклонялся перед Андр. Ник. Егуновым. Горжусь тем, что учился у Серг. Ив-ча Соболевского, у Жюстины Севериновны Покровской (вдовы акад. Мих. Мих. Покровского). Остальное (остальных) ты сам называешь.

Да, конечно, Кнабе[28] мне близок: мы ведь с ним «сыновья» Марии Евгеньевны Грабарь-Пассек, «братья», так сказать. Она и Федор Ал-дрович Петровский – предыдущее по отношению к нам поколение. А Сережа Аверинцев – следующее <...>

26. 11 мая 1991

<…> В письме, которое привезла Никита[29], есть только один вопрос – насчет Чабука. Я читал, конечно. И огорчился: он ничего не сказал о своем отношении к событиям. А должен был. Стало быть – отмолчался, хотя, вроде бы, и выступил. Зная его отношение к абхазцам, догадываюсь почему <...>

Сережа Аверинцев проходит у нас хорошо. И по сути, и по форме. Надеюсь, что и он нами доволен. Он сообщил мне только что по телефону, что прочел в «Независимой газете» о самоубийстве Осташвили[30]. Что это значит? Вот когда ты бы мне дал единственно ценное для меня объяснение! Если сможешь, напиши мне об этом <...>

27. 8 октября 1991

<…> Есть оказия, слава Б-гу, можно ответить на твои вопросы и еще раз поблагодарить за подарки.

<...> Газеты, которые привез Кика[31], пришли через несколько дней, – только! – после того, как я тебе писал. Стало быть, реакция возможна лишь сейчас.

Первое ощущение – безумцы. Второе – опасные безумцы. Третье – вопрос: а безумцы ли? Но на этот вопрос ответить можете лишь вы, варящиеся в тамошнем (т. е. вашем) котле. У нас здесь прошли очередные (33-и) международные встречи. От Польши был Михник, от России – Игорь Золотусский <...> И вот Михник подробно толковал об антисемитизме без евреев (не только в Польше, но и в Венгрии, для примера, где всё-таки есть тысяч 80 евреев). И находил объяснение: страх перед чужим за свое, за свою национальную целостность, которой угрожает чужак. Я участвовал в «круглом столе» на другой день...

Если в 1900-е годы Короленко, Горький и др. защищали реального еврея, то теперь надо защищать истину, и только ее. Вот почему меня задела статья Вол. Топорова в сборнике памяти о. Ал<ександра> Меня «Aeguinox» – прочти непременно. Хочу написать свои замечания, Фима Эткинд обещает напечатать в ленинградской (не могу перейти на СПб!) «Звезде».

Вот тебе мои первые, нутряно-примитивные, отклики <…>

P. S. О «Стрельце» (чуть не забыл!). Прав ты на все сто, что тут говорить! Но возьмем шире: прилив, накат, вторжение эмигрантского мусора – зло. Поэтому аплодирую статье Латыниной в «Литературке», о чем и писал ей. Российское дело делается у вас и вами, а не сволочью типа Кублановского, Красовского и др. И даже не Аксеновым и Войновичем <…>

Женева, 1991 год.

28. 9 декабря 1991

<…> Вот тебе и ускорение – всё понеслось, помчалось, только куда? Можно ли надеяться хотя бы? Я ничего не понимаю и еще менее того предвижу. Но оставлю охи и ахи – они не ведут никуда.

Я, вроде бы, в порядке, хотя порядка, на самом деле, нет ни во мне, ни вокруг. Мама в смятении (старость, ничего не попишешь, ничем не поможешь), боюсь, что и Давка в разброде. Сам же я еще получше прочих-иных в семье. Читаю лекции по р<усско>-евр<ейской> словесности в соседнем (Фрибург) университете и получаю удовольствие и удовлетворение. Появилась и дама, опять венгерка из Будапешта. Вот только писанье идет плоховато.

Еще спасибо за описание Чабуковских торжеств. Как они непохожи на 50-летие, в котором участвовал и я!

Прости за краткость – затравлен цейтнотом! <...>

<открытка рукой Ж. Нива, приложенная к этому письму:> Симон мне передал Ваши пожелания, и я был очень тронут. Хорошо ли жить на просцениуме Истории? Вам-то не надо сказать «мужайтесь!», а Вашей стране наверно надо... Обнимаю Вас.

29. 16 февраля 1992

Дорогой Марленушка! Спасибо огромнейшее за письмо. Мы с Жоржем читали его вместе, твоя горестная история (Карл – Роза) чудовищна в своей типичности и символичности. Ты прав: новое варварство, может, и не поспевает за прежним по наглому хамству, по безнаказанности, произволу и прочим параметрам, но от этого не становится менее варварским.

Новости мои (главные) – цейтнот, в котором не виноват никто. Кроме меня самого. Но от этого не легче. Надо было представить обзорную статью в «Евр. энциклопедию» (Иерусалим) еще 2 месяца назад, а у меня сегодня готова только половина. Теперь другое: для «Евр. журнала» надо сделать блок материалов на тему «выкресты». Надо выступать и здесь, и во Франции (Эльзас), и, м. б., в Германии. Тема: еврей в сегодняшней России – что это значит? Ну, и еще и еще. Лучше не стану перечислять <...>

30. 18 декабря 1992, Женева

<…> Работа? Готовим (всё

 же!) 4-й номер «Евр. журнала». Ничего другого и делать не хочется. Читая глупости (часто – наглейшие) в российских газетах и журналах, всё меньше испытываешь ощущение, что слово сохраняет хоть какой-то смысл своего существования и произнесения. И ведь это – в газетах и журналах, т. наз. прогрессивных. Коротко говоря, прав Лев Николаич: писать только в тех случаях, когда не писать не можешь. А это не мой случай.

Израиль? Гнусная ложь всего прогрессивного человечества особенно хорошо заметна на последнем примере. Нелюди похитили, убили офицера пограничной службы. Их, нелюдей, собрали (забрали) и, пальцем не тронув, вывезли из страны. И сегодня по радио: мир осуждает, депортация невинных etc. А что послужило причиной, почему, за что их депортируют – ни слова.

А наш Перец-Младший – уже в армии. Вот так-то <...>

31. 12 июня 1993

<…> Что я могу ответить на твою горечь и, пожалуй, безнадежность? Будь я сегодня в Москве (и не гостем, типа Коржавина или Лимонова – тут разницы никакой), мое смятение мыслей и чувств было бы, верно, еще страшнее. И это тем более, что наверху-то, в новых хозяевах жизни, – кто? Не мне тебе рассказывать. Но всё-таки прибавлю и от себя.

<...> Пригласил в кружок, тебе известный, российского посла (из Берна): тот сам напросился. Он 40 лет в системе «Миндела», то по посольствам, то в центр. аппарате, то в МГИМО директором сидел. И вот, оказывается, – за ужином, – что он всегда мыслил «по-рыночному» и мыслей своих никогда не скрывал, хотя в партии пробыл с 1953-го по 1991-й. Потом распинался про то же публично, но тут бес попутал: не смог выдавить из себя худого слова ни о ком из начальства прошлого – ни о Молотове, ни даже о Вышинском. И Кастро оказался любимцем русского народа, а Куба как была, так и осталась «островом свободы».

Что он – сука позорная, раскусили даже студенты, но им-то наплевать, а вам? Как всё это переживается, пережевывается, переваривается в России? Страшно подумать!

<...> Я лечу на неделю в Иерусалим (на самом деле – к своим, в Т.-Авив) на международный Конгресс по еврейским исследованиям 21-го. Тема заседания, в котором я должен участвовать, – евреи (т. е. российские евреи) под Советской властью. Моя личная подтема: Русско-еврейская культура. А вокруг два доклада: Евр. культура на иврите (Миша Занд) и она же на идиш (бывший шеф отделения идиш в Иерусалимском ун-те, его имя тебе ничего не скажет). Если бы не Миша, который меня попросил участвовать, не поехал бы я на эту ярмарку тщеславия, да простит меня Теккерей за плагиат. Чем дальше, тем меньше могу выносить обстановку «ученых» сборищ <...>

32. 27 декабря 1993

<…> Безумно хочется знать, как ты оцениваешь последние события: 2–3 октября и выборы Жириновского. Впервые я вижу раскол в моих друзьях и знакомых. Не то чтобы радость по случаю успехов правых, но некоторое удовлетворение от наказания, которое получил Ельцин. И, разумеется, общее возмущение (т. е. возмущение вообще, безотносительно к тем или иным поступкам) Ельциным. Умышленно не пишу тебе, как это видится мне. И не только чтобы никак не повлиять на твой ответ, но и из принципа, тебе известного: эмигрант не имеет права вмешиваться, хочешь вмешаться – вернись.

Очень прошу тебя: хоть коротенький, но твой анализ. Диагноз?

<…> Перехожу к информации.

1. Работа. Пишу очень мало. За прошлый год (прошедший, скорее) вышла статейка в «Общей газете», но написана-то она была в Будапеште для «Непсабадшаг» – и не пошла!

<...> Статейка – горевание по умирающему, а точнее и вернее, умершему российскому еврейству. Ее перепечатали русские газеты в Израиле <…>

«Еврейский журнал», окрещенный тобою в Ежика, еле-еле дышит: деньги – кровь не только войны <...> № 4 готов, но пока из эмбрионального состояния не вышел. Выйдет ли? Надеюсь. Но на № 5 надежды более чем слабы. Я написал для 4-го номера 10 страниц под названием «Бытописатели пустыни»: о том, что как-то можно еще называть русско-еврейским сегодня <...>

2. Планы. Собственно говоря, планы ограничены возрастом: через 2,5 года – на пенсию без разговоров. И что будет тогда, сказать пока не могу.

<...> Приглашают меня в Америку на год. Если приглашение подтвердится (в январе), если в Женеве не будет возражений, если здоровье не откажет – поеду. Там (во Флориде) – деньги на организацию большого коллоквиума на тему: «Изгнание и возвращение». Почему бы (если будет синхронный перевод) не попробовать воспоминания каторжника Мишки (ученого Марлена?)[32]. Мысль неслабая <…>

33.<1994>

<…> 1. Я чувствую себя не лучшим образом, но и на куски пока не разваливаюсь.

2. Настроение[-ия] разбирать не хочу, да и права не имею, когда читаю (и слышу), что делается у вас.

3. Остаются факты собственной активности и активностей близких людей.

Собственная активность приторможена ленью, разочарованием и недоверием к возможным результатам. Тем не менее на всякое (почти) приглашение-предложение отвечаю «да». Пример: должен лететь послезавтра в Барселону (если испанцы дадут вовремя визу) – читать лекцию о Бабеле (100летье!). Наталья Иванова из «Знамени» заказала статью (по тому же поводу) – пишу. Есть еще два приглашения на март-апрель, оба в Италию, на коллоквиум по переводу (что важнее: знания языковые или энциклопедические?) – шучу, понятно, приглашали в Америку, но подтверждения (официального и окончательного) всё нет. Боюсь, всё отменилось вовсе; либо – еще придет, но уж будет слишком поздно просить отпуск. Словом, американский вариант накрывается – сам знаешь чем <…>

Из последних впечатлений: Самойловские посмертные «заметки» в «Дружбе народов». Решительно неприятны снобизм и высокомерье покойного Дезика, шибают в нос даже из-за могильного камня. Еще – всё время мысль: зачем вдовица это напечатала? Это же были заготовки! Но, при всей неприятности, любопытно. Особенно – по еврейской части, Дезику совершенно безразличной, но хотя бы не враждебной, как Пастернаку <...>

34. 24 мая 1994

Дорогой друг Марлен! Спасибо за письмо, за звонок, одним словом – за любовь, которой теперь уж без малого 40! Сорок лет сакраментальное число. 40 моему старшему сыну, 40 Жуже, моей самой новой и уж, наверняка, последней венгерке. Стукнуло 40 нам с Сережей Юрским: первая встреча – 1954. 40 лет освобождения из ссылки. 40 лет моему университетскому диплому. Продолжать не стоит.

То, что ты написал о Юре Домбровском, очень интересно. Почему он отрекался от своего еврейского происхождения, строя цыганский миф?[33] Тут, вроде бы, не позорный пастерначий комплекс, а что-то другое. Но – что? В «Факультете» есть какие-то ниточки, тянущиеся к разгадке, да только я не возьмусь распутывать. И знаешь почему? Неинтересно мне. Всё равно. История антисемитизма, в том числе еврейского (Selbsthab[34]), потеряла в моих глазах свою важность, потому что сами евреи, в первую голову российские, к своему еврейству равнодушны, если не враждебны. Я попытался начать разговор об этом в «Евр<ейском> ж<урна>ле», который тебе передаст Игорь. Но, если будут силы и желание, попытаюсь сказать подробнее. Тем более, что интересные «свидетельства» появляются довольно исправно. (В том числе – Сарнов в этом же номере «Е.Ж.».) Можно проследить, как шло «разъевреивание» и у интеллигентов высокой марки (Лидия Гинзбург), и у «молчальников» (это Ицхак-Лейбуш Перец придумал такой термин для бессловесной массы). Кстати, про безмолвное гниение молчальников пишет лучше всех Асар Эппель, по-моему <…>

Оперировали меня 11 апреля, из больницы выпустили 20 апреля же. С тех пор идет и идет послеоперационный период <…>

Спасибо и за газеты, и за верстку. Всё интересно и жутко. Смерть Иодковского, моего однокурсника, меня ужасает. Кто это «заказал»? Кому он до такой степени мешал? Раньше всё было просто: убили – значит, гебушка постаралась. А теперь? Плюрализм. Но ведь и в остальном – то же. Вы («Мемориал») выходите и доходите до читателя рядом с Прохановым/Куняевым. Не есть ли плюрализм преступности спутник плюрализма суждений? Увы, я не чувствую пульса и только ловлю отклики, а они тоже плюралистские, т. е. попросту разнообразнейшие <…>

Теперь главное: твой очерк о Степане Злобине[35].

Очень мне понравилось! (Я говорю о книге, ведь ты сам пишешь, что в газете тебя изуродовали, я даже не стал сравнивать). И композиционно, и по материалу (вещи из архива ты вытащил замечательные), но главное – то, что ты верен себе, прешь (как сам Ст. Палыч) против тех молодых дураков, которые хотели бы превратить все 3 десятилетия после смерти «Уса» в навоз. Молодец! Браво и бис! <…>

35. 31 августа 1994

<…> Николай Шейко летит домой через 3 дня и повезет это письмо. Я надеюсь, что он не откажется взять календарь (еврейский и израильский в одном лице) – ничего более весомого навязать ему не решаюсь <…>

Прежде всего, хочу поделиться соображениями насчет Нагибина. Никита прислала мне книжку с двумя вещами – с этой («Тьмою...») и про тещу[36]. Странно, как покойнику изменил вкус: нельзя было их объединять. Первая – страшная тайна целой жизни, вторая – стариковские мечтания бывшего блудника, вместе они – никак. Но отдельно первая мне видится важнейшей главой в истории самосознания евреев и приевреенных в России. Спасибо тебе: ты мне открыл глаза на само существование этой «повести». Я хочу послать тебе статью, которую я написал для французско-еврейского журнала в Париже. Мне жаль безумно, что я тогда (когда писал статью) не знал о «Тьме...» – ей там самое место было бы!

<…> Еще словечко литературного порядка: в № 7 «Знамени» вышла моя статейка о Бабеле.

Теперь – о себе, как ты и просишь.

Последствия операции не исчезли и, боюсь, на 100% и не могут исчезнуть. Надо вжиться в новые условия, смириться с ними, научиться радоваться тому, что есть. Я и стараюсь. Привыкание может занять еще с полгода. Что ж делать! Пока стараюсь проверять себя – на что еще (уже?) способен. Вот последний «подвиг». 16 августа выехал (на машине) в долгую дорогу. Сперва – Мюнхен (около 700 км), мой соредактор по «Евр<ейскому> журналу», визит на «Свободу» (хреновое место, хоть я там иногда и появляюсь в эфире). Потом – до границы с Чехией (Bayerische Wald[37]): там (в горках-холмиках) сидел в пансионате прилетевший из Вашингтона Каждан. Этот баварский отдых ему организовала старая приятельница, бывший профессор богословия (ныне на пенсии) Фэри фон Лиленфельдт, и мы решили съехаться там все вместе. В Баварии я пробыл три ночи и три дня, а затем дунул на юг, на Линц, – т. е. в Австрию, – Вену и дальше, почти до венгерской границы, в крохотный городишко Bruck an der Laita, где у нас было назначено свидание с моей Жужей: венграм визы в Австрию не надобны. Мы переночевали в Бруке (да! Жужа приехала поездом), на другой день добрались до Шопрона (Венгрия), а еще назавтра до деревни, где нас ждала квартира в шикарном доме, принадлежащем бенедиктинскому аббатству Паннонхальма. При аббатстве есть католическая гимназия, и Жужина подруга преподает там итальянский язык. Квартира – ее, т. е. казенная. Там мы прожили, гуляя по окрестностям, пять дней, а затем она – в Будапешт (на автобусе), а я в Женеву (больше тысячи километров). Ночевал, не доезжая Зальцбурга; на другой день прибыл. Пробыв (в тот день!) за рулем часов десять. Стало быть, физически (не считая специфических неприятностей) я не так уж и плох.

Насчет Америки, т. е. выхода (досрочного) на пенсию. У меня есть приглашение во Флориду (ун-т в Майами) на 1995–1996. Я его в принципе принял: там я буду сам себе голова и прочту 4 курса, итожащие мою профессиональную жизнь <…>

Москва? Это Саша Архангельский колдует с ЕУМ (Евр<ейский> ун-т в Москве). Пока ничего не решено. Если будет, то – апрель 95-го. Но что-то мне сомнительно: «новым людям» никто, кроме самих себя, не нужен, а у меня резонов набиваться и напрашиваться нет. Вообще и повсюду: произошла смена поколений, если прежние кумиры и авторитеты еще где-то и как-то держатся, это – инерция, и только. Такое у меня ощущение <...>

36. 19 декабря 1994

<…> Во-первых, привет от мамы. Она прилетела вчера и, несмотря на возраст и хвори (тяжелая одышка от сердечной недостаточности), собирается еще в Париж. Хочет провести новогоднюю ночь в столице мира, а не в какой-то заштатной Женеве. Если не найду ей надежного попутчика, отвезу ее в Париж сам. И сам же уеду на те же новогодние праздники в Будапешт.

О здоровье писать не хочу: жаловаться – грех, но и хвалиться нечем.

Занятья? Еще и еще раз убеждаюсь, что иметь дело с русскими не стоит. Это – в самой мягкой редакции. Почти 2 года назад Ирина Прохорова, хозяйка «Н.Л.О.», заказала мне статью о русско-евр<ейской> литературе для будущего «еврейского номера». Вместо номера получился огрызок из трех материалов (№ 8) и без моей статьи. Надо писать ей разносы, да лень.

Есть предложение от тель-авивского журнала, который выпускает по-английски тамошний университет и который целиком посвящен вост<очно>европейской еврейской истории и культуре: они, вроде бы, согласны напечатать целую серию статей (очерков) по истории р<усско>-еврейской литературы. Это меня привлекает <…>

В Москву (в Евр<ейский> ун-т) ехать раздумал. Наверное, ты меня понимаешь. Ни специально еврейские новости, ни общие (Чечня и проч.) не вдохновляют.

Как-то ты там, ты по-литераторски и ты по-человечески? С кем видишься, чем кормишься, что читаешь? Последний вопрос, наверняка, глуп. Чего только не печатают там у вас! С ужасом увидел антисемитскую эпопею Всев. Крестовского «Тамара Бендавид» и т. д., напечатанную – как в «старое доброе» – 200 000-ным тиражом. Тут именно тираж симптоматичен: ведь книжку про русские источники «Протоколов сионских мудрецов» (в том числе – и про Крестовского) напечатали тиражом 5000 (С. Дудаков, «История одного мифа»). Я написал рецензию на Дудакова – для Израиля, для того самого журнала, который предложил мне печатать серию очерков <…>

Это – про занятия. Но главные (по хлебным результатам) занятия идут к концу. В который раз Ешу бен Иосеф, он же Иисус Христос, оказывается прототипом рядового смертного! Если помнишь, сказано (Лука, 23:34): «И делили одежды его, бросая жребий». Это – после распятия, о римских легионерах. Так и мои «одежды», т. е. часы педнагрузки, уже разделены и трансформированы, хотя мне остается еще 1,5 года до конца службы <…> если не изменят физика и физиология... Словом – надо готовиться к тому, что будет «после». Конечно, человек предполагает, а судьба и т. д., но, честно говоря, я плохо себе представляю самого себя на пенсии <…>

Париж, 1996 год.

37. 16 января 1995

<…> Сарнов, после месячной задержки, всё-таки отправил (не сам!) то, что ты послал <…>

Несмотря на эту сарновскую неаккуратность, должен снять перед ним шапку за статью в «В<опросах> л<итерату>ры» о Пушкине, статья действительно замечательная и по исполнению, и по замаху. Главное, пожалуй, именно по замаху, по общему направлению предупреждения, обращенного к интеллигенции. Я передавал Бену свои восхищения и поздравления: Эйтан Финкельштейн встречался с ним в Мюнхене. В свое время Бен подарил (переслал с кем-то) мне свою книжечку о Мандельштаме, которая мне очень и очень «показалась». Так что я был готов восхититься и насладиться, когда Сережа выложил мне свой подарок – книгу Бена о Зощенко. 600 страниц! Я тут же взялся за дело, за чтение. И почти сразу возникло странное ощущение: замечательно-то оно замечательно, но что-то слишком много, вроде бы. И чем дальше я читал, тем сильнее становилось это ощущение: нет на эти 600 страниц достаточно мысли, есть материал, сваленный в кучу, интересный сам по себе, но не организованный, как следовало бы, не сформированный по законам и требованиям «соразмерности и сообразности».

И вообще: как-то так получилось, что, разлепив людям рты, свобода словно бы освободила их от самоконтроля, от обязательного критического взгляда на самих себя. Наверно, и это уже стало банальностью, но я впервые ощутил эту бесшабашность в огромном томе талантливого и очень близкого мне Сарнова.

Ваши бюллетени «Мемориал-аспекта» читаю с величайшим интересом. А то, что ты написал о Кенгире, меня просто потрясло. И о самом восстании, и об «открытье» Формозова. Вот, стало быть, что интересует молодое поколение в нашем государственном прошлом прежде всего: 5-й пункт! Ты очень лихо отвечаешь, чувствуется хорошо сдержанная ярость <…>

Был – среди гостей – и наш «нобель», Иосиф Бродский. Тоже – еле дышит. Сережа может рассказать подробнее: визит Оси совпал с его (Сережиным) вечером в русском кружке.

Я посылаю свою статью (которую написал по заказу «Нового литобоза» и которая там, у Прохоровой застряла) Саше Архангельскому: может, он найдет для нее другое место. Я прошу его (в письме, в сопроводиловке), чтобы он показал статью тебе <...>

38. 7 февраля 1995

<…> Со времени письма, оправленного с Сережей 3 недели назад, ничего не произошло. Если не считать книги «Неправедный суд. Последний сталинский расстрел», которую Сережа мне привез.

Я уже и книгу Борщаговского («Обвиняется кровь») переварил с трудом, но тут совсем был раздавлен. Помимо элементарного, почти физиологического протеста против выставления на всеобщий показ великого срама моего отца и его несчастных подельцев – срама неизбежного, но от этого ничуть не менее ужасного – я не понимаю цели книги. Любое действие КГБ есть ложь и фальшивка, даже 100%-но точная стенограмма. Потому что говорят не люди, оклеветанные и оклеветавшие себя, говорит их страх, который, конечно, не покидает их в зале «суда». Какой же это суд – это палачество от начала до конца, и Чепцов ничем не лучше Ульриха. И я еще раз спрашиваю: зачем эта книга? Кому нужна эта ложь, такая же точно ложь, как протоколы московских процессов? Все тома «Процесса» – материал для будущего историка, а не для книги, доступной любому зеваке. «Будущего», потому что еще слишком больно мне, нам, кровным и близким.

Тем меньше охоты ехать в Россию, где все и всё в одной гнусной куче: уже не только Проханов с Зюгановым, но и Ельцин, и авторы «Правды» Максимов[38], и семейство Синявских, а стало быть, и друг Максимова Виноградов[39], и «составители» этой страшной книги, и... и... и...

Не поеду! <…>

39. 21 сентября 1995

<…> Через 3 дня мы (т. е. Жужа и я) улетаем в США: Вашингтон – Майами – Бостон. Вернусь я 6 октября <…>

Вашингтон – это Каждан.

Мы стареем быстро (я – во всяком случае), и надо видеться как можно чаще, если есть к тому случай. Случай (или, скорее, предлог) – «деловое» свидание в Майами, где я (ЕБЖ![40]) проведу 1996–1997 уч. год. Они (т. е. майамцы – каково словечко!) отстегнули не Б-г весть сколько для предварительной встречи, но, примерно, треть наших (с Жужей) дорожных расходов покрыть можно. Итак, пробудем у Сани с Мусей 3 дня, может быть неделю, увидим двоюродного брата Юру, которому тоже под 70 (Саньке – за!). Больше никого видеть там не хочу (например – Дуся Каминская и Костя Симис, Вас. Павл. Аксенов) и уверен, что это – взаимно.

Флорида – это разговоры с деканом, зав. отделением и, главным образом, с тем, кто меня пригласил, – израильтянином родом из Закарпатья, уехавшим давным-давно в США и – может быть – там натурализовавшимся. Он занимается английской и немецкой литературами (в частности, у него есть книга о Йозефе Роте), но и русской не брезгует (русский знает хорошо). Вот с ним-то нужно будет договориться о том, что, собственно, я буду делать, т. е. какие курсы (всего 4) читать в течение двух семестров и как их распределить во времени. Но есть еще сторона бытовая: бросить первый взгляд на возможные квартиры. Школы (разные) для двух детей и другие детали быта.

Бостон – это Маркуша и внуки <…>

Пишу тебе в Лозанне, где проходит лингвистический коллоквиум на интересную (для меня!) тему: «Язык и нация». Устроитель пригласил Жужу (по моей рекомендации) и меня – в качестве мужа. Это очень забавно (выступать в этаком качестве), но, кажется, я расплачусь за его гостеприимство статьей в сборнике, без живого выступления. Я рассказал ему (устроителю), что в 1911 году и позже шли т. наз. «споры о языке»: какой язык считать национальным – иврит, уже набиравший первые силы в Палестине (как разговорный) и сделавший огромный рывок в качестве языка литературы (много имен, начиная с Бялика), или же идиш, который был в самом расцвете. Он об этих «спорах» даже не слыхал. Вот я ему и напишу <…>

Писать о шакалах, питающихся трупами наших мучеников, раздумал. Не хочу марать не свои руки, а память отца и об отце. Но если бы ты сам, один написал, а? <…>

40. 12 декабря 1995

<...> Я очень жду бесед с тобой. Всё меньше остается настоящих собеседников, с которыми прошел через жизнь. Одни удалились безвозвратно, другие стали другими, да и сам стал другим. Часто думаю о Володе Смирнове: вряд ли мы узнали бы себя молодых в себе нынешних, вряд ли бы нашли слова дружества, любви и безграничной взаимной симпатии, – как когда-то.

Посылаю тебе еще некролог из англо-еврейского еженедельника. Фамилия подозрительно напоминает что-то этакое, тебе не кажется? Я всегда был уверен, что ты носишь революционный псевдоним твоего отца. И вдруг – Мирьям Каралова <...>

41. 21 декабря 1995

Друг мой Марлеша! В черный день, породивший Уса, пишу светлое поздравление с Ханукой, которая в половине, и Новым годом, который надвигается. Нива отправил тебе приглашение. Оно должно быть уже у тебя – или непосредственно, или через молодого критика Ал-дра Архангельского <...>

Париж. 1996 год.

42. 29 марта 1996

Марленушка, дорогой друг! Спасибо за всё! За все книги, газеты и вырезки! Всё интересно, а Бондаренко – вдвойне. Заметил ли ты, что его книга полна опечаток и ошибок? Она и открывается чудовищной безграмотностью: Зоил, по Бондаренко, был критиком Сократа, хотя всё, что от него осталось, – это его прозвище: «Бич Гомера». Мне кажется, это стоило бы использовать…

<…> Видел спектакль Погребничко «Гамлет» (завлит театра «На Пресне» привезла все твои дары, а антрепренеры – мои старые знакомые, так что приглашения были по меньшей мере с двух сторон). Очень тяжелая была работа. Всё готов если не понять, то простить: куски из «Трех сестер» и инсценировки «Преступления и наказания», песню Галича и «Мурку» Утесова. Всё – кроме одного: скучно. Скучно глядеть на это вые<…>ние до выламывания челюстей. И уже вторая – после скуки – эмоция: удивление – зачем это? на кой ляд? <…>

43. 21 июля 1996, Versoix (произносится: Версуa’)

<…> Как видишь, я уже не женевец, а версуалец (почти версалец!). Переезд состоялся 18-го, и ты легко можешь себе представить, в каком мы (я) еще состоянии. И, надеюсь, простишь мне краткость «послания»: в хаосе переезда трудно найти даже листок бумаги. А Жорж улетает завтра! <…>

У меня билет в Майами на 14 августа. Я собираюсь вернуться на неделю в конце декабря – по соображениям чисто полицейским: чтобы не лишиться вида на жительство. Стало быть, до конца апреля 1997-го я – в Америке <…>

Прими наше широкое и глубокое русско-еврейское «спасибо» за анализ ситуации. Кроме шуток: ничего более убедительного я не читал и не слышал. Вот только что будет дальше? Хотя бы – через год? При условии (тобою сформулированном), что первое поколение «дем-парт-лидеров» со сцены сошло безвозвратно? <…>

Любопытно, в каком контексте вспоминает нас с покойным Витей[41] Довлатов. Здесь нет 4-го тома, и я не знаю, когда мы с ним (4-м томом) повстречаемся.

Несколько слов о новом жилье. Оно в 10 км от центра города, вид с балкона и из окон – сногсшибательный: озеро, лодки, паруса, Альпы, (Монблан!), Юрские горы. Немного шумновато: аэропланы и поезд, но не сравнить с городскими шумами на Бови-Лисберг <…>

Оставшееся место посвящу Израилю.

Я в ужасе от успеха Щаранского. Впервые интересы одной группы населения противопоставлены интересам нации в целом. «Русская партия» – это, по идее, партия выходцев из России. Но среди них – до 30% этнических русских: кто помешает им, в один ужасный день, создать «русскую партию» в прямом и точном смысле слова? А к ним охотно присоединятся и евреи, ассимилированные уже на все сто, которых среди прибывших за последующие годы (и продолжающих прибывать) – решительное большинство. Перспективы для страны – самые темные. Дай Б-г, чтобы я ошибался <…>

44. 8 декабря 1996

<…> Новый, 97-й, принесет новое здоровье. Вспоминаю соседа по коммуналке на Спиридоновке, где я снимал клетушку 40 лет назад, начиная службу в Гослите. Этот старый нудник всё 1 января висел на телефоне (коммунальном, понятно, коридорном) и повторял три фразы: «С Новым годом! С новым счастьем! С новым здоровьем!» Тогда это казалось смешным и глупым. Теперь – не кажется <…>

45. 20 января 1997

<…> Во-первых, спасибо за всю информацию. Увы, отреагировать («обсудить») никак (ничего) не могу: с тех пор, как перелетел Атлантику (14 августа минувшего года), не видел ни одной русской газеты, ни одного журнала. Университет, где мне платят «баксы», русского языка не признает, на русскую периодику не подписан. Я преподаю в «системе» английского отделения, куда может втиснуться т. наз. сравнительное литературоведение. Лекции (а отчасти и семинары, п. ч. стараюсь втянуть студентов в диалог) – по-английски, и только! Это и утомительно, и трудно. И тексты, которые они грызут (а некоторые – и проглатывают), – все по-английски. В минувшем семестре были две темы: 1) русско-евр<ейская> литература (плоховато прошло), 2) «Две жизни, две судьбы»: И. Эренбург и Вас. Гроссман (прошло на диво успешно, «Жизнь и судьба» их обаяла, «склеила на слюнявку»). В следующем семестре – тоже две: «Сумерки в полдень» (по моей книжке, греческая цивилизация Пелопоннесской войны), 3) русская лит-ра от издохновения гуталинщика до начала перемен (т. е. 1953–1985). Тут текстов достаточно. Про греков и говорить нечего, а для второго курса у меня есть: «Д-р Живаго», «Долгое прощание», два Солжа («Денисыч» и кусок «Архипелага»), «Чонкин» и «Матера». Очень надеюсь, что не проштыкнусь, сделав упор на конкретные разборы. Студент здесь хороший, увлеченный, благодарный. А что есть невежественные детишки (один никогда не слыхал, кто такой Ленин), так где их нету? В целом покамест считаю майамский опыт скорее положительным <…>

Мы (т. е. Жужа с двумя детьми плюс я) снимаем меблированный дом в середине города, т. е. не на берегу океана, но и не в сомнительных кварталах. Это, как часто в Америке, самостоятельное (административное) поселение, сплошь одноэтажное <…> с дивными деревьями вдоль улиц, с малым движением. Т. е. можно гулять, не засоряя легких. Купили машину; без этого здесь «нельзя», хотя я уверен, что вполне можно <…>

О книжке (моей)[42]. Я послал бумагу с отказом от гонорара, как положено. И, ради всего святого, забудь об этом. Выйдет – хорошо, нет – тоже хорошо. Ничего это не изменит в общем балансе. Жить и дышать намного важнее и интереснее. Вон даже Сергей Сергеич, Аверинцев т. е., – и он, бедняга, это понимает-ощущает, а уж куда как честолюбив был всю жизнь <…>

Два слова в ответ на твою «еврейскую часть» (Гусинский-Березовский-Гердт-etc.). Прибавь к ним Юлия Гусмана, вызывающего ненависть даже у вроде бы соратников-единомышленников. Сделав скидку на непроходимую глупость иных индивидов (пример – Миша Козаков, но он, кстати, и не еврей, а примазавшийся, выехавший в Израиль на жене: отец, по евр<ейским> понятиям, не в счет), имеем два возможных объяснения, а именно – а) Б-жья воля (если хочешь по-иному – Избранный Народ), б) естественный подбор (по Дарвину). Я предпочитаю второе, во всяком случае – в отношении новых воротил: потенциал активности, накопившийся в этих дельцах, нашел себе выход, как только объявилась удачная (для них и для активности) ситуация. И Хазанова я бы отнес сюда же: он ведь шоу-бизнесмен. А вот Гердт – особь статья. Ты вернейшим образом подметил: он был шут, напяливший именно ту маску, которая нравилась хозяевам, еще в «Теленке» (Паниковск<ий>), т. е. 35 лет назад. Очень хотелось бы написать о русско-евр<ейской> интеллигенции (и «интеллигенции»!), от истоков начиная. Собственно об истоках я и писал: Рабинович, Леванда, но они-то дали другое начало, а исток, ведущий к Березовскому и Хазанову, – Григорий Богров, как мне видится. Будем живы и мало-мальски в форме – попробую собрать архивные и библиотечные сведения о нем на месте, т. е. в М<оск>ве и Л<енингра>де. Может быть, Богров поможет лучше понять такие важные и не совсем симпатичные явления, как Самойлов, Пастернак и далее, вплоть до Гусмана. Но это – прожект покамест, не более.

А ближайшее мероприятие – прыжок в Израиль и обратно: 6 февраля маме стукнет 85. Лечу ровно на 5 дней <…>

Последние строки («В последних строках моего письма…») посвятим лирике: мы с тобою дружны 40 лет: ты появился в Гослите в 56-м? или всё-таки в 57-м? Полжизни. Нет – всю жизнь. И хотя наши опыты не совпадают самым существенным образом (тюрьма – лагерь – заграница – …), я уверен, что выводы на старости лет у нас вполне одинаковы: не уступать, держаться, радоваться тому, что осталось, не слишком тосковать по тому, что миновалось. Словом – ценить и лелеять жизнь, а потому стараться сохранить ее. Для себя и для близких. Обожаю тебя и Иру. Твой С.

46. 4 декабря 1997

<…> Итак, главное – ты дома. Я испытываю ужас (необоснованный) перед больницею, и счастлив за тебя, что ты выписался. Но что сулят эскулапы? <…> Одно очевидно: если ты хочешь побыть еще среди живых, – даже если эти живые Марк Захаров и Иосиф Кобзон, не говоря уже о Гусе-Березовском! – будь осторожен и не залупайся. Не залупайся же, сукин ты кот, прошу тебя от имени всех старикаш, нас ведь так мало уже остается! Ты нам нужен – пойми этот эгоистический клич. Береги себя, если не ради себя, то ради нас, ради меня. Ты поэл, сука?

Ну, будет наставлений и заключений, перейдем к делу.

Пенсионерский статус меня не радует, я предпочел бы работать, не ради денег, но ради контактов с молодыми, со студентами (впрочем, даже и не очень молодыми, бывали старухи моего возраста, которые радовали и одушевляли лучше молодых), но выбора нет. То есть более предприимчивый на моем месте, пользуясь нажитым капиталом доверия и популярности, устроил бы, наверно, какие-нибудь частные курсы, но я не умею. Ничего не попишешь. Были предложения со «Свободы» (Прага), но я не умею (и не хочу) учиться писать и вещать о чем придется, по заказу времени и тамошнего босса (от политики до находок в Иудейской пустыне), да еще и к жестким срокам <…> Словом, журналистом на закате жизни я едва ли сделаюсь. А писать «свое», т. е. еврейско-русское, отчасти обрыдло, отчасти просто невозможно: нужны источники, а их нет <…> А мемойрену писать отказываюсь категорически. Не то чтобы кто-то просил и заказывал – отказываюсь перед самим собой, ненавижу этот жанр самовыражения и самооправдания под покровом и предлогом воспоминаний о другом и других, предлогом лживым и лицемерным: ни о чем ином не вспоминает мемуарист, кроме как о себе. Я вспоминать о себе категорически не желаю<…>

Перевожу книгу моего приятеля, физика, нобелевского лауреата 1992 года, украинского еврея, родом из тогдашней (1924-й год рождения) Польши, попавшего во Францию в 1931-м, участника Сопротивления, узника Дахау (что он еврей, никто не догадался, – такой он голубоглазый и здоровенный, вроде тебя), коммуниста, конечно (в прошлом, до 1956-го). По-моему, очень занятно: как он остался «кусочком еврея», ставши (и желая стать!) стопроцентным французом; как он остался верен идеалам молодости, порвавши с компартией. Хотелось бы напечатать это в Москве, я бы написал врезочку. А может, ты захочешь принять участье? <…>

Еще хочу писать о Григории Богрове, дедушке убийцы Столыпина. Просил одного знакомого в ленинградской Публичке помочь с материалами, которые здесь недоступны. Посмотрим <…>

Мама, тьфу-тьфу-тьфу, держится, а больше стариков и не осталось. Теперь мы заняли эти посты. Тут приезжал на 3 дня ко мне Ефим Григор<ьевич> Эткинд: выступал в известном тебе Кружке. Так ему 80 в феврале! Он – «фенюмон» <…> Только что слышит плоховато, а головушка варит отлично.

47. 4 апреля 1998

<…> Посылаю тебе не письмо, а поздравление с Пасхой. А также – с 45-й (!!) годовщиной сообщения ТАСС о том, что дело врачей – Липа (с большой буквы!) и что Рюмин уже сидит. Это было начало нашего освобождения <...>

48. 9 июня 1998

<…> Я не знал, что Валя Берестов умер. Я ведь, уйдя из Университета, ушел из него и физически – бываю там редко, а стало быть, и русских газет-журналов почти не вижу. И извещения о смерти вместе с некрологами до меня не доходят. Валя остался в памяти как само доброжелательство и обаяние. Волей Наташи Ивановой[43] мы попали в одну подборку в прошлом году. Прощальный привет…

Отвечаю на твои вопросы.

Моя «форма» далеко не лучшая, но и не худшая, по-видимому. Жаловаться не хочу и не буду. Мама для своих 86 с хвостиком тоже не имеет права жаловаться <…>

После Америки, помимо поисков квартиры, будут два дела: летняя школа в университете в Барселоне и коллоквиум в Стокгольме. Приглашения в оба места так или иначе связаны с Еф. Гр. Эткиндом. В Барселоне тема – ГУЛаг и Освенцим (т. е. я буду опять говорить о Гроссмане), а в Швеции – художественный перевод. Тряхнем стариной <...>

49. 15 ноября 1998

<…> Но в этом именно и состоит старость – в приятии (нет по-русски хорошего слова, французы говорят resignation, произнося по-разному; кажется, в прошлом веке и русские употребляли словечко «резиньяция») того, что есть, без ропота и жалоб. Конечно, я имею в виду более или менее благоразумную старость.

Теперь насчет Дектора. Не ты ему, а он тебе должен быть благодарен! Рецензия Кораллова – главное украшение номера. Но, в целом, газетка небезынтересная. И я рад, что Дектор не побоялся и не постеснялся напечатать материал Сая Фрумкина (собственно – перепечатать из калифорнийской «Панорамы») – о бесплодности усилий устроить еврейскую жизнь в бывшем СССР и о необходимости выбираться «на волю» <…>

Хотелось бы понять, что ты задумываешь как главное на то будущее, что нам остается? Насчет Солжа я понял, но не может полемика быть «главным». Не думаешь ли о воспоминаниях? Тебе есть что (и кого!) вспомнить – при условии, что не станешь себя ограничивать и конспирироваться. Пришла пора назвать имена и точные обстоятельства, разумеется, при одном необходимом условии – если есть охота, сознание того, что это важно и полезно. Мне кажется даже, что наши молодые привычки и эскапады вчетвером (Мишка[44], ты и мы с Витей) есть часть времени и могут оказаться кому-то интересны. Я уж не говорю о Гослите времен послесъездовских (после 1956-го). Не только Сучков, но и два Сережки (двое Сережек?), Емельянников и Иванько – фигуры в высшей степени неоднозначные.

Словом – дерзни, если захочется <…>

50. 21 февраля 1999, Париж

<…> Спешу ответить, потому что мне очень важно убедить тебя (да и Сережу[45]), что вы оба реагируете на мою статью в «Известиях» неадекватно, и даже неверно.

Во-первых, говоря о своей непримиренности и непримиримости с прошлым, я имею в виду именно прошлое, куда не входит не только сегодняшний день, но и вчерашний не входит – всё, что было после 6 марта 1953-го. Великая держава, создававшаяся и созданная Сталиным, мне отвратительна во всех своих видах, действиях, ценностях. Даже в тех, казалось бы, неоспоримых ценностях, которые, конечно же, были. Это прошлое, находящее себе поклонников в разных странах и разных слоях общества, мне, повторяю, отвратительно, даже если мне скажут, что я не справедлив, и если я вынужден буду с этим возражением (упреком) согласиться. По простейшей причине: ценности этого прошлого настолько сцеплены с его ужасами и мраком, настолько неотделимы от них, что просто невозможно проклясть и отречься от одних, удерживая другие.

Нельзя похерить «Счастье» Павленко, но сохранить «Спутников» Пановой. Мне очень жаль Панову, но, как говорил первый из моих тестей, мы все сообщники и совиновники уже тем, что дышали одним и тем же воздухом с бандой, которая вертела нами, как хотела. А я бы добавил: тем, что гонорары и награды шли из одного источника: и Павленко, и Пановой, Вите Некрасову. Увы…

Во-вторых. Память, по-моему, изменяет не мне, а тебе. Конечно, я был слепцом в неполные 18 лет. Конечно, «космополиты» были первой открытой антисемитикой: раньше всё было шито-крыто, слова не были сказаны. После убийства Михоэлса еще было провозглашение Израиля и немедленное признание его Советским Союзом. А что Гофштейна[46] взяли почти за полгода до отца, я пишу в статье сам, но непременной связи между этим арестом и театральными критиками не видел еще долго. Словом: верить или не верить – твое дело. Я не лгу ради красного словца.

В-третьих, извини, но ты вступаешь в конфликт с логикой, когда пытаешься связать мое безусловное и полное отрицание прошлого с сегодняшними публикациями. <…>

Вот тебе с полной откровенностью ответ на твои возражения. Я никак не считаю их истиной в последней инстанции. Я могу быть не прав, как любой из нас. Но я прошу тебя принять во внимание, что мой отказ от любого союза с коммунистами и их идеологией никак не связан с моей решимостью не возвращаться. Это два совершенно разных дела и решения.

Боюсь, что Сережа прав. Он говорит, что мы (вы, в России, и я, «на полях», на краю любой национальной действительности и ментальности) смотрим разными глазами. Т. е. смотрим, может, и одинаково, но видим разное. Так или иначе, но я себя виновным не чувствую, тем более, что ни субъективно, ни объективно, по нынешним временам, никакого влияния мое слово- (чувство-) излияние повлиять на что бы то ни было не способно. Обнимаю. Очень люблю. Очень хочу увидеть и поговорить. С.

51. 2 мая 1999

<…> Мой сын, Маркуша, с которым я говорил по телефону, вернувшись в Женеву, уверен, что третья мировая вот-вот грянет. Но он единственный, кто в такой панике. Со всем этим ситуация и в самом деле не из самых приятных. И на ее фоне особенно отчетливо видно, как обманулись мы в своих лучших надеждах – то ли после 1989-го, то ли 1991-го, а может быть и 1993-го. Впрочем, кто это «мы»? Клянусь тебе, я уже не знаю!

По пути из Будапешта я остановился в Мюнхене, у своего друга Финкельштейна (покойный «Еврейский журнал»). Заодно повидался с Вл. Войновичем, которого не видел лет 12, с «Борисом Хазановым» (Геней Файбусовичем), его я встречаю регулярно, всякий раз, как я в Мюнхене, и с Беном Сарновым – тут разлука была лет 40! Странное чувство: я отщепенец от всех троих, но от каждого – по-иному. А они, и даже эмигрант Файбусович, все куда-то «принадлежат». А я – никуда. И это нисколько не обидно и не завидно, а просто – вот как оно есть. Может быть (совсем не уверен, но всё-таки!), тут дело в том самом, о чем сказал на первом большом мандельштамовском сборище в Лондоне некто Левин (из Москвы): «Я не буду говорить, отказываюсь – для меня и “моих” Манд<ельшта>м был интимной частью жизни, для вас он материал для “ученых” прений, в которых нужно непременно повалить оппонента, высмеять его невежество и т. п. Умываю руки».

Это насчет «мы».

Стараюсь войти в настроение – надо и писать (в частности, об отце для Киева, где должен выйти его сборничек по-украински), и читать (в частности, для курса об Эразме, который меня попросили провести в Будапештском университете осенью и в начале зимы). Но настроение ускользает, вертит хвостом и не дается. Да и болячки надоедают (ноги-руки и проч.), хотя всерьез жаловаться пока грех <…>

С Юрским. Париж, метро.1999 год.

52. 20 октября 1999, Будапешт

<…> Если всё будет без неприятных сюрпризов, просижу здесь почти безвылазно до конца июля. Но сперва – что такое «здесь».

Это будапештское (но европейское по финансированию и официальным языкам) исследовательское заведение (нечто вроде института высших гуманитарных и точных знаний). Главный язык – английский, но допускаются и немецкий, и французский. Венгерский – терпится, еще бы! Больше половины стипендистов (Fellows) – венгры, но все (или хоть малая часть) собрались для «служебного» разговора, лопочут по-великобритански.

Collegium (см. конверт) означает, что порядки подражают опять же великобританскому колледжу. Есть старшие и младшие Fellows (сотрудники, члены?), которым вменено в обязанность общаться хотя бы за обедом, но также на семинарах. Два больших семинара: 1. Движение в живой природе (для «точников» с примесью философов); и 2. Гуманитарные знания (или наследие) в исторической и сопоставительной перспективах.

И каждый Fellows, помимо этих двух «тусовок» (видишь, и я обвульгариваюсь), должен выступить с сольным номером по своей теме, которую он представил вместе с прошением о стипендии. Я, как уже извещал тебя и, может быть, даже не раз, собираюсь писать о Гр. Богрове, родоначальнике радикального ассимиляционизма: его прямым подражателем был и Пастернак, и Безыменский, и Дезик Самойлов (Кауфман), и Коржавин (Мандель). Последний не был, а есть <…>

С ужасом слежу за подвигами русского оружия и уголовным жаргоном русского премьер-министра, за финансовыми скандалами и новым евреем Зюссом, который, в отличие от старинного, еще и выкрест. Единственное, что несколько успокаивает, – это недоверие ко всем СМИ, во всех странах. Что из их сенсаций правда, а что пропаганда – определить мне не по зубам. Но, боюсь, и вам, на месте, не по зубам тоже. <…>

53. 4–5 января 2001

<…> Твое письмо и печатные приложения (замечательные, особенно книга!) пришли ко мне аккурат накануне отлета в Израиль. Я не успел ответить, а тут, у мамы, получил еще «порцию тебя» (в частности и в особенности «Закон Сурена[47]»), так что надо отреагировать, в первую голову именно на него, на «Закон». Надо было, да тут вмешались обстоятельства предвоенной атмосферы, и мы с мамой остались вдвоем, – Давид уехал, – и рука не бралась за «шприк». Итак, к делу.

Тут очень тревожно, особенно для визитеров, вроде меня например. Но ощущаешь «святым долгом» необходимость подавить тревогу, свою собственную и нагнетенную окружающими. Иногда удается. На фоне этой неотступной тревоги я воспринимаю твое печатное слово и «настенное»[48] тоже… Последнюю главку («Сахарок») ты ведь уже напечатал, и я ее сразу оценил и обрадовался ей. Теперь она влилась в целое, как в цементную плиту. Молодец. Здорово. Но до расчета далеко, тебе еще писать и писать. Только для примера: где эпизод с Сучковым? Без него твой каторжный и посткаторжный опыт не существует. Так что «давай-давай», не складывай ручки на коленях. Общее пожелание (опять-таки не без связи с Сучковым): от внешнего рисунка (драки и физическое сопротивление) необходимо перейти к внутреннему развитию, к инерции идеологии и к неотменимой, неизбежной ее эволюции <…>

54. 12 марта 2001

Дорогой мой Марленушка! Благодарности самые живейшие уже прибыли тебе с Сережей, равно как и, надеюсь, его впечатления от моего житья-бытья среди мадьяров и информация об том же, об житье. Так что теперь приступлю прямо к делу.

1. Телеинтервью[49]. Очень удачное, хотя и не знаю, какую часть отснятого они использовали. Главная удача – твоя живая интонация, ее абсолютная убедительность, внушение доверия. Три момента вызывают возражение: а) анекдот про «плачущих – смеющихся» не французский, а еврейский, Николай I накладывает контрибуцию на черту; б) Юз Алешковский никакого отношения к лагерному юмору (иронии) не имеет, кроме песни «Окурочек», а если ты (и интервьюер) имеете в виду его приблатненный (а не блатной!) говорок, то это совсем другое дело; в) анекдот с «золотухой» хронологически со смертью Ленина не увязывается – золотуха свирепствует не раньше 1926–1927 годов. Но замечания ничтожные, а по сути – хорошо и даже чудесно.

2. Мемуары. Я получил от мамы полную версию «Закона Сурена» и думаю, что он («Закон») составляет часть, входящую в то же целое, что и «Три встречи». Некоторая хаотичность композиции обоих отрывков, взятых совокупно, не испортила бы дела, может быть, даже наоборот. Понимаю не только твой гнев против Подрабинека, но и аналогию «рыцарей революции». Но вспомни, как трактует тот же предмет Вас. Гроссман во «Всё течет»: понимание, сочувствие даже, но в смеси с отвращением <…>

3. Хрестоматия. Да, прекрасно, что вышла. Что распространяется бесплатно. Но читается ли старшеклассниками, которым адресована? Или им плевать, как любым молодым, на любое прошлое, особенно на прошлые муки? И тогда эта книга – опять для нас с тобой. А нам никакие хрестоматии не нужны. Здесь, в Венгрии, парламент ввел день поминовения жертв коммунизма. Прекрасно! Но есть ли особый День Поминовения жертв венгерского фашизма (первые расовые законы в Европе были введены в Венгрии в 1920-м!), я пока не установил. А коммунистов проклинали исправно, во всех школах, детских садах, на телевидении, по радио.

Ну да что уж тут, сам знаешь, как оно обстоит <...>

С супругами Аверинцевыми и С. Юрским. Женева, 2000 год.

55. 21 мая 2001

<…> Спасибо за книги и за письмо (в особенности). Как всегда, ты куда более щедр на письменную продукцию, чем твой старый (во всех смыслах!) друг. Но – к делу! Караулов, действительно, ужасен. Не сутью дела, ведь его отношение к стране и народам, страну населяющим, и к властям, в разные времена этим населением вертевшим, – это его дело и его право, хочешь, читатель, соглашайся, не хочешь – пошли автора на три или на пять букв и закрой книгу. Но писать историю живых людей в виде и в форме «ро€манов»[50], раздирающих челюсти скукою, – свинство непозволительное. А суть уловить неподъемно. Вроде бы он сочувствует одному Покровскому (Лихачеву) – великодержавнику. Если так, то это сталинизм грязной воды. Что вы там, у себя, об этом говорите? Или вам плевать сто раз – есть дела и разговоры поважнее? Например, околотеатральные сплетни той же Райкиной[51], жанр, моему консерватизму совсем чуждый, но, не скрою, читающийся с интересом (мною читающийся – в той части двухтомника, где речь идет о старых знакомцах). Откровения подлеца и дурака Мишки Козакова скомпонованы (и вытащены из уже печатавшихся его поучений и наблюдений), так что люди, не посвященные в наболтанное и вываленное на бумагу ранее, не усекут даже части глупости и подлячества. Молодец, Райкина! Профессионально сделано. Но Козаков – особь статья. В целом же сплетенная доверительность и предмета, и тона раздражает больше, чем занимает. Для примера назову рассказ Олега Табакова, почему он бросил старую жену и взял новую, молодую. Всё в этом рассказе – фальшь, и интервьюер подыгрывает, помогает фальшивомонетчику. Но, повторяю, читал (пролистывал) с интересом, и очень тебе благодарен и за Райкину, и за Караулова.

«Лехаим» я видел, когда был в Израиле последний раз, т. е. на гражданский Новый год. Но «Еврейское слово» не видал никогда и даже не слыхал о нем. Не читал также ни про Бабеля в «Воплях», ни про Эренбурга в «Алефе». Что Сарнов меня не упомянул, – вполне естественно. Я не помню, дарил ли я ему книжку, которая вышла в Киеве, и, стало быть, совсем не уверен, что он меня читал. Ведь о моей книжонке не было нигде ни одной строчки. И правильно, поделом: я не участник вашего «литературного процесса», и ты знаешь про меня потому, что мы – близкие друзья, и только потому.

«Русского еврея» знаю в позапрошлом веке (1879–1884). Нынешнего «Русского еврея» никогда не видел. О Кумоке[52] никогда не слыхал <…>

Про Разгона мне очень хотелось бы прочесть <…>

56. 24 декабря 2001

Марлеша, дорогой! Вот тебе заказанное, не отвлекаясь ни на личные дела (сегодняшние и давнишние), ни на общие рассуждения. Сколько я понимаю, ты пишешь про меня, как ты меня видишь. В добрый час, я тебе помогаю только фактографией.

Итак, я напечатался в первый раз у Сани Каждана, в сборнике Лукиана, первой книге серии «Научно-атеистическая библиотека» издательства АН СССР (перевод трех диалогов и примечания), 1954, декабрь, стало быть, ровно 47 лет назад. «Всю дорогу» считал себя, в первую голову, переводчиком и комментатором, во вторую – популяризатором и ни в какую (голову, очередь) – ученым.

Из переводов выше всего оцениваю следующее: Платон, «Федон» (1960). Еще я перевел Горгия, но то похуже, потому что и оригинал – не такой шедевр, как «Федон».

Саллюстий, «Война с Югуртой», «Заговор Катилины» (1969). Томас Манн, «Закон» в собр. соч. (не помню года). Эразм, «Разговоры запросто» (1968–1969).

Даты – не публикации, а работы. «Венгерские народные сказки» (1972–1973). Очень радуюсь, что составил примечания к трилогии Фейхтвангера об Иосифе Флавии: по ним целое поколение еврейской молодежи знакомилось с начатками нашей истории и цивилизации: другие источники были недоступны.

Доволен двумя книгами пересказов для юношества (обе – в Детгизе): «Слава далеких веков. Из Плутарха» (кажется, 1965) (или 1964?).

Тит Ливий, «Война с Ганнибалом» (1967–1968).

Конечно, были и другие переводы, большие, огромные даже (Плутарх), и поменьше, с разных языков, но мне остались дороги те, что назвал выше. Даже полромана Фейхтвангера «Der Tag wird Kommen»[53] (первую половину сделала Вера Оскаровна Станевич) в этот список не входит.

Кстати, о старших друзьях-переводчиках, которым я много обязан профессионально (да и по-дружески, по-человечески тоже, но это уже другое дело): не забудь Ник. Мих. Любимова! И ту же Веру Оскаровну! Она была гидом великодушия. И Андрея Николаевича Егунова[54]! (В каких-то «Тыняновских чтениях», не помню в каких, Мариэтта Чудакова напечатала мои воспоминания о нем. Я его горячо любил.)

Собственные писания.

Я начал писать «свое» из нужды. У меня не было денег даже на троллейбус, и я брался за любую работу. Одна случайная знакомая представила меня своим знакомым в издательстве «(Больш.) Сов. Энцикл-дия», где я и пошел по рукам, т. е. по редакциям. Первым моим «шедевром» были двести знаков о Солоне как поэте – добавка к статье (?), которая проходила по исторической редакции. Но это тебе просто для анекдота. Я подрабатывал в литературной редакции (Жданов, Верцман, Белкин) – все люди экстра-класса, и в театральной (увы, забыл имя-отч.-фамилию благодетельницы, кажется, Литвинова). Но повторяю: это – заработок, не «служенье музам» ни в какой мере.

Не было «служеньем» и копошение вокруг художественного перевода, хотя я писал на эту тему довольно часто и даже был членом редколлегии ежегодника «Мастерство перевода». Первая статья напечатана в выпуске «Мастерства перевода» за 1959 год. «Теория» и критика художественного перевода были для меня составной частью моего «ремесла» – не больше, но и не меньше. Так что этих статей я бы в избранный список не включил.

Не включил бы, пожалуй, и предисловий, и рецензий (из «Воплей» и «Нов. мира»), и даже статью «Античность и современность» в «Нов. мире» (1968), которую хвалил Солженицын в случайном телефонном разговоре со мною (он искал Вику Некрасова). Об этой статье я рассказал в том кусочке, что напечатало «Знамя». Я думаю, она своего времени не пережила, но судить категорически не берусь.

Напротив, маленькая книжечка о Гомере (1962) мне кажется живехонькой. Почему «Ил<иада>» и «Одисс<ея>» нас держат, не отпускают и сегодня, как это они сделаны, черт их дери? Вот она о чем, эта книжонка. Но никто ее не помнит и не упоминает. И другая живая – «Знакомство с Эразмом» (1971), такой и на Западе нет. Но, конечно, о переводе и речи быть не может, сами с усами. А «Знакомство», действительно, знакомит – и с идеалами (идеологией), и, главное, с сочинениями, которых никто давным-давно не читает.

Не скрою и того, что люблю свои «Сумерки в полдень». (Их ведь всё-таки переиздали и в России, но мне не заплатили, не сообщили даже.) Я не видел книгу Гаспарова «Занимательная Греция», сравнить не могу, но уверен, что и мои «Сумерки» заслуживают доброго слова, которое никогда и нигде, насколько я знаю, не было произнесено.

О продукции моих эмигрантских 30 лет ты знаешь, мне кажется, всё. Тем не менее, для полноты обзора, напомню, что выпустил книгу «Эразм и евреи» (по-франц., 1979, и по-англ., 1986), очерк «Пример Василия Гроссмана (по-франц., 1983, по-русски, кажется, 1985), десятка полтора-два статей по русско-еврейской литературе на разных языках, в том числе статью о Бабеле, вводящую его в контекст этой литературы. Главное то, что от старого профиля (культура античности, XVI век) полностью ушел к новому: русскоязычная культура (цивилизация) российского еврейства.

Ну, вот тебе, по мере сил и возможностей, несколько слов не к делу, а просто так.

С ужасом прочитал статью Майи Ганиной в «<Нашем> Современнике». Ведь я ее близко знал в начале 60-х, она была и талантлива, и порядочна, и вот, на тебе, бранит Путина за то, что он дает Госпремии евреям, русские таланты искать не хочет, и пример еврея – Володя Войнович. Как вы в этом смраде живете? Или у нее старческий маразм начинается?<…>

57. 3 мая 2002

<…> Спасибо за письмо и всё, к нему приложенное. Всё очень интересно, особенно – предисловие к сборнику памяти Разгона и рецензия на Сережину книгу. Жаль, что Василевский ее зарезал, жаль, что «Новый мир» окончательно ушел из категории «наше», впрочем, где они, журналы былых дней? Кончились без возврата и апелляции, нету их ни в одном из былых качеств. Но читать всё равно надо. Да не мне это тебе объяснять.

Об Израиле писать нечего: ты смотришь, слушаешь и читаешь всё то же, что и я. Добавлю одно: глубоко тронул меня битком набитый зрительный зал на «Стульях» в Гиватаиме (помнишь? – это квартал Тель-Авива), русские евреи плевали на арабскую, вполне, увы, реальную угрозу и опасность, на предупреждения и просьбы властей не собираться вместе. Упорный мы народ, упорством и живы так давно и долго <…>

В Женеве меня ждет работа. Вообще-то я завязал, ничего нового не начинаю и не хочу начинать, но тут особый случай: знаменитая энциклопедия литературной биографии (вышло уже две с половиной сотни томов) заказала статью о Давиде объемом в целый печатный лист. Причем писать можно по-русски, они сами переведут на английский. Пользуясь случаем, интервьюировал свой «предмет» и советовался с ним.

<…> Из старого вот-вот выйдет перевод романа (маленького) с венгерского, который я сделал, точнее, начал делать, еще в 1999-м. Печатает его всё тот же «Иерусалимский журнал», который напечатал статью о Григории Богрове. Да, совсем забыл: думаю написать в тот же журнал «Плач о Мастере» – на смерть Горенштейна, маленькую, сугубо некритическую вещицу. Это Еф<им> Григ<орьевич> Эткинд назвал свою статью о Горенштейне, практически самую первую о нем (в журн. «22») (а м. б., «Время и мы»?) «Рождение мастера»  <…>

58. 1–2 ноября 2002

Дорогой мой друг Марлен! Ты задал мне «чтивный» урок, и я прилежно его выполнил. Но прежде чем отчитаться, отвечу на вопросы <…>

«Лехаим» я не получаю, так что и рецензию на Евсея Цейтлина прочитал только сейчас[55]. Вернусь я к ней чуть ниже, в «отчете».

Что напечатал Бегун в своем журнале, понятия не имею. Я ему ничего не посылал, и вообще мы с ним не знакомы.

Наташины полторы строчки обо мне в «Воплях» заметил. По-моему, это чушь. Свое баловство со словом не называю «творчеством» (да еще «собственным творчеством»!), и в дурном сне не назвал бы! И уж если были в этом баловстве какие-то удачи, то скорее именно в переводах: Платон, Эразм, Саллюстий и еще кое-что. Заметь: «Знакомство с Эразмом», которым не то чтобы горжусь, но доволен и сегодня: как-никак, а тему и тома открыл русскому читателю я, – так вот «Знакомство с Эразмом» – это тоже перевод-пересказ больше чем на половину. А Наташа как была экзальтированная барыня, так и осталась. Только состарилась, как и все мы, еще живые.<…>

Ты пишешь много и интересно. Все твои сочинения, которые ты прислал, для меня внове, кроме книжки Разгона. Мне казалось, я на нее (и на то, что пришло вместе с нею) откликался, но старая башка подводит теперь нередко. И если ты ничего от меня по этому поводу не получал, прости великодушно! Итак, с Разгона и начну. Сборник очень хорош, но почему вместо большой статьи, которую ты напечатал в «Лехаим», в книжке появился какой-то огрызок? Кто это так тебя урезал? И зачем? Что касается текстов самого Разгона, то они интересны умеренно. Но вполне допускаю, что это мой дурной вкус. Думаю всё же, что главное в нем был, так сказать, «эффект присутствия», а не литературная продукция.

Статья о Разгоне (большая) вполне укладывается в твои несобранные, к сожалению, воспоминания о тюрьме и лагере. К ним же, к воспоминаниям, тянутся и остальные вещи, даже, вроде бы, совсем не мемуарные, например – та же рецензия, которую я упомянул. Пора тебе составить, наконец, эту, может быть, главную книгу твоей жизни. Ты понимаешь поэтому, с каким интересом я читал «Основной аргумент» в «Еврейском слове» и как жалел, что и этот вариант – тоже неполный.<…>

А рецензию на Цейтлина закончил с некоторым недоумением. Что ты осуждаешь без оговорок Йосаде – понятно. И я к тебе присоединяюсь. Но ведь речь-то идет о книге Цейтлина: что ты думаешь не о «герое», но о книге, об авторе? Остается неясным. Мне кажется, ты слишком отдаешься (местами, от случая к случаю) еще молодому соблазну писать загадками, намеками. По-моему, время намеков миновало.

С Рассадиным ты расправляешься хорошо. Он наглец. И, конечно, протагонист статьи – он, а не Смехов. Но и Смехову досталось по заслугам. Зря только ты его величаешь «Веничкой» – это убавляет серьезности, а дело очень серьезное.

Серьезные возражения у меня против «Полвека, век…»[56] О чем это? Об антисемитизме вообще? Тогда замаха не хватает. О лагерях и лагерных восстаниях? О лжеце, требующем от других жизни не по лжи, а собственную ложь бережно охраняющем в неприкосновенности?

И еще кое о чем? Нельзя так наваливать на читателя гору за горой! Он не поймет перескоков с темы на тему и бросит читать, хотя каждая из поднятых тобою тем необычайно важна и требует отклика. И еще о той же статье <...> Фанатик «документа» Костырченко не понимает, что ли, что стенограммы, вышедшие из пытальных камер и /или из заседания военной комиссии верхсуда, – такие же документы, как протоколы инквизиции, в которых ведьмы признаются, что е<…>сь с дьяволом?! Мне удалось как-то сказать об этом Костырченко по телефону (был телефонный круглый стол на «Свободе»), и даже этот самодовольный «ученый», вроде бы, задумался, заколебался <…>

На Place Rogier, Брюссель, 2003 год.

59. 6 марта 2003, Брюссель

<…> Пишу тебе в вечер своего «рождения», в пятидесятую годовщину того счастливейшего дня, когда Левитан с утра пораньше (у нас в Северном Казахстане было 8.00) известил человечество, что Ус подох. Согласись, что это важнее любого дня рождения. Точнее – это было извещение о новом рождении каждого из нас, ссыльного, и «вольняшки», и зэка «в законе». Ну да что тебе толковать – ты всё знаешь не хуже, а лучше меня.<…>

Итак, начнем с подлости не Антонова-Овсеенко, с журнала «Лехаим»[57]. Я получил из Москвы четыре выпуска сразу, и в одном была эта гнойная пачкотня. А<нтонов->О<всеенко> был известен как безумец еще до моего отъезда, а все его наскоки имеют один смысл, увы, не безумный ни капли: «Почему мне не дают? Где деньги и приглашения, на которые имею право я?» Вот и вся хитрость. И во всех его обвинениях против Разгона – тот же «смысл» и та же мораль. Обращать на него внимание – всё равно что плевать самому себе в лицо. Но вот что мне непонятно и горько: как мог Борух (главный редактор) принять эту шизофреническую и подло корыстную бредятину? И даже не сопроводить публикацию замечанием, что редакция, мол, не присоединяется к обвинениям полоумного? Ты должен, по-моему, написать письмо в редакцию, а не ответ на А<нтонова->О<всеенко>.

И вообще, литературно-мемуарная часть журнала становится всё хуже и ниже. Какое отношение к евреям, к их ситуации и цивилизации имеют Миля Кардин и Лазарь Шиндель, и даже Бен Сарнов с их героями и персонажами? Да никакого, е. м.! Скоро и Улицкая, этот литературный нуль, присоединится к названным выше: потому что и ее, и их притягивает лишь одно – гонорар. Мне, клянусь тебе, жаль, что Давид переправил им одну мою статейку (с моего полусогласия), но уж больше ничего я им не дам. Из журнала они становятся мусорным ящиком, и нам, старым людям, не годится пачкаться в скверном и сомнительном соседстве. Главное – не огорчайся.

Мне предстоит поездка в университет города Caen (Канн) в Нормандии, на круглый стол по теме «Сталинизм и евреи». Мне не нравится эта постановка вопроса, как не нравятся публикации Данилова и Наумова и сочинения Костырченко <…> Я бы предпочел говорить о сталинизме как о summe summarum разных личных опытов, из которых складывается опыт национальный, или, может быть, лучше сказать «опыт нации», и хотел бы предложить несколько личных примеров-случаев, не переходя к обобщениям. Еврейский, антисемитский опыт тут не работает. (К тому же у нас теперь есть свежайший пример неоюдофоба – А. Ис-ч С<олженицы>н.) Он у’же, чем, скажем, проблема сопротивления террору или аморфность террора: невозможность понять, постигнуть, нащупать источник страха. Так и не знаю пока, о чем буду говорить <…>

Планов на лето у меня особых нет. Мы с женой переводим «нобеля» Кертеса на русский <…>

Хотелось бы знать, что ты читаешь, что рекомендуешь (рекомендовал бы) мне не прозевать. Из моих собственных наблюдений:

1. «Кесарево свечение» Вас. Аксенова. Ужасно по всем линиям и параметрам. Если это его автопародия, то сами размеры ее убивают. Но Вас. Палыч слишком всерьез себя любит и лелеет, чтобы пародировать. Боюсь, что это маразм. Ведь всё его литературное поколение маразмирует, начиная с Солжа, который хоть и старше годами, но такой же «шестидесятник». А посмотри на Искандера…

2. «Зеленые тетради» Зорина. Любопытно, но противно. Как он себя обожает! Нельзя вытаскивать такую страсть к самому себе на всеобщее обозрение. Мягко говоря, говнюк он, старый говнюк.

3. Совсем другое – «Стенография конца века» Марка Харитонова. Это, кажется, не столько о себе любимом (как у Зорина), сколько об окружении (а может, о тех, к чьему окружению принадлежит автор, к примеру, о Самойлове). Тут другая опасность: в какой мере это может заинтересовать непосвященных? <…>

4. Еще прочел мемуары Лидии Либединской, чуть не сорокалетней уже давности, но тут и за давностью (за сроком давности), и за изрядной наивностью автора (она же – главный персонаж) комментировать не берусь. Хотя и признаюсь, что читать про Фадеева скорее противно, чем способно вызвать сочувствие, во всяком случае – у меня.

У меня нет конверта, так что Сережа передаст тебе эту писульку как она есть, голенькую. А ты не жди оказий, напиши несколько слов – буду рад и тому, поверь <…>

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru

---

[1] Б. Т. Грибанов, писатель, создатель серии БВЛ. Напечатал мое предисловие к роману португальского классика Эсы де Кейроша «Преступление падре Амаро» (М., 1970). – М. К.

[2] Чабуа Амирэджиби (р. 1921) – грузинский писатель, трижды беглец, освободившийся из лагеря позднее, чем большинство реабилитированных после XX съезда КПСС. Лучший из его романов – «Дата Туташхиа». После грузинского издания (1971) и публикации в журнале «Дружба народов» переведен на многие языки.

[3] Речь идет о Б. Л. Сучкове (1917–1974), литературоведе. Был арестован в 1947 году. После реабилитации сотрудник Гослитиздата, журнала «Знамя», директор ИМЛИ им. Горького. Член-корр. АН СССР.

[4] Речь идет об издании: Карл Либкнехт. Мысли об искусстве. М.: Художественная литература, 1971. М. М. Кораллов составил книгу, перевел ее, написал предисловие и комментарии.

[5] Карл Либкнехт действительно прямой потомок Лютера.

[6] Речь идет о романе А. Солженицына «Август 1914 года».

[7] Л. П. Яхонтова, наша общая машинистка, мать писателя Андрея Яхонтова.

[8] Речь идет о работе над переизданиями сборника «Роза Люксембург о литературе» (М., 1961), осуществленными в Дрездене и позднее в Италии.

[9] В ту пору я жил на Ленивке, рядом с Музеем им. Пушкина. – М. К.

[10] Имеется в виду Н. М. Любимов, известный переводчик.

[11] Александр Каждан, византинист.

[12] Виктор Хинкис, переводчик.

[13] Б. Л. Сучков.

[14] А. Б. Чаковский, главный редактор «Литературной газеты».

[15] С. Ошеров – переводчик.

[16] Плебс (нем.).

[17] Давид Маркиш, младший брат Шимона.

[18] Повесть Василия Аксенова.

[19] Рассказ А. Курчаткина «Свадьба» был опубликован в журнале «Аврора» с предисловием Георгия Семенова. Ныне Курчаткиным написано уже два десятка книг.

[20] Александр Петрович Каждан и его супруга.

[21] Георгий Товстоногов.

[22] Олег Чухонцев.

[23] Речь идет о рецензии на «Избранное» О. Волкова (М., 1987): см. Литгазета, 13 июля 1988. Предисловие к юбилейному тому было написано мною. – М. К.

[24] Виктор Хинкис.

[25] Михаил Кудинов, студент МГУ, арестант в Джезказгане, переводчик с французского. Умер в 1994 году.

[26] В дискуссии о романе Жигулина «Черные камни» участвовали три «зэка»: Горчаков (Эльштейн), Кораллов и Ломинадзе.

[27] Анатолий Рыбаков.

[28] Г. С. Кнабе – профессор РГГУ.

[29] Никита Введенская, физик-математик.

[30] Осташвили – глава налетчиков, ворвавшихся в Союз писателей 18 января 1990 года, когда в Большом зале собралось писательское объединение «Апрель».     Далее – суд над ним (долгий). Срок – короткий. Смерть в лагере.

[31] Акива Моисеевич Яглом, физик, друг акад. А. Д. Сахарова со школьных времен.

[32] Следует пояснить: после серии крутых схваток в лагере меня стали величать Мишкой, Михал Михалычем. О «Марлене» я вспомнил лишь на воле. – М. К.

[33] Имеется в виду очерк М. Кораллова, опубликованный в ежемесячнике «Мемориал-аспект».

[34] «Ненависть к своим» (нем.).

[35] Речь идет о предисловии М. Кораллова к роману С. Злобина «Остров Буян».

[36] Романы Ю. Нагибина «Тьма в конце туннеля» (1994), «Моя золотая теща» (1994).

[37] «Баварский лес» (нем.).

[38] Речь идет о Владимире Максимове, в эмиграции – создателе и главном редакторе «Континента», позднее печатавшемся в «Правде».

[39] Речь идет об Игоре Виноградове; при Твардовском – сотруднике «Нового мира», теперь – главном редакторе «Континента», издающегося в Москве.

[40] Если будем живы.

[41] Виктор Хинкис.

[42] Речь идет о книге сказок, которая должна была быть издана в Москве. Маркиш в этом издании выступал в качестве переводчика.

[43] Наталья Иванова заведовала отделом поэзии в «Знамени»; ныне зам. главного редактора.

[44] Михаил Кудинов.

[45] Сергей Юрский.

[46] Давид Гофштейн – киевский поэт, арестованный осенью 1948 года и расстрелянный 12 августа 1952 года по делу Еврейского антифашистского комитета.

[47] Название моего рассказа, опубликованного в «Новой газете» в октябре 2000 года. – М. К.

[48] Портрет, написанный в Кенгире. Переснят в газетных репортажах о выставке лагерного искусства.

[49] Речь идет о телепередаче, прошедшей по каналу «Культура», героями которой были Ч. Амирэджиби и М. Кораллов.

[50] Речь идет об очерках Караулова.

[51] Марина Райкина – сотрудник «Московского комсомольца».

[52] Яков Кумок – еврейский писатель.

[53] «День придет» (нем.).

[54] Известный филолог-классик, переводчик. Я сидел вместе с ним в Кенгире. – М. К.

[55] См.: Лехаим, № 10, 2002.

[56] См. статью М. Кораллова «Полвека, век и тысячи лет», опубликованную в «Еврейском слове» в августе 2002 года.

[57] Речь идет о полемике, возникшей на страницах «Лехаима» в 2002–2003 годах: в ответ на статью М. Кораллова «Из предисловия к застрявшему сборнику» (написанную после смерти Л. Разгона;  № 1, 2002) появился материал А. Антонова-Овсеенко «Кто играет краплеными картами?» в № 1 за 2003 год, на который последовала реакция в виде письма правления общества «Московский мемориал»: статья «К вопросу о крапленых картах» была подписана С. Чарным и опубликована в № 4 за 2003 год.