«Бедняки не переведутся на земле, и поэтому

я повелеваю тебе: будь щедр к братьям твоим,

к беднякам и обездоленным в твоей стране».

Дварим, недельная глава «Реэ»

«Бедняки не переведутся на земле. Удача подобна

спице колеса, то поднимается, то опускается».

Вавилонский Талмуд, трактат «Шабат»

Ребе Файвиш из Збаража (евреи называли это местечко Збриза) остановился на несколько дней в городке Сколе. Его ученик Менахем‑Мендл, будущий ребе из Косова, узнав, что ребе пробудет в Сколе до субботы, отправился на встречу с учителем.

В ту пору Менахем‑Мендл жил в небольшом местечке, в нескольких десятках верст от Сколе, выполняя скрытую духовную работу. Какую — мы не знаем. Ребе Файвиш отправил его подальше от людских глаз, и добрых, и недобрых.

Принято думать, будто сглазить хорошее дело может только недобрый взгляд. Это не совсем так. Многие тонкие процессы нарушаются просто оттого, что попадают в зону человеческого внимания. Есть плоды, которые должны созревать в тишине и одиночестве.

И хоть Менахем‑Мендл жил по‑нищенски, будущий ребе вовсе не тяготился полуголодным существованием, а скорее был рад, что дары этого мира не мешают ему полностью погрузиться в жизнь духа. Ранним утром в четверг он вышел из своего местечка на дорогу, ведущую в Сколе, и бодрым шагом двинулся в путь.

Солнце рассыпало мириады бриллиантиков по бесконечным снежным лужайкам, в которые превратились окрестные поля. Их блеск слепил глаза, и Менахем‑Мендл переводил взгляд на старые ветлы вдоль большака. Но обындевевшие ветки тоже сверкали, как тысячи маленьких зеркал. Ноги скользили по хрустевшему снегу, успевшему за ночь крепко замести следы полозьев, а руки приходилось держать в карманах, чтобы время от времени вытаскивать из рукавиц теплые ладони и согревать мерзнувшие уши.

Верста за верстой тянулся большак. Ни деревни, ни хутора, лишь бескрайнее снежное поле и черные стволы ветел. Только под вечер окоченевший и выбившийся из сил Менахем‑Мендл увидел большой дом у перекрестка дорог, а над ним — зеленую елку. Придорожный трактир, убежище для путников! В сельской местности никогда не вешали вывески с надписями «Питейный дом» или «Трактир», а просто ставили елку над крыльцом.

Из трубы вился приветливый дымок, обещающий теплый очаг и ужин, но двор перед домом был пуст. Ни лошадей, запряженных в сани и меланхолично похрустывающих зерном в мешках, прицепленных на морды, ни веселой толкотни готовящихся к отъезду путников. Пусто и голо.

Менахем‑Мендл прибавил шагу, и вскоре заснеженные ступеньки крыльца заскрипели под его ногами. Он вошел вовнутрь и на несколько секунд блаженно замер, погрузившись в тепло. Потом защипало в носу, заболели отвердевшие от мороза щеки, на глазах выступили слезы.

Прошло минут пять, пока он пришел в себя и начал осматриваться. В большой опрятной комнате не было ни одного человека. Чистый пол, чистые столы с чистыми лавками возле них, мезуза на косяке двери. Значит, хозяева евреи, и можно рассчитывать на ужин. На стойке против входа стоял бочонок с краном, на нем висели медные мерки для вина. Что‑то наподобие больших кружек с длинными ручками, мерой в штоф, полуштоф, косушку и шкалик.

На стене за стойкой во всю ширину комнаты тянулась полка, уставленная четырехугольными полуштофами с крепкими напитками. Красного цвета — с наливками, желтого и зеленого — с настойками. Ерофеич, перцовка, полыновка, малиновка, рябиновка и грубый ром, отдающий почтовым сургучом.

К гостю вышел хозяин, еврей с окладистой бородой и грустным взглядом широко посаженных глаз, запрятанных под кустистыми седыми бровями.

— Послушайте, любезнейший, да вы левое ухо отморозили! — воскликнул он, разглядывая гостя.

Тот прикоснулся рукой к уху.

— И впрямь отморозил…

— Давайте‑ка снегу, — хозяин проворно выскочил на крыльцо и принес полную горсть.

Менахем‑Мендл растер ухо и левую щеку. Их точно огнем опалило, но дышать стало легче.

— Можно у вас заночевать? — спросил он хозяина заведения.

— Заночевать можно, — ответил тот. — А вот с ужином уж не обессудьте, помочь ничем не могу. Самим есть нечего. Сегодня утром дети закончили последний хлеб. Что будет завтра — понятия не имею.

Он передернул плечами и тяжело вздохнул.

— А чай у вас есть? — спросил Менахем‑Мендл.

— Кипятком могу напоить, самовар недавно закипел. Но чай тоже вышел…

— Хорошо, и за кипяток спасибо. А хлеб у меня свой.

Менахем‑Мендл достал из котомки горбушку задубевшего на холоде черного хлеба. Омыл руки, с трудом откусил кусочек. Трактирщик принес ему полную кружку кипятка и сам сел рядом.

— Видите, как пусто у нас, — грустно произнес он. — Никто не заглядывает, знают, что еды никакой. А пить без закуски — он указал подбородком на стойку с напитками, — кому захочется.

— Что‑нибудь случилось? — осторожно поинтересовался Менахем‑Мендл.

— Летом проложили новую дорогу. Короче нашей и куда более гладкую. Постепенно все стали пользоваться ею. Осенью по старой памяти еще кто‑то проезжал, а как наступила зима — вообще ни одного человека.

— Так зачем вы здесь сидите? — удивился Менахем‑Мендл. — Перебирайтесь на другое место.

— Я должен пану за аренду постоялого двора. Его не волнует, есть посетители или нет, денежки вынь да положь. Сумей я расплатиться — завтра бы бежал без оглядки. Но денег нет и не предвидится. Через неделю последний срок, — он снова тяжело вздохнул. — Если пан не получит свое, он бросит меня и всю семью в колодец, подземную тюрьму. В нем и летом зуб на зуб не попадает от холода, а в такой мороз мы не доживем до утра. Бедные мои дети, — он смахнул набежавшую слезу, встал и вышел из комнаты.

Горе хозяина постоялого двора не дало Менахему‑Мендлу заснуть. Всю ночь он мерил шагами комнату и, лишь только в темных обледеневших окнах начала брезжить голубизна, собрался в дорогу.

— Милостивый Господь не оставит вас, — благословил он трактирщика, вышедшего проститься. — Даст Бог, все будет хорошо.

Тот лишь горько усмехнулся.

На дворе порошило. Чистые хлопья, спускаясь с неба, кружились в воздухе, словно желая прикрыть своей белизной черноту и безнадежность земной жизни. Менахем‑Мендл надвинул поглубже шапку, прикрыл уши и вышел на большак.

На мерцающей нетронутой голубизне свежего снега синели петлистые стежки заячьих следов. Тишина сковала поля, звенело в ушах от стеклянной пустоты воздуха. Спустя полчаса сзади послышался скрип полозьев и фырканье лошадей. Менахем‑Мендл обернулся. По дороге двигался возок, он был еще довольно далеко, но звуки в морозном безмолвии неслись задолго перед ним.

Приблизившись, возок остановился. Богато одетый пассажир, укрытый дохой из медвежьего меха, обратился к путнику на идише:

— Куда держит путь уважаемый раввин?

Менахем‑Мендл никогда не видел этого человека, и тот, в свою очередь, тоже не знал, кто стоит перед ним. Но ошибиться было невозможно: одухотворенное лицо Менахема‑Мендла многое говорило внимательному наблюдателю. А богач, судя по вопросу, принадлежал именно к таковым.

— Я иду в Сколе, навестить ребе Файвиша из Збриза.

— Нам по пути, садитесь, — рука в кожаной перчатке откинула доху.

Менахем‑Мендл помолчал несколько мгновений, словно прислушиваясь к чему‑то, а потом решительно произнес:

— Хорошо, я поеду с вами. Но только в том случае, если вы дадите мне двадцать золотых.

— Двадцать золотых, — рассмеялся богач. — Мало того, что я предлагаю бесплатно подвезти вас в такой мороз, вы еще просите за это денег?!

Менахем‑Мендл не ответил. Богач помолчал несколько секунд и продолжил:

— Ладно, так и быть. Святое дело дать пожертвование такому еврею, как вы. Но только не двадцать золотых. Это слишком большая сумма даже для меня.

— Поверьте, что прошу эти деньги не для себя. Они нужны, чтобы помочь еврею, попавшему в беду. И чтобы помочь вам.

— Помочь мне? — снова рассмеялся богач. — Слава Богу, я не нуждаюсь ни в чьей помощи. И, кроме того, какая польза, кроме выполнения заповеди, может заключаться в пожертвовании двадцати золотых?!

— Кто знает, — загадочно ответил Менахем‑Мендл, — что готовит нам завтрашний день. Удача, как колесо, сегодня ты наверху, а через месяц…

Эти слова вошли в сердце богача, точно дротики. Он вытащил кошелек, отсчитал двадцать золотых и передал Менахему‑Мендлу.

— Прикажите кучеру повернуть возок, — воскликнул тот, принимая деньги. — Нам нужно вернуться к постоялому двору на перекрестке. Там вы убедитесь, какое большое дело сделали, пожертвовав такую сумму.

Возок развернулся, взъерошив полозьями девственный снег, Менахем‑Мендл уселся под теплую доху, и заскрипели полозья. Спустя десять минут путники оказались на постоялом дворе.

Хозяин никак не мог взять в толк, что происходит. Он то пересчитывал полученные золотые, то поднимал на гостей глаза, наполненные слезами, то пытался что‑то произнести, но от избытка чувств не мог выговорить ни слова и только хватал воздух широко раскрытым ртом.

— Обещаю вам, — сказал ему Менахем‑Мендл, — начиная с этого дня все, за что вы будете браться, станет приносить удачу.

Богач растроганно смотрел на трактирщика. По дороге он узнал о долге и колодце и теперь думал, что, пожалуй, нашел не самое худшее применение своим деньгам.

— Заповедь приводит к заповеди, — обратился к нему Менахем‑Мендл. — Пошлите кучера в ближайшее село, пусть привезет для детей хлеба и другой еды. А мы пока встанем на утреннюю молитву.

Кучер привез целый мешок булок, глиняный горшочек с маслом, картошку, мороженого гуся. Глядя на сияющие глаза детей трактирщика, богач снова растрогался.

После завтрака наступила пора прощаться. В который раз выслушав слова благодарности, богач вышел на крыльцо и, крепко потянувшись, с удовольствием вдохнул морозный воздух. Водка, выпитая за завтраком, приятно согревала.

Оставшись наедине с трактирщиком, Менахем‑Мендл притянул к себе его голову и прошептал в самое ухо:

— Знай, что ты будешь подниматься все выше и выше и наживешь большое богатство, а богач, подаривший тебе сегодня двадцать золотых, опускаться все ниже и ниже, пока не дойдет до полной нищеты. Через много лет вы снова встретитесь, не забудь же отплатить добром за добро.

Застоявшиеся лошади резво потащили возок. Прошло всего несколько часов, и путники добрались до Сколе. Во дворе синагоги, где принимал посетителей ребе Файвиш, было не протолкнуться. Попасть на прием до начала субботы не представлялось возможным.

Но ребе ощутил появление ученика и приказал служке:

— Дай дорогу исполнившим мицву.

— Кого ребе имеет в виду? — осторожно осведомился служка.

— Отыщи во дворе Менахема‑Мендла со спутником и приведи ко мне.

Служка хорошо знал одного из лучших учеников ребе и легко отыскал его в толпе.

— Как тебя зовут? — спросил ребе Файвиш богача, когда путники вошли в боковую комнатку синагоги, в которой он принимал посетителей.

— Цви‑Гирш, — ответил богач.

— Хорошее имя. И дела делаешь хорошие. В заслугу сегодняшнего доброго дела жизнь еще обернется к тебе доброй стороной. Расскажи‑ка, сынок, — обратился он к Менахему‑Мендлу, — во всех подробностях.

Ученик принялся рассказывать, а ребе внимательно слушал, одобрительно кивая.

— Славно, славно, — произнес он, когда Менахем‑Мендл завершил повествование. — Но объяснил ли ты трактирщику, как ему надлежит вести себя в будущем?

— Объяснил. И он согласился.

Ребе сказал еще несколько ласковых слов Цви‑Гиршу, похвалил Менахема‑Мендла и отпустил их готовиться к субботе.

На следующей неделе все разъехались: ребе продолжил свой путь, Менахем‑Мендл вернулся в уединенное местечко, а Цви‑Гирш, счастливый и довольный, отправился по делам в Данциг.

Прошло несколько лет. Время не благоволило богачу: любое дело, за которое он брался, заканчивалось неудачей. В конце концов он полностью разорился и был вынужден побираться, скитаясь от местечка к местечку. Менахем‑Мендл прославился как ребе из Косова, а трактирщик необычайно разбогател.

Как‑то раз дорога привела Цви‑Гирша в Косов. Он уже позабыл, что когда‑то разъезжал в роскошной карете, привык протягивать руку за милостыней и смирился со своей участью. Иногда он вспоминал про обещание ребе Файвиша, но прошлое казалось ему чудесным, давно прошедшим сном. Боль ушла вместе с надеждой, осталось только безрадостное существование, и он влачил его, как влачит свою тачку прикованный к ней каторжник.

Косовская община содержала приют для еврейских нищих. В нем скитальцы могли переночевать в тепле, помыться, получить тарелку супа, кусок хлеба и немного денег на дорогу. Придя в Косов, Цви‑Гирш сразу направился в этот приют и на следующий день с самого утра собрался на рынок просить милостыню.

— Пойдем лучше к ребе, — предложил ему один из нищих. — Он подает нашему брату больше, чем чванные богачи.

Когда нищие вошли в комнату ребе Менахема‑Мендла, Цви‑Гиршу показалось, будто его лицо ему знакомо. Но когда и при каких обстоятельствах он видел этого человека, никак не удавалось припомнить. А вот ребе сразу узнал бывшего богача. Дав второму нищему приличное пожертвование, он выпроводил его из комнаты и сказал Цви‑Гиршу:

— Не отчаивайся. Я напишу письмо моему старому другу, очень состоятельному человеку. Он даст тебе много денег, и ты снова преуспеешь в торговле.

Цви‑Гирш не верил своим ушам. С какой стати ребе так печется о его судьбе? Но тот уселся за стол, быстро нацарапал несколько строк на листке бумаги, положил его в конверт, запечатал, написал адрес и подал Цви‑Гиршу.

— Заслуга доброго поступка встала на твою защиту.

Тот ничего не понял, но не стал выяснять, что имеет в виду ребе, а немедленно отправился по указанному адресу. Есть предложения, от которых не отказываются.

«Ребе перепутал меня с кем‑то, — думал Цви‑Гирш, меся ногами дорожную грязь. — Но я не вор и не фармазонщик, если повезет и удастся раскрутиться на полученные деньги, честное слово, верну все до последнего гроша!»

Путь оказался неблизким, и Цви‑Гирш добрался до бывшего трактирщика спустя две долгие недели. Разумеется, он не узнал его, ведь с того дня, как он отсчитал незнакомцу на дороге двадцать золотых, прошло больше пятнадцати лет. Трактирщик тоже не узнал бывшего богача. Да и кто бы смог распознать его в опустившемся, изможденном от голода и невзгод нищем оборванце.

Когда Цви‑Гирш постучал в двери трехэтажного особняка на центральной улице, он был уверен, что его не пустят дальше прихожей. Поначалу все выглядело именно таким образом.

— За милостыней, пожалуйста, на задний двор, — вежливо, но весьма твердо объяснил слуга, приоткрывший дверь ровно на треть. — И не сейчас. Под вечер. Очередь не забудь занять.

— Я принес письмо от ребе из Косова.

— От ребе из Косова? — слуга моментально переменил тон. — Так бы сразу и сказал!

Он широко распахнул дверь и тут же провел Цви‑Гирша на второй этаж, в кабинет хозяина. При виде нищего тот поднялся из‑за стола.

— Вот письмо, — пробормотал Цви‑Гирш, протягивая конверт.

— Отлично! — воскликнул хозяин, кладя его на стол. Похоже, содержимое письма его нисколько не интересовало. — Сегодня ночью я видел во сне ребе Менахема‑Мендла, и он предупредил меня о вашем прибытии. Пришло время — так сказал ребе — воздать добром за добро. Вы помните несчастного трактирщика, которого много лет назад спасли от лютой смерти? И не только его одного, но и всю его семью!

Цви‑Гирш недоуменно покачал головой.

— Вы дали мне двадцать золотых, целых двадцать золотых, я расплатился с паном, купил партию зерна и начал торговлю. Всем, что у меня сейчас есть, я обязан тому щедрому пожертвованию. Завтра же утром мы вместе поедем в Косов, и ребе решит, какую часть своего капитала я должен вернуть вам.

На следующий день они отправились в Косов. Что решил ребе, мы не знаем. Известно лишь одно: Цви‑Гирш получил очень большую сумму, и ребе благословил его на долгую жизнь. Удача снова обратила к нему улыбающееся лицо, колесо повернулось, и Цви‑Гирш разбогател. До глубокой старости он прожил в Косове, прославившись как щедрый и отзывчивый благотворитель.