[parts style=”text-align:center”]
[phead][/phead]
[part]

Отказ от дачи показаний

Игорь Голомшток

«Занятие для старого городового»: Мемуары пессимиста

М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2015. — 346 с.

В названии книги искусствовед Игорь Голомшток использовал любимое выражение своей бабушки. «Занятием для старого городового» она называла неторопливое и рутинное домашнее дело, которому человек обычно предается на пенсии.

Игорь Голомшток начал писать воспоминания, когда ему исполнилось 80. И вот пять лет спустя они вышли отдельной книгой. Ее первую часть предваряет молитва: «Спасси мя Господи от искушения и избави от литературщины». В повествовании автор полагается исключительно на свою память. Никакого документального подспорья (письма, дневники и т. д.) у него нет. Между тем вспомнить Голомштоку есть о ком и о чем: «Мне повезло. В своей жизни я был знаком с рядом известных, во многих отношениях выдающихся людей». Его книга — сдержанный по тону, точный, при этом живой и насыщенный яркими деталями рассказ.

Разговору о знаменитых писателях, ученых, художниках, музыкантах предшествует семейная история. Предки Голомштока по линии отца — зажиточные караимы из Крыма, дед был габаем (раввином). Отец будущего искусствоведа — горный инженер, музыкант‑любитель, в годы Первой мировой и Гражданской войн — артиллерийский прапорщик; он прошел сталинские лагеря и жил потом в Свердловске. Мать Голомштока — из сибирских евреев‑кантонистов (ее отец был коммивояжером чешской обувной фирмы «Батя»), всю жизнь проработала врачом‑невропатологом.

В конце 1930‑х семья мемуариста на несколько лет уехала на Колыму: мать Игоря после ареста отца завербовалась врачом на Дальстрой. Даже у «вольных» там, по словам Голомштока, жизнь во многом протекала по законам уголовного мира. Идиллию северного пейзажа нарушали окоченевшие трупы беглецов: застенчивый молодой зэк, помогавший в доме по хозяйству, оказывался членом банды жестоких убийц. Картины увиденного в лагерном крае сформировали мировоззрение Голомштока: «Уже в школьные годы я возненавидел Сталина и всю его камарилью».

В конце войны семья пере­ехала в Москву. Жили близ Лубянской площади: один из приятелей Игоря квартировал по соседству с комнатой, где застрелился Маяковский. После окончания школы Голомшток не смог поступить ни на филологический, ни на географический факультет МГУ (негласной причиной стали национальность и политическая статья, по которой сидел отец), в результате пошел учиться в «глубоко чуждый» ему Финансовый институт. Там, по крайней мере, не обращали внимания на «пятый пункт» анкеты.

Голомшток штудировал банковское дело, но хотел изучать искусство. Ему удалось поступить на вечернее отделение кафедры искусствоведения МГУ. Публика, рассказывает он, училась там колоритная: один из великовозрастных студентов, архитектор и заядлый библиофил, сам проводил дома для друзей семинары по искусству. Там Голомшток узнавал не меньше, чем в вузовских стенах. Современное западное искусство тогда в МГУ не изучали (только творчество отдельных художников‑коммунистов). Зато на кафедре активно готовили «искусствоведов в штатском» — благонадежных специалистов, умеющих популярно разъяснять советским гражданам достоинства полотен Лактионова и реакционную сущность абстрактной живописи. Голомшток учился в университете под аккомпанемент слухов о готовящейся депортации советских евреев в Сибирь. Молодой искусствовед поехал‑таки в ту пору на восток страны, но как сотрудник отдела передвижных выставок, нести искусство жителям дремучих окраин.

В середине 1950‑х в Москве возник повышенный спрос на экскурсоводов. В Государственном музее изобразительных искусств открылась выставка шедевров, вывезенных в конце войны из Восточной Германии, а двумя годами позже в городе проходили художественные мероприятия Всемирного фестиваля молодежи и студентов. На фестиваль из стран капитализма приехали художники нереалистических направлений, и Голомшток сотоварищи содействовал налаживанию их контактов с советской пуб­ликой.

Потом была работа в ГМИИ им. А. С. Пушкина — этом оазисе относительного свободомыслия в Москве 1950—1960‑х годов. В здешней переплетной мастерской можно было брать почитать запрещенный самиздат, а трогательные рассказы музейных сотрудниц‑старушек автор помнит и по сей день.

Кульминационный эпизод книги — дело Синявского и Даниэля. Об этом процессе написано немало, и вот «свидетельские показания» еще одного участника. Игорь Наумович и Андрей Донатович познакомились во второй половине 1950‑х годов, когда однокурсница Голомштока по МГУ Мария Розанова вышла замуж за Синявского. В квартире в Хлебном переулке, где жили молодые супруги, встречались интересные люди: искусствоведы, филологи, писатели, актеры… Там пел под гитару (еще в ту пору не свои песни) совсем молодой Владимир Высоцкий, студент школы‑студии МХАТ, где Синявский преподавал.

На процессе Голомшток по этическим соображениям отказался отвечать на один из вопросов следствия и в итоге тоже понес наказание. Суд приговорил его к шести месяцам общественных работ. Вслед за этим ученого уволили из ВНИИТЭ, рассыпали набор двух книг, закрыли путь к преподаванию. Фактически его отлучали от профессии и выдавливали из страны. В этот период он познакомился с диссидентами разных направлений. «Я ни в какие группы не входил, хотя сочувствовал всем без исключения». Однажды Солженицын передал ему через общих знакомых записку с благодарностью за мужественное поведение на суде 1965 года. Правда, много лет спустя писатель тенденциозно исказил в своей книге «Двести лет вместе» факты из лагерной жизни близкого друга Голомштока — врача и правозащитника Мирона Этлиса.

Когда в 1972 году встал вопрос, куда ехать, Голомшток, в отличие от большинства эмигрантов, выбрал Лондон. Перспектива учить иврит и служить в израильской армии его не слишком прельщала. А в Великобритании жил приятель‑однокурсник, там богатая художественная жизнь, а в музеях — работы столь любимых мастеров Северного Возрождения… Голомшток преподавал русский язык в университетах Англии и Шотландии, работал на Би‑би‑си, сотрудничал с «Континентом» и «Синтаксисом», написал книгу о тоталитарном искусстве ХХ века (издана в России в середине 1990‑х). Купил просторный дом в Лондоне. В этой части воспоминаний особенно интересны описания нравов в редакциях эмигрантских радиостанций, отголоски дискуссий о «связях Синявского с КГБ», портреты знакомых — в частности, Александра Пятигорского, этого философского гуру. А любители поэзии смогут узнать, кто такой Михаил Николаев, которому посвящено знаменитое «Представление» Иосифа Бродского. Эти «мемуары пессимиста» заканчиваются на мудрой и вовсе не печальной ноте.

[author]Андрей Мирошкин[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Газета — история, рассказанная изнутри

Николай Пропирный

Евреи и прочие. Роман с газетой

М.: Китони, 2014. — 118 с.

Стало традицией, что новейшая история еврейской общины России излагается в форме мемуаров либо в форме беллетризованной прозы автобиографического характера. Первым путем пошел бывший глава Российского еврейского конгресса Евгений Сатановский, описавший события конца 1980‑х — начала 1990‑х. Вторым — Борис Ушеренко, составивший описание жизни российского еврейства «бурных девяностых», а также автор рецензируемой книги. Подобный метод позволяет Николаю Пропирному рассказать о происходивших событиях, не задевая их участников, поскольку перед нами — не фигуры из мемуаров, а литературные персонажи, в образе которых может быть (или есть) доля авторской фантазии. Иногда такой персонаж даже может раздвоиться, как это произошло в «Романе с газетой» с дьяконом Кураевым, чей образ чудесно воплотился в двух героях — положительном и отрицательном.

Но даже в такой форме это первая история еврейской газеты, точнее, «Международной еврейской газеты», существующей уже четверть века.

Перед нами проходят, спрятанные за вполне прозрачными псевдонимами, издатель газеты, ее редакторы, авторы. Мы наблюдаем за расцветом газеты, который постепенно сменяется угасанием (к сожалению, в подобном «пригашенном» состоянии «МЕГ» остается и по сей день). Впрочем, автор не ограничивается описанием жизни внутри редакции, рассказывая обо всем интересном, с чем ему довелось соприкоснуться. Можно увидеть уже исчезнувшую атмосферу 1990‑х, когда многие евреи еще боялись признаться, что они евреи, а с другой стороны, активисты и энтузиасты еврейского возрождения считали, что еще шаг, и можно будет восстановить ту общину, которая была раньше.

Здесь же мелькают еврейские аппаратчики разных рангов, еврейские журналисты, чье творчество иногда приводило к невообразимым «ляпам» (приведенный в качестве примера заголовок «С приходом нового руководства еврейской общины старое еврейское кладбище начало оживать» смотрится устрашающе и сейчас), израильтяне, свято уверенные, что все евреи, где бы они ни были, должны иметь лишь одну цель в жизни — алию. На зад­нем плане видны различные нееврейские персонажи, как‑то соприкасавшиеся с еврейской общиной в 1990‑х: от президента Ельцина и премьера Черномырдина до митрополита‑антисемита Иоанна (Снычева) и кинорежиссера Никиты Михалкова. Отдельные упоминания о событиях в Вааде России, Российском еврейском конгрессе, «еврейских войнах» 1990‑х дополняют упомянутые выше произведения Е. Сатановского и Б. Ушеренко, позволяя составить более полную картину происходящих событий.

Несколько рассказов, включенных в книгу и также носящих автобиографический характер, посвящены жизни и судьбе советских евреев. Иногда это комическая история о детской самоидентификации, когда ребенок, «на всякий случай» наученный родителями не говорить о своем еврействе, обнаруживает, что те, чьей реакции он опасался, сами являются «инвалидами пятого пункта», иногда — печальная история о снесенном еврейском кладбище в небольшом городке.

[author]Семен Чарный[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Ротшильды и джаз

Ханна Ротшильд

Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов

Перевод с английского Л. Сумм. М.: Фантом‑Пресс, 2014. — 320 с.

Подзаголовок этой биографической книги выглядит насмешкой или, по крайней мере, парадоксом. Потому что само слово «Ротшильд» вот уже свыше двухсот лет служит синонимом несметного богатства, осторожности, нежелания «светиться». А еще — умения делать деньги на всем, включая европейские войны (не секрет, что британские Ротшильды «поднялись», щедро субсидируя Веллингтона в его борьбе против Наполеона). К этому можно по‑разному относиться, но уж точно не стоит искать здесь проявления мятежного духа и бунтарского поведения!

Конечно, Ротшильдов стало слишком много, чтобы грести всех под одну гребенку, пусть и с «золотыми зубьями». Но и саму героиню книги трудно сравнить с такими легендарными бунтарями, порвавшими со своей семьей и своим классом, как сын штатского генерала Владимир Ульянов или сын богатого землевладельца Лев Бронштейн (Троцкий). Она исправно получала подобающее Ротшильдам содержание из семейного фонда, при возникновении неприятностей (а они возникали регулярно) семья задействовала все формальные и неформальные рычаги, да и образ жизни до последних дней она вела самый что ни на есть аристократический: спала до полудня, зачастую в течение дня вообще не покидала кровать, зато всю ночь «тусила» по нью‑йоркским джазовым клубам, где нередко была единственной белой женщиной и уж точно — единственной обладательницей рос­кошной шубы, длинного мундштука и голубого «бентли», поджидавшего ее до утра с включенным мотором в темном переулке.

Словом, Панноника Ротшильд (1913–1988) — действительно самая настоящая баронесса. Как по рождению, поскольку она внучка барона Натана Ротшильда, первого британского пэра‑иудея, так и по мужу — французско‑еврейскому барону де Кёнигсвартеру, боевому офицеру и послу Франции в Норвегии и Мексике. Но аристократическое происхождение не смущало ближайших друзей второй половины ее жизни: в их среде уже был свой «герцог» — Дюк Эллингтон и свой «граф» — Каунт Бейси. Потому что баронесса решительно оставила закрытый мир европейской аристократии, к которому принадлежала по праву рождения. Оставила, чтобы занять свое уникальное место не только в разветвленном семейном древе Ротшильдов — где, в общем‑то, хватало эксцентричных особ, — но и в истории музыки, став щедрой покровительницей и защитницей смурных и гениальных творцов н‑джаза, в более узком смысле — бибопа, первого джазового стиля, оторвавшегося от танцплощадок, а в еще более узком — покровительницей самого смурного и гениального из них, Телониуса Монка. Именно его пластинка «’Round Midnight», которую она, случайно услышав в Нью‑Йорке, прослушала подряд раз сорок, опоздав на самолет, стала той последней каплей, что позволила ей наконец решиться на то, чтобы порвать с мужем и со своим кругом, переехать в Нью‑Йорк и погрузиться в джаз. Ее отношения с Монком можно без особой натяжки уподобить отношениям Чайковского с Надеждой Филаретовной фон Мекк — с той существенной разницей, что они сразу же приобрели далеко не только эпистолярный характер.

Как же могла произойти подобная удивительная метаморфоза, превратившая особу, получившую сверхстрогое и сверхтрадиционное домашнее воспитание (во время семейных трапез за каждым стулом стоял лакей в белых перчатках — но при этом никто из многочисленных бонн и учительниц не счел нужным объяснить девочкам что‑либо про месячные) и предназначенную для того, чтобы рожать новых Ротшильдов (и она действительно родила пятерых детей), жену офицера, проявившую немалое хладнокровие при эвакуации детей из захваченной гитлеровцами Франции в Англию, а впоследствии — достойную жену посла, — в безалаберную «джазовую баронессу» с неразбавленным виски за рулем лимузина, окруженную чернокожими наркоманами? Самый знаменитый из которых — Чарли Паркер — умер от передоза прямо на диване в ее апартаментах, что породило множество слухов, отнюдь ее репутацию не украшающих? (Но, как уверяет автор, совершенно беспочвенных: Паркер просто зашел к Баронессе «перекантоваться» — они и друзьями‑то близкими не были!)

Чтобы ответить на этот вопрос, Ханна Ротшильд — внучка Виктора, родного брата героини, третьего барона Ротшильда, — излагает вкратце всю историю своей семьи, начиная от основателя династии, прапрадеда Ники, франкфуртского менялы Майера Амшеля Ротшильда. «Доходящая до паранойи секретность — наша семейная традиция, и умение хранить тайну не раз сослужило нам хорошую службу», — признаёт Ханна, режиссер‑документалист по основной специальности. И поэтому такой взгляд изнутри на одну из самых знаменитых и закрытых династий Европы уже сам по себе любопытен.

Ханна напоминает, что, согласно завещанию Майера Амшеля, семейный бизнес неукоснительно передавался одним лишь мужским отпрыскам (что заставило закрыть в XIX веке неаполитанский и франкфуртский филиалы — у тамошних Ротшильдов рождались одни девочки). Но мало того! «Когда умирал кто‑то из сыновей, его вдова и дети не становились автоматически наследниками, доли в компании возвращались пережившим покойника отцам, братьям и сыновьям». Это тот же самый «лествичный принцип наследования», который внедрил Ярослав Мудрый! И тут уж не знаешь, чему больше удивляться: тому, что еврейский банкир XIX века повел себя как киевский князь, или тому, что киевский князь XI века повел себя как еврейский банкир…

Все эти и многочисленные другие подробности интересны — но не дают ответа на вопрос о Баронессе. Ответ — в коротком диалоге, которым Ханна предваряет главу, повествующую о предвоенном времени:

В 1936 году Виктор (брат Ники. — М. В.) надумал сходить с женой в модный ресторан в Мейфере. Метродотель узнал его и спросил:

— Вы — лорд Ротшильд?

Виктор подтвердил.

Тот смерил его взглядом с головы до ног:

— Мы не обслуживаем евреев.

Слава и изгойство — вот что объединяло богатейших британских банкиров и нищих нью‑йоркских джазменов. А еще — способность улавливать и направлять дух времени. Заходя в клуб «Бёрдленд», Ника могла не опасаться антисемитизма. Потому что кроме нее там не то что евреев, но и ни одного белого больше не было. Она была уникальна — как Ротшильды, как джаз, — которые, несмотря ни на что, останутся таковыми и впредь.

[author]Михаил Визель[/author]

[/part]
[/parts]