Общий портрет семейства Гавронских, составляющего одну из ветвей генеалогического древа крупнейшего российского чайного фабриканта Калонимоса Зеэва Высоцкого (1824–1904), был нарисован в статье «Из повести об одном еврейском семействе», вошедшей в относительно недавно изданную книгу «Евреи: другая история» (М.: РОССПЭН, 2013). Гавронские, с одной стороны, являлись наследниками и продолжателями чаеторгового дела «Высоцкий и Ко», с другой же — творили свою собственную, далекую от чайного бизнеса историю, тесно переплетенную с общей историей ХХ столетия — не только России, но и Европы, где учились до революции и куда бежали после нее.

Два очерка, публикуемые ниже, продолжают начатый рассказ о Гавронских: главными героями являются два члена этой многочисленной и весьма незаурядной фамилии — режиссер Александр Гавронский (1888–1958), внук основателя чайной империи К.‑З. Высоцкого, и праправнучка последнего Софи Либо‑Вавжиняк, живущая ныне в Тель‑Авиве. Таким образом, история рода Высоцких‑Гавронских доводится до сегодняшнего дня.

У К.‑З. Высоцкого было четверо детей: сын Давид (1860/1861?–1930) и три дочери. Средняя Либа (Люба) Мириам (1845–1930), вышедшая замуж за ученого‑талмудиста и библиофила Ошера‑Баруха (Осипа) Гавронского (1843–1890), и дала начало новой семье, в которой родилось восемь детей. Их судьбы сложились по‑разному, но все они после произошедшей в России революции и последовавшей за ней гражданской рас­при эмигрировали вместе с матерью за границу. На родине остался лишь один из Гавронских, самый младший, — Исаак (Александр).

Читайте также: Ольга Тиховскаяя. Потомки «чайного короля». Соловьиный след

 

При рождении она получила имя Эвелина, в годы войны (дело происходило в Вильнюсе), дабы «замаскировать» под польского ребенка, ее стали называть Зося, а после репатриации в Израиль «Зося» превратилась в «Софи». В автобиографии, написанной ею на иврите, есть задерживающая внимание фраза: «Я пережила войну и выжила благодаря любви». И еще одна, как кажется, в точности выражающая характер этой женщины: «Я назвала бы свою жизнь историей патологической оптимистки Софи». Действительно, как же было не стать «патологической оптимисткой», после того как она побывала в мире, в котором терять уже было решительно нечего?!

Но — обо всем по порядку.

Один из внуков чайного короля К.‑З. Высоцкого — Яков Осипович Гавронский (1878–1948), — который в больном воображении антисемитской пропаганды якобы намеревался в ходе первой русской революции захватить трон русского самодержца и усесться [footnote text=’Cм.: Бостунич Г. Масонство и русская революция: (Правда мистическая и правда реальная). Нови Сад, 1922. С. 125. ‘]на нем[/footnote], был по образованию врач‑биолог. Сначала он учился в Московском университете, откуда за участие в студенческих беспорядках его отчислили, после чего продолжал образование уже за границей, в Германии — сначала в Берлинском, потом во Фрейбургском, еще позднее в Гейдельбергском университетах и, наконец, в Галле, где приобрел степень доктора медицины. Во Фрейбурге он познакомился с учившейся там же студенткой‑медичкой Розой Шабад и вскоре женился на ней.

Роза Исидоровна Шабад (1882–1943) происходила из весьма почтенной и уважаемой семьи виленских евреев: ее отец Исидор Шабад, инженер по специальности, был старшим братом известного врача и общественного деятеля, редактора идишского журнала «Folksgezunt» [footnote text=’См. о нем: Rafes Yulian I. Doctor Tzemakh Shabad, a Great Citizen of the Jewish Diaspora. Baltimore: Via Press, 1999. ‘]Цемаха Шабада (1864–1935)[/footnote], между прочим, послужившего К. Чуковскому прототипом Доктора Айболита.

Интересы Якова и Розы простирались далеко за пределы приобретаемой медицинской специальности и, как у многих студентов того времени, были тесно связаны с политикой, революционным движением. Учившийся вместе с ними М. Вишняк впоследствии писал в своих воспоминаниях о том, что входил в эсеровскую группу, которую возглавляли Яков Гавронский и его жена, Роза Исидоровна, — вернее, Роза Исидоровна и ее муж. Они оба заканчивали свое медицинское образование и активно интересовались политикой и междупартийными [footnote text=’Вишняк М. Дань прошлому. Нью‑Йорк: Изд‑во им. Чехова, 1954. С. 83. ‘]взаимоотношениями[/footnote].

В браке Якова Гавронского и Розы Шабад родились две девочки — Вера (1909–1994) и Нина (1911–1944). В июле 1913 года супруги расстались.

Младшая Нина, ставшая впоследствии преподавателем английского языка, для совершенствования своего образования ездила в 1930‑х годах в Лондон, где останавливалась в доме отца и его второй жены Мэри Евсеевны (урожд. Колмановской; 1890–1955). Яков Гавронский, который в годы первой мировой войны начал работать в клинической лаборатории при Лондонском госпитале, проводя под руководством Хаима Вейцмана, будущего первого президента Израиля, опыты по получению ацетона из овощных продуктов, к тому времени стал крупным и известным ученым‑бактериологом. Он получил место врача в Лондонском госпитале и, безусловно, имел возможность поддержать дочь материально.

Из Лондона Нина вернулась в родной Вильно, где вышла замуж за художника Коварского. Возможно, вынашивала мысль о переезде в Эрец‑Исраэль, с этой целью посетила ее, прожила там несколько месяцев, но в конце концов отправилась обратно. Ее не станет в конце вой­ны — прямым попаданием авиабомбы разнесет в щепки дом, а от нее самой останется лишь горстка пепла.

Старшая дочь Гавронского и Шабад Вера, ставшая оперной певицей, вышла замуж за врача‑отоларинголога Александра Либо, который был намного старше ее. Можно представить колебания молодой девушки редкой красоты, выходить ли замуж за старого холостяка. Однако редкая душевная щедрость и благородство этого человека взяли верх. А. Либо был не просто первоклассным специалистом по «ухо‑горло‑носовым» болезням, но и представлял тип доктора‑человековеда, лечившего своих пациентов от многих других хвороб и недугов. Но главным было то, что с евреев‑бедняков он не брал плату за прием или назначал чисто символическую сумму, за что удостоился повального уважения в Вильно и его окрестностях. Впрочем, в материальном отношении семья «стояла» крепко: достаток среднего уровня, но стабильный и надежный позволял держать садовника, кухарку и прачку. Роль домоуправительницы играла полячка пани Ядзя, не имевшая никогда своей семьи и детей и привязанная к супругам Либо и двум их дочерям — Любе и Эвелине — как к родным. В годы войны она сыграет роль ангела‑спасителя, которому глава семейства окажется обязан жизнью.

В начале второй мировой войны старшей дочери Александра Либо и Веры Гавронской Любе было семь с половиной лет, младшей Эвелине — четыре года. Когда над доктором нависла смертельная угроза отправки в Кайлис, трудовой лагерь, находившийся за пределами Виленского гетто, откуда живым никто не возвращался, решительная и предприимчивая Ядзя, знавшая, что семейные сбережения и драгоценности закопаны под яблоней в небольшом садике перед домом, извлекла их ночью оттуда, нашла немца‑«махера», с которым можно было сторговаться, и выкупила своего хозяина. И тем самым, по существу, вырвала его из лап смерти.

Когда мать, отец и старшая сестра Люба оказались в Виленском гетто, Эвелина, благодаря тому что внешне не очень походила на типичное еврейское дитя (голубые глаза и светлые волосы), избежала общей участи: ее взяла к себе Нелли Дессау, учительница пения, у которой когда‑то училась Вера Гавронская. Мадам Дессау, пожилая бездетная и одинокая женщина, продержала девочку в своем доме в качестве «внучки» до конца войны. Житье там было отнюдь не сладкое: польская «бабушка» еврейского ребенка не баловала. Она вообще не отличалась большой добротой, сентиментальностью и в вопросах воспитания придерживалась суровых методов, включая физические наказания. Однако это было все‑таки более спасительной альтернативой, нежели жизнь в гетто. Именно там, в доме Дессау, дабы отвести от ребенка смертельную опасность и придать легенде о «бабушке» и «внучке» видимость достоверности, Эвелину крестили, и она превратилась в Зосю. Привычка совершать христианские молитвы у девочки осталась и после войны, когда она встретилась со своей семьей: чтобы над ней не смеялись, она пряталась в вещевом шкафу, где «вела беседу» со Спасителем. Постепенно еврейское естество взяло свое, и христианство в ее душе истаяло. Но, возможно, именно этой драмой еврейского ребенка, вынужденного, чтобы выжить, превратиться в христианку, объясняется приведенная выше строка из ее автобиографии, подразумевающая всечеловеческую любовь без различия вер и рас.

В сентябре 1943 года родителей Эвелины‑Зоси, ее сестру, тетю Нину и еще несколько еврейских семей спас от гибели литовский ксендз Юозас Стакаускас. Он сообщил им о том, что немцы намерены уничтожить гетто со всеми его обитателями, и помог тайно перебраться и спрятаться внутри католического монастыря, в одном из помещений которого размещались библиотека и архив. Вместе с ним заботу о скрывавшихся евреях взяла на себя монахиня Мария Микульска.

В тесном и темном помещении, в котором они прятали несколько еврейских семей, никаких кроватей, естественно, не было и в помине, люди спали на тяжелых церковных книгах. Пищу готовили поочередно. Раз в сутки, в четыре утра, ксендз и монахиня секретным стуком давали знать, что можно отправиться в туалет, помыться, привести себя в порядок. Это был крошечный эпизод из нескончаемого потока больших и малых трагедий еврейского народа в годы Катастрофы, эпизод, который, к великому счастью для его участников, завершился благополучно: смерть их миновала.

Литовский ксендз и польская монахиня вызволили семью Эвелины‑Зоси из того самого гетто, в котором погибла ее бабушка, доктор Роза Шабад. Она повторила подвиг Януша Корчака (Хенрика Гольдшмита; 1878–1942), выдающегося педагога, писателя, врача и общественного деятеля, который возможности вырваться из Варшавского гетто предпочел депортацию вместе со своими воспитанниками из Дома сирот в Треблинку и гибель в газовой камере. Роза Шабад‑Гавронская была одной из тех, кому Ю. Стакаускас предложил укрыться в монастыре — она отказалась. В Виленском гетто Р. Шабад‑Гавронская организовала Детский приют (нечто среднее между домом сирот, яслями, детским садом и школой), в котором собрала детей разных возрастов — от полугодовалых младенцев до четырнадцатилетних подростков. Позволить себе спастись самой, оставив своих питомцев на произвол судьбы, она не могла. Роза Исидоровна погибла вместе со своим Детским приютом (около 100 детей).

В 1957 году Зося, ставшая вновь Эвелиной, вышла замуж за поляка Яцека Вавжиняка и вместе с ним и своими родителями — Александром Либо и Верой Гавронской — в конце 1950‑х репатриировалась в Израиль. В июле 1959‑го родился ее первый ребенок — дочка Батья, а через пять лет — сын Йоэль, преподающий ныне английский язык в Тель‑Авивском и Ариэльском университетах. После первых тяжелых лет репатриации жизнь вроде бы начала налаживаться, но здесь на семью обрушилась первая трагедия: у Батьи начались приступы эпилепсии. Красивая и не по возрасту развитая девочка страдала физически и морально — у нее стали проявляться признаки душевной депрессии, несколько раз она пыталась покончить с собой. Семейная жизнь ее не сложилась: после восьми лет замужества она была вынуждена разойтись с супругом. Силы молодой женщины оказались подорваны: не вкусив подлинных радостей жизни, она покинула ее. 

В 1985 году последовал новый удар: не стало Яцека. Ему исполнилось всего 55 лет — цветущего, полного сил и энергии мужчину настигла раковая болезнь. Оставаясь и в свои «50+» привлекательной женщиной, Эвелина‑Зося, ставшая в Израиле Софи, вышла замуж вторично, но написанная на ее роду участь «плакальщицы всех погибших» повторилась вновь: через несколько лет смерть унесла в могилу и второго мужа.

После перенесенных испытаний, которые могли сломить кого угодно, в характере Софи стали проявляться, по всей видимости, существовавшие всегда, но глубоко скрытые черты: она начала рассматривать других людей как вариант собственного бытия. Ее жизнь, полная вынужденных, продиктованных необоримыми обстоятельствами метаморфоз, вдруг стала казаться ей способной вместить сотни чужих судеб, мыслей и чувств. Фактически это было открытие в себе таланта художника. Софи стала мастерить куклы, которые заговорили языком ее памяти, снов, жизненного опыта. Обладая от природы цепкой наблюдательностью, способностью фантазировать и наделять неживой мир духовной энергией, Софи, будучи уже в зрелом возрасте, «впала в детство»: куклы, которых она была лишена в ту пору, когда они бывают в особенности нужны для игры в воображаемую жизнь, оказались средством выражения ее взрослого мировидения и мироощущения. «Патологическая оптимистка», она окружила себя ими не для забавы, а в виде неистребимой духовной потребности удвоить существующий мир, «продолжить» его в образах своей фантазии, не дать исчезнуть тому, что зачастую не удается произвести и сохранить в бытовой суете и повседневности.

И глубже, сильнее всего осталась в памяти Софи боль войны, трагедия Катастрофы. Это основная тема ее «кукольного мира», герои которого, даже если они лишены каких‑то внешне узнаваемых черт еврейства — узников гетто и лагерей смерти, все равно произрастают оттуда и происхождением своим обязаны сложным художественным ассоциациям автора, на которых лежит ничем не смываемая печать физических и душевных страданий, горя, мук, слез, молитвы и крика о помощи. Однако сквозь все это проступает — то полузаметно, под сурдинку, а то полнозвучно, во весь голос — мотив неистребимого оптимизма, который каким‑то чудодейственным способом передается от кукольного мастера его героям. Вот уже поистине — «всем смертям назло»!

Почему именно куклы? — ответить на этот вопрос нелегко. Возможно, потому, что в куклах сохраняется некоторая «детскость» взгляда на мир, что‑то от игры и забавы, смягчающих слишком жестокую реальность. А может, потому, что кукла позволяет перекинуться в другой, воображаемый, фантастический мир, чистых аналогов которому не найти в серой и унылой повседневности. Так или иначе, но Софи с самозабвением отдалась кукольному ремеслу как чему‑то спасительному, позволяющему устоять перед ударами судьбы. Это ремесло, кроме того, в точности соответствует ее характеру — с некоторой «чудинкой», неумением и нежеланием жить по заранее расчерченным выкройкам и чертежам.

Куклы Софи — субститут памяти. Она как бы передоверила свое «я» их полпредству, поэтому, когда о чем‑то вспоминает в обычной беседе, в ее голосе звучат интонации летописца. Для того же, чтобы испытать переживаемое ею подлинное волнение, нужно повнимательней вглядеться во вроде бы неподвижную, застывшую, как окаменевшее чувство, но на самом деле ушедшую глубоко вовнутрь жизнь ее кукольных созданий. Когда она в поисках красоты и изящества создает не только гибкую линию тела куклы, но и при этом приделывает к ней элегантную шляпку, вспоминается ее рассказ о матери, которая, презрев нешуточную опасность, тайно выбираясь из гетто, заявила отцу, что должна вернуться обратно, так как забыла захватить головной убор. Дочь своих родителей, еврейская аристократка Вера Гавронская, не мыслившая выйти из дому, не украсив голову модной шляпкой, подчеркивающей ее женское изящество, имевшая их великое множество, едва ли не на все случаи жизни, — выразительная деталь, которая врезалась в сознание ребенка и которая годы спустя, возможно даже бессознательно, воплотилась в кукольной композиции как примета времени и семейного быта.

Или — другая деталь. Нередкие атрибуты кукольного мира Либо‑Вавжиняк — музыкальные инструменты, напоминающие об уроках музыки в доме сухой и суровой мадам Дессау, когда еврейской девочке пришлось сначала смириться с ролью христианского ребенка, а затем сжиться и свыкнуться с ней и воспринимать ее по инерции как неотъемлемый аутентичный образ.

Прихотливая фантазия Софи соединяет в своих куклах и коллажах многие и разные ассоциации. Вот грубый башмак, как бы вплывающий в «светлое пятно» сознания из военного детства, — нанесенная ребенку на всю жизнь психологическая травма от отсутствия изящных туфелек. Вот кукольная маска в черном, означающая «расставание между печалью и временем» (так называется композиция), — символ прощания и разлуки как ухода в смерть.

Открытие новой выставки работ Софи Либо‑Вавжиняк состоялось недавно в Доме памяти Катастрофы и героизма в израильском городе Ариэле (Бейт а‑зикарон ле‑Шоа у‑ле‑гвура бе‑Ариэль). Этот Дом‑му­зей в 1992 году создала чета польских евреев, переживших Катастрофу, — Яков (1926–2013) и Ирена (1936) Вдиславские.

Для своей выставки Софи отобрала куклы, в наибольшей мере соответствующие той цели и проблематике, во имя которых возник Дом памяти. Впрочем, слово «отобрала» в этой фразе явно лишнее: фактически все созданные ею куклы так или иначе связаны с главной темой ее жизни и творчества: гибелью шести миллионов евреев в аду Катастрофы. Одна из самых запоминающихся работ — еврей, не просто покрытый молитвенным талитом, но как бы полностью, с головы до ног, укутанный в него, будто в саван завернутый, в полный рост и с глазами, в которых застыла неизъяснимая печаль. Кукла называется хазон (предвидение, предчувствие). «Тихий» пророк, предсказаниям которого никто не поверил, а вышло именно так, как он напророчествовал. Он уже не мечет огненные бури‑иеремиады, не призывает на головы врагов и равнодушных друзей проклятия — поздно, незачем, все уже произошло, и исправить ничего нельзя. Остается принимать неизбежное как судьбу, как невыплаканное страдание, как незаживаемую рану. Я не спрашивал у Софи, правильна ли такая интерпретация, да, думаю, она сама во многих случаях, как всякий художник, не могла бы в рациональной форме объяснить своих замыслов. Ее куклы рождаются как наваждение, как сон, как сильное эмоциональное потрясение, в котором ни о чем не забывающая память ни на минуту не прекращает свою подпольную работу. Как это совмещается с оптимизмом? В общем‑то просто, по традиционной еврейской формуле: аф аль пи хен — вопреки, несмотря ни на что. И оказывается в результате, что без оптимизма человеку не выжить в самые гибельные мгновения его существования, а главное — не прожить потом, когда трагические испытания вроде бы уже позади, а неугомонная память все разворачивает и разворачивает свой бесконечный свиток.