30 августа в Нью‑Йорке умер известный писатель, невролог, нейропсихолог, популяризатор медицины Оливер Сакс. Автору знаменитых книг «Человек, который принял жену за шляпу», «Антрополог на Марсе» было 82 года. В издательстве «АСТ» в начале 2016 года готовится к выходу его последняя книга «В движении. История жизни». «Лехаим» публикует фрагмент из этой откровенной, эмоциональной, полной событиями и людьми автобиографии.

Я всегда любил историю, и даже в детские годы, когда был сильно увлечен химией, меня в первую очередь интересовали личность и жизнь химика и те конфликты и перипетии, что сопровождали сделанные ученым открытия. Химия интересовала меня как наука, которой занимаются конкретные люди. И теперь, постигая физиологию на лекциях Синклера, я был особенно благодарен ему за то, что он преподносил идеи физиологов не просто как факты, а как события их личной жизни.

Обложка книги Оливера Сакса «В движении». Тoronto: Penguine Random House Ltd., 2015

Однако, вступив под сень ЛПЧ (лаборатории питания человека), я понял, как сильно я ошибался.

Синклер обладал энциклопедическими познаниями, по крайней мере в области истории, и предложил мне поработать над тем, о чем я знал только понаслышке. Это был так называемый «джейк‑паралич», появившийся во времена сухого закона в Америке. В те годы пьяницы, лишившись доступа к нормальному алкоголю, обратились к экстракту ямайского имбиря, или «джейка», обладавшему свойствами очень крепкого алкогольного напитка и доступному тогда в качестве тонизирующего средства. Когда способность «джейка» вызывать состояние опьянения стала известна правительству, власти распорядились добавлять в него отличающийся ужасным вкусом триортокрезилфосфат, или ТОКФ, который оказался очень мощным, хотя и медленного действия, нейротоксином. К тому времени, когда этот факт стал очевиден, более пятидесяти тысяч американцев были уже отравлены этим ядом, причем последствия этого отравления в ряде случаев оказались необратимыми. Поражение нервной системы ТОКФ вызывало судороги и последующий паралич верхних и нижних конечностей и послужило причиной появления у больных так называемой «джейк‑походки».

Механизм поражения нервной системы ТОКФ оставался неясным, хотя и предполагалось, что он оказывает воздействие главным образом на миелиновые оболочки нервных волокон и, как говорил Синклер, не поддается известным антидотам. Он хотел, чтобы я смоделировал течение заболевания на животных. Я, питая особую любовь к беспозвоночным, сразу же подумал о земляных червях: у них гигантские, покрытые миелином нервные волокна, которые позволяют червю при угрозе или ранении немедленно сворачиваться клубком. Подобные нервные волокна являются достаточно простым объектом изучения, да и самих червей можно найти где угодно и сколько угодно. В компанию к червям я мог пригласить цыплят и лягушек.

Как только мы обсудили мой проект, Синклер закрылся в своем заставленном книгами офисе и стал совершенно недоступен — не только для меня, но и для прочих сотрудников лаборатории питания человека. Другие исследователи уже привыкли работать самостоятельно и были даже довольны тем, что их оставили в покое, позволив без помех заниматься делом. Я же, напротив, отчаянно нуждался в руководстве и совете. Несколько раз я пытался пробиться к Синклеру, но после полудюжины бесплодных попыток понял, что дело это совершенно безнадежное.

С самого начала все пошло наперекосяк. Я не знал, в какой концентрации применяется ТОКФ, в каком растворе его нужно разводить и не нужно ли этот раствор подсластить, чтобы отбить неприятный вкус. Черви и лягушки поначалу отказались от моей стряпни, цыплята же готовы были сожрать что угодно — весьма неприглядное зрелище. Но вскоре, несмотря на их обжорство, писк и беспрестанную возню, я привязался к своим цыплятам и даже испытывал некую гордость за их шумливый характер и энергичное поведение. Тем не менее через несколько недель ТОКФ начал действовать, и ножки у моих цыплят стали слабеть. На этом этапе, полагая, что воздействие ТОКФ подобно воздействию нервно‑паралитических газов, нарушающих работу ацетилхолина, который выполняет функции нейротрансмиттера, я ввел в качестве антидота уже полупарализованным цыплятам антихолинергические препараты, но не рассчитал дозировку и прикончил их. Тем временем цыплята из контрольной группы, которым я не вводил антидот, слабели на глазах — зрелище, вынести которое я мог с трудом. Концом — и для меня как исследователя эффекта ТОКФ, и для самого исследования — было постепенное угасание моей любимицы (имени у нее не было, только номер — 4304); это существо, исключительно понятливое, с покладистым характером, упало на пол клетки, будучи не в силах стоять на парализованных ногах, и жалобно постанывало. Когда я (использовав хлороформ) принес ее в жертву науке, я обнаружил на миелиновых оболочках ее периферийных нервных волокон и нервных аксонах спинного мозга обширные разрушения — такие же, какие были обнаружены при вскрытии погибших от воздействия ТОКФ людей.

Также я обнаружил, что ТОКФ убивает у червей рефлекс внезапного сворачивания клубком, но что прочие движения этих беспозвоночных остаются ненарушенными, из чего я сделал вывод, что яд поражает только миелиновые оболочки, а немиелиновые не трогает. Но я уже понимал, что мое исследование закончилось полным провалом и что мне никогда не бывать ученым‑исследователем. Написав яркий и довольно личного характера отчет о проделанной и проваленной работе, я постарался выбросить весь этот грустный эпизод из головы.

Сверх меры расстроенный своей неудачей, совершенно одинокий, поскольку все мои друзья покинули университет, я постепенно погрузился в состояние спокойного, но в какой‑то степени и взволнованного отчаяния. Единственное облегчение мне приносили физические упражнения, и каждое утро я совершал долгую пробежку по дорожке, тянувшейся вдоль берега реки Айсис. После часового бега я нырял в реку, плавал, а затем, мокрый и продрогший, бежал назад в свою берлогу напротив колледжа Церкви Христовой. Затем я жадно проглатывал холодный обед (цыплят есть я больше не мог) и до глубокой ночи сидел и писал. Эта писанина, которую я озаглавил «Мой ночной колпак», была лихорадочной и безуспешной попыткой соорудить хоть какую‑нибудь сносную философскую программу, рецепт дальнейшей жизни. Здесь я пытался сформулировать хотя бы причину, по которой можно продолжать жить и работать.

Мой наставник из Королевского колледжа, который когда‑то попытался предостеречь меня от работы с Синклером, узнал о моем состоянии (что было и удивительно, и приятно — я и думать не мог, что он еще помнит о моем существовании) и известил о своей озабоченности моих родителей. Между собой они решили, что меня нужно эвакуировать из Оксфорда и поместить в рамки какого‑нибудь дружественного и заботливого сообщества, где бы я занимался физической работой с утра и до глубокой ночи. Родители сочли, что эту роль сможет исполнить кибуц, а мне, у которого не было ни религиозных, ни сионистских предрассудков, идея пришлась по душе. И вот я отправился в Эйн‑а‑Шофет, «англо‑саксонский» кибуц возле Хайфы, где я мог говорить по‑английски до той поры, пока не научусь бегло говорить на иврите.

В кибуце я провел лето 1955 года. Мне предоставили выбор: я мог выращивать саженцы в питомнике или присматривать за цыплятами. Цыплята теперь вызывали во мне чувство ужаса, а потому я предпочел питомник. Мы вставали до рассвета, всей коммуной завтракали и отправлялись на работу.

Меня поразили огромные миски рубленой печени, которой нас кормили постоянно, даже на завтрак. В кибуце не было крупного скота, и я не мог понять, как разводившиеся там куры могли поставлять эти сотни фунтов печени, которую мы ежедневно поглощали. Когда же я спросил об этом, раздался дружный смех, и мне сказали, что за печень я принял баклажаны. В Англии мне ни разу не довелось их попробовать.

Я был в хороших отношениях со всеми, но близко ни с кем не сдружился. В кибуце жило много семей, точнее, весь кибуц был одной большой семьей, где все родители заботились обо всех детях сразу. Я среди них был одиночкой, который никак не планировал связать свою жизнь с Израилем (как это сделали мои двоюродные братья). Трепаться по пустякам я не любил и потому и за первые два месяца в Израиле не слишком преуспел в изучении иврита, несмотря на интенсивные занятия в ульпане. Однако на десятой неделе я вдруг неожиданно начал понимать и произносить фразы на этом языке. И тем не менее жизнь, полная тяжелого физического труда, а также компания дружелюбных умных людей послужили отличным лекарством после одиноких, полных страдания месяцев, которые я провел в лаборатории Синклера, где вся моя жизнь была замкнута в пространстве моей головы.

Были и ощутимые физические результаты. В кибуц я прибыл бледной неоформленной тушкой весом 250 фунтов. Когда же я покинул его три месяца спустя, во мне было на 60 фунтов меньше и в каком‑то смысле я чувствовал, что гораздо лучше владею своим телом. Покинув кибуц, я посвятил несколько недель путешествию по стране, стараясь составить впечатление об этом молодом, полном возвышенного идеализма, осажденном врагами государстве. Во время пасхального седера, вспоминая исход евреев из Египта, мы привыкли говорить: «В следующем году — в Иерусалиме», а теперь я воочию увидел город, где за тысячу лет до пришествия Христова Соломон построил свой храм. Правда, в те годы Иерусалим был разделен и никто не мог пройти в Старый город.

Я изучал прочие части Израиля: Хайфу, старый портовый город, который я очень любил; Тель‑Авив; медные копи в Негеве, которые, как считается, принадлежали царю Соломону. Меня всегда восхищали труды о каббалистическом иудаизме, особенно о космогонии; и я совершил свое первое путешествие, своего рода паломничество, в Сафед, где в ХVI веке жил и проповедовал великий мистик Исаак [Ицхак] Лурия.

А затем я направился к истинной цели своего путешествия — к Красному морю. В то время Эйлат имел население не более нескольких тысяч, которое ютилось в палатках и хижинах (теперь на побережье стоят сверкающие отели, а население составляет пятьдесят тысяч). Целыми днями я плавал с маской и трубкой, а также в первый раз погрузился с аквалангом — еще достаточно примитивным тогда устройством. Когда несколько лет спустя в Калифорнии я получил сертификат аквалангиста, акваланг был уже существенно усовершенствован и плавать в нем стало намного легче.

Я вновь задумался — как задумывался, когда впервые отправился в Оксфорд, — а действительно ли я хочу стать врачом? Мне была страшно интересна нейрофизиология, но я любил и биологию моря, особенно морских беспозвоночных. Вот бы объединить эти два предмета, допустим, в исследовании нейрофизиологии морских беспозвоночных, например головоногих, этих гениев среди [footnote text=’Когда в 1949 году я сдавал экзамены на получение свидетельства об окончании школы, моим экзаменатором был великий зоолог Дж. З. Юнг, открывший наличие гигантских нервных аксонов у кальмаров. Именно исследование этих аксонов через несколько лет впервые привело нас к действительному пониманию электрических и химических основ нервной проводимости. Сам Юнг каждое лето работал в Неаполе, изучая поведение и мозг осьминога. Я был бы счастлив поработать с Юнгом, как мой оксфордский однокурсник Стюарт Сатерлент.’]беспозвоночных[/footnote]!

Часть моего существа готова была остаться в Эйлате до конца жизни — плавать, нырять, погружаться с аквалангом, заниматься биологией моря и нейрофизиологией беспозвоночных. Но родители уже проявляли нетерпение — я слишком долго болтался без дела в Израиле, теперь я «излечился», пора возвращаться в медицину, начать работу в клинике, лечить пациентов в Лондоне.

Перевод с английского [author]Виктора Миловидова[/author]