[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2004 НИСАН 5764 – 4 (144)
ТОРКВЕМАДА
Говард Фаст
Окончание. Начало в № 142, 143
9.
Этим утром Мария решила пойти в церковь, Катерина согласилась ее сопровождать. Мария выстроила в уме такую логическую цепочку: стоит ей провести утро в церкви, и то, что случилось накануне, исчезнет или забудется, как сон. Она сказала Катерине, что сначала они исповедуются и поставят свечи, и научила, что именно надо говорить тем двум священникам, к которым она особенно благоволила. Катерина безучастно слушала мать. Мария настаивала, чтобы и Алверо пошел с ними, но он лишь сердито помотал головой и постарался побыстрее их выпроводить.
Катерина встревожилась.
– Ты останешься дома? – спросила она отца. – Никуда не уйдешь? Мы застанем тебя, когда вернемся?
Алверо, с трудом выдавив из себя улыбку, заверил дочь, что он будет дома.
– Мама хочет, чтобы я исповедовалась, – сказала Катерина.
– Прекрасная мысль, – одобрил Алверо. – Думаю, стоит послушать маму. Ты почувствуешь себя лучше.
– Ты что, ничего не помнишь? – вышла из себя Катерина.
– Я не помню ничего такого, что тревожило бы меня, и, конечно же, ничего, что могло бы потревожить тебя, – сказал Алверо. – Иди в церковь и делай то, что велит мать.
Когда жена с дочерью ушли, Алверо почувствовал облегчение. То, чего он ждал, могло произойти в любую минуту, и теперь каждый миг он воспринимал как отсрочку приговора. Алверо прошел в свой кабинет – там хранились бухгалтерские книги и счета, там он обычно работал – сел за стол и стал писать. Сначала Алверо решил, что напишет жене и дочери общее письмо. Но нужные слова не находились, и он попытался написать одной Марии. Это тоже оказалось непосильной задачей. Мария только что ушла, а он уже не мог вызвать в памяти ее образ. Они даже не попрощались. Жена просто повернулась к нему спиной и ушла из дома, и, с ее точки зрения, это было вполне естественно. Почему она должна считать, что это утро особенное?
В конце концов Алверо решил написать письмо одной Катерине – и тут слова потекли сами собой. Закончив письмо, он сложил его, запечатал и после этого стал работать над дополнением к завещанию. В это время с улицы донесся топот ног и лязг доспехов. Алверо подошел к окну и увидел, что к его дому под палящими лучами утреннего солнца направляются шесть солдат инквизиции в легких доспехах и откинутых назад больших, похожих на лодки шлемах. Как обычно, вид солдат оставлял желать лучшего, оружие у них было не чищенным, и Алверо подумал, что, будь его воля, он первым делом приказал бы им залезть в реку, прихватив с собой побольше мыла. Ребяческая мысль, и Алверо, пожав плечами, вернулся к письменному столу и своему завещанию. Сознание его раздвоилось – он разом и обдумывал пункты завещания, и прислушивался к тому, как солдаты барабанят в дверь. Потом раздался приглушенный голос Хулио – тот открыл дверь солдатам. Через какое-то время Хулио постучал в дверь кабинета. Алверо встал, впустил слугу.
– Кто там, Хулио? – спросил Алверо.
– Вы же сами знаете. Их и хочешь не услышать, а услышишь.
– Верно.
– Я не впустил их в дом, – сказал Хулио. – Они грязные – от них воняет. Не годится, чтобы такая мразь входила в дом испанского дворянина и уводила его, как вора.
– Они согласились подождать на улице?
Хулио кивнул.
– Все впереди, – сказал Алверо. – Со временем они осмелеют. Не будут стучаться, сразу примутся ломать дверь, а если на их пути встанут хорошие люди вроде тебя, они убьют их, не задумываясь.
– Вы обязаны пойти с ними? – спросил Хулио. 
– Сейчас – да. Но оставим это – есть дела и поважнее. – Алверо вручил Хулио письмо. – Передай письмо Катерине. Это очень важно.
– Непременно передам, дон Алверо.
– Теперь это... – Алверо вторую бумагу передал Хулио. – Это дополнение к моему завещанию. В нем говорится, что в случае моей смерти к тебе перейдет белый жеребец – ты всегда им восхищался – и сотня золотых монет...
– Дон Алверо, ну пожалуйста, – перебил хозяина Хулио. – Не хочу и слышать ни о чем таком. Вам еще жить и жить.
– Смерть всегда близко, – нетерпеливо заметил Алверо. – А сейчас послушай меня, возьми эту бумагу и сделай, что я скажу. Я знаю, Хулио, ты не умеешь читать, но я рассказал тебе, что здесь написано. Если ты потеряешь эту бумагу, ты не получишь ничего, кроме небольшой суммы, оговоренной в завещании. Я хочу, чтобы ты знал: я и там сделал распоряжения насчет тебя и остальных слуг, но я решил сделать это небольшое добавление к нему. А теперь оставь меня одного. Иди к солдатам и скажи, что я выйду к ним сразу же, как только оденусь.
На рубашке Алверо проступили пятна пота. Он надел свежую рубашку белого шелка, поверх нее – бархатный камзол. Пристегнул к поясу самый красивый, в богатой оправе кинжал, взял зеркало, аккуратно расчесал длинные волосы. Направляясь к двери, подумал, сколько ребяческого тщеславия в его действиях, и улыбнулся.
Солдаты инквизиции поджидали его. Сержант, командовавший маленьким отрядом, сказал:
– Мы не станем надевать на вас наручники, дон Алверо, но вы должны пообещать, что не попытаетесь бежать. Я знаю, мы имеем дело с испанским дворянином, но времена изменились.
– Согласен, сержант, – сказал Алверо.
– Странные времена, дон Алверо. Теперь нельзя оставаться просто испанским дворянином или сержантом, вот как я. Все перепуталось, ведь так?
– Так, – согласился Алверо.
– Наручников на вас не наденут – только не пытайтесь бежать. Встаньте между нами, и мы все вместе пойдем в монастырь.
Алверо кивнул, встал в строй, и отряд двинулся. К этому времени церковные колокола перестали звонить – теперь слышался лишь лязг доспехов и тяжелый топот солдатских ног. Солдаты шли по улицам Сеговии, и все жители – мужчины, женщины, дети – бросали свои дела и во все глаза смотрели на них. Однако никто ничего не говорил, никто не смеялся, не шутил, не обменивался замечаниями. Примолкли даже дети. Не было в Сеговии человека, который не знал бы дона Алверо, но никто не решился ни вступиться за него, ни выказать радость при виде его несчастья.
Так они прошли через всю Сеговию и, покинув пределы города, свернули на дорогу, ведущую к монастырю.
Утро было жарче обычного. Когда они подходили к монастырю, Алверо снова вспотел, и ему подумалось, что Мария расстроится: ведь он испортил одну из самых своих тонких и дорогих шелковых рубашек. Пятна пота не сходили, даже когда слуги замачивали рубашку в соленой воде.
Маленький отряд проследовал мимо монахов – те, не обращая внимания на солдат, продолжали трудиться. Солдаты вошли в монастырь и проследовали по коридору к залу инквизиции. Там их уже ждал монах-доминиканец в черной сутане; кивком он приказал солдатам оставить Алверо и удалиться. Затем доминиканец отворил дверь и дал знак Алверо войти. Алверо неспешно вошел в зал. Монах последовал за ним, закрыв дверь.
Посреди комнаты за длинным столом сидело семь человек. В
центре – Торквемада, справа и слева от него – по 
три инквизитора. Они
удивительно походили друг на друга – ни одного добродушного, полного или
веселого, все до странности – изможденностью, смуглостью лиц, темными глазами,
выражением непримиримости – были похожи на Торквемаду. Инквизиторы смотрели на
вошедшего Алверо, но в их глазах ничего нельзя было прочесть. Ни одобрения, ни
осуждения. Инквизиторы просто наблюдали за ним.
Утренний солнечный свет лился в окна за спинами монахов. Солнечный луч падал прямо на Алверо, в нем плясали пылинки. Инквизиторы оставались в тени и оттого казались еще более отчужденными и далекими.
Алверо не испытывал ни гнева, ни страха. Если б его попросили точно описать, что он чувствует, он ответил бы: ничего. Он воспринимал себя как бы со стороны и поэтому отнюдь не с притворным, а с неподдельным любопытством спросил Торквемаду:
– Почему ты приказал привести меня, Томас?
– А ты не знаешь?
– Знал бы – не спрашивал.
– Понимаешь, Алверо, – сказал Торквемада, – нас связывают долгие годы дружбы. Я хорошо тебя знаю и, мне кажется, знаю кое-что и о твоей душе, но твои мысли сокрыты от меня. Не в моих силах проникнуть в них. Я не чародей и не обладаю сверхъестественными способностями. Я только бедный монах, по мере сил стараюсь хорошо делать свое дело, и, думаю, ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Поэтому скажи мне сам, почему ты здесь.
– Не знаю.
– Дон Алверо, – продолжал Торквемада, – ты принимаешь догмат о бессмертии человеческой души?
– Принимаю.
– Тогда мы не враги тебе, а твои спасители – ибо что значит земное страдание по сравнению с вечным блаженством?
Торквемада замолчал, выжидая, что скажет Алверо. Он нетерпеливо подался вперед, инквизиторы переводили глаза с Торквемады на Алверо, затем снова на приора. Но Алверо хранил молчание, и тогда Торквемада сказал, голос его звучал участливо:
– Признайся.
– В чем?
– Ты лучше знаешь.
– Скажи, в чем меня обвиняют, – потребовал Алверо.
– Какая наивность! Большинство тех, кто стоял перед нами, дон Алверо, были объяты страхом. Но боялись они не меня. Боялись Г-спода, боялись Г-сподней воли, явленной через меня. А ты не боишься?
– Нет.
– А Б-га ты боишься, Алверо?
– Я боюсь только того, что мне угрожает, – с расстановкой ответил Алверо. – Б-г мне не угрожает.
– Значит, тебе угрожаю я?
– Я не хочу взывать к нашей дружбе, Томас. Однако ни одному из нас нет нужды ранить тело или душу другого. Скажи, в чем меня обвиняют.
Торквемада вздохнул, и вдруг – ни с того ни с сего – с размаху ударил кулаком по столу.
– В страшной ереси! В иудейской!
– Я не еврей, я христианин, – спокойно сказал Алверо.
– Это так, это так, Алверо де Рафель. Иначе ты не держал бы ответ перед святой инквизицией. Евреи не держат перед нами ответ: они прокляты со дня своего рождения, у них нет ни малейшей надежды на спасение. Что такое грех, что такое ересь по сравнению с вечным проклятием, на которое они обречены: ведь на них не распространяется милость Б-жья. Вот в каком положении еврей, и да не запятнает его присутствие святые стены монастыря!
Торквемада, казалось, излил свой гнев в словах. Голос его зазвучал мягко и сочувственно. Кулак разжался, пальцы чертили на столе узоры. Торквемада поднял голову, испытующе поглядел на Алверо.
– Я давно знаю тебя, Алверо де Рафель, тебя, твою жену и дочь. Я брал твою дочь на руки, когда ее еще не окрестили, она выросла на моих глазах. Я давно знаю и люблю тебя и не хочу, чтобы гибель твоей души тяжелым грузом легла на меня. Душа моя и так отягощена. Ты сказал, что мы друзья, и, если это так, мы должны понять друг друга. Осознай, Алверо, какую ношу я взвалил на себя. Прошу тебя – исповедуйся, облегчи душу.
Алверо обдумал его слова и кивнул. По-прежнему ощущая все то же странное отчуждение, он сказал:
– И тогда ты сможешь привязать меня к столбу и сжечь живым?
Сидевший в конце стола, справа от Торквемады, очень старый инквизитор выкрикнул:
– Сгорает бренная плоть! Огонь укрепляет душу! И тогда болезнь, которую мы зовем жизнью, уходит...
Монах, сидящий рядом с ним, добавил:
– Что такое наша плоть? Мерзость, грязь и грех. Слышишь, дон Алверо?
Старик на правом конце стола улыбнулся. У него почти не осталось зубов – лишь внизу торчал один желтый зуб да наверху два желтых клыка. Из-за этого он пришепетывал:
– Бренная плоть проходит обряд очищения. Ты утратишь ее, дон Алверо, но подумай о том, что обретешь взамен. Жизнь вечную.
Еще один инквизитор по другую сторону от Торквемады поддержал его:
– Огонь – благодатный и чистый – освободит от всех грехов. И душа воспарит, исполненная благодати.
Торквемада раздраженно покачал головой, и Алверо почувствовал, что приора раздосадовали и смутили слова его коллег.
– Приди к Б-гу, – сказал он. – Прекрати свои мучения, Алверо.
– Нет, Томас, – ответил Алверо. – От своих мук я так просто не откажусь.
Старик на левом конце стола вдруг раскипятился: как смеет Алверо так фамильярно обращаться к великому инквизитору!
– Он презирает нас, – заметил третий инквизитор. – Откровенно презирает. Ты презираешь нас? – обратился он к Алверо.
– Я вспомнил, что у меня был друг, – сказал Алверо. – Разве это грех – называть его Томасом? – Он обратился к Торквемаде: – Это тоже грех? Мне нельзя больше называть тебя Томасом?
– Я тоже помню друга, – ответил Торквемада. – Зови меня Томасом сколько хочешь. Да поможет мне Б-г, да поможет Он нам обоим. Я обращаюсь к тебе как к другу, Алверо. Отринь свои муки и обрети мир.
– Но в своих муках я открыл нечто бесконечно дорогое для меня.
– Дорогое? Что же это, дон Алверо?
– Я сам.
– Еретик? Еврей? Кто ты теперь, Алверо?
– Человек.
– И что это значит, Алверо? То, что ты создан из плоти и крови? Что ты ешь, спишь и дышишь? Все это может делать и животное. Оно тоже из плоти и крови. Как и еврей. Я говорил о твоей бессмертной душе.
– Наше тело – плоть и кровь, а что такое бессмертная душа? Сострадание и милосердие? Или все то, чему меня учили, – ложь?
– Мы, святая инквизиция, – это и есть милосердие и сострадание.
– Милосердие и сострадание? – повторил Алверо, не в силах скрыть удивления. – Нет, Томас, ты, видимо, считаешь меня глупцом. Ты издеваешься надо мной, разыгрываешь меня?
– Я предлагаю тебе нечто бесценное.
– Что именно? Столб, у которого меня сожгут? Тюремную камеру, где я сгнию заживо?
Голос инквизитора на дальнем правом конце стола сорвался на визг:
– Самого Господа нашего распяли! Костер спасет тебя от ереси! Очистительное пламя окутает тебя покровом любви и заботы...
Не в силах сдерживаться, Алверо, указывая на старика, закричал:
– Томас, я вынесу все, что должен вынести, но не хочу слушать этого старого дурака!
Торквемада повернулся к старцу.
– Хватит! Ни слова больше! – резко сказал он. Затем обвел взглядом остальных: – Замолчите все! Иначе я наложу на вас епитимью и она будет соразмерна моему гневу. Этого человека буду допрашивать я.
– Ты заходишь слишком далеко, приор, – сказал один из инквизиторов.
– Не тебе говорить, насколько далеко я могу заходить, – зло отозвался Торквемада. Повернувшись к Алверо, он сказал: – Я просил тебя, Алверо, но больше просить не могу. Признавайся!
– Мне не в чем признаваться.
– А что это у тебя на шее?
Торквемада встал и, отодвинув стул, направился, огибая стол, большими шагами к Алверо. Они стояли друг против друга, и Алверо, понизив голос, спросил:
– Почему, Томас? Почему? Почему ты так поступаешь? Что за дьявол управляет тобой?
Торквемада протянул руку, ухватил цепочку на шее Алверо и стащил ее через голову.
– Ты по-прежнему носишь этот медальон, – сказал Торквемада. – Ничто не может заставить тебя снять его, никакая опасность не может заставить тебя испытать страх.
– Я дорожу своей честью.
– Честью? – вскинув бровь, переспросил Торквемада, держа перед собой медальон.
– Эта вещь ничего для меня не значит, – пылко произнес Алверо. – Этот медальон, что ты держишь сейчас в руке, ничего не значит и никогда ничего не значил для меня. Я храню его лишь как память, и только как память он имеет для меня значение. Он принадлежал моему отцу, а до него – деду, и потому, сохраняя его, я отдаю дань уважения каждому из них. Но в том кошмаре, который благодаря тебе и тебе подобным воцарился в Испании, этот медальон стал для меня чем-то большим, чем просто память. Из-за того безумия, с каким вы преследуете каждого, в ком есть хоть капля еврейской крови, я начал гордиться им. Повторяю, Торквемада! Гордиться! В испанском языке есть такое слово, Томас. Хорошее испанское слово. Знаешь ли ты, мой дорогой Томас, что я не только христианин, но еще мужчина и испанец? Если я выброшу медальон, который ты держишь в руке, не исключено, что я останусь христианином, но перестану быть человеком и стану таким испанцем, каких и без меня в избытке.
– Ты подписал себе приговор, – с горечью сказал Торквемада.
– Да пошел ты к черту! – взорвался Алверо. – Приговор мне был подписан в тот день, когда король Испании посоветовал тебе попробовать моей крови и разделить с ним мое богатство!
10.
Время остановилось – вот что лучше всего запомнилось Алверо из его пребывания в камере пыток. Впервые его привели сюда за день до Страстной недели. Из того, что происходило в первый раз, он не помнил ничего – во всяком случае, ничего, что имело хоть какое-то касательство к его теперешней жизни, заполненной разного рода пытками. Ему протыкали иглами кожу, прижигали каленым железом спину, от этого Алверо потерял реальное ощущение времени: теперь он не мог бы ответить, сколько раз его приводили в пыточную камеру.
Что-то он помнил, но не боль, боль он вспомнить не мог. Один раз перед ним всплыло лицо Томаса – безжизненная маска под куколем освещалась языками пламени, колышущимися, как маятник часов. Все время, пока Алверо видел перед собой Томаса, кто-то отчаянно кричал. Потом он понял, что это кричал он, что он слышал свой крик.
В другой раз все время, пока его пытали, взор Алверо был прикован к распятию, висевшему на стене пыточной камеры. Это был готический Христос, очень худой, очень натуральный, из раны на боку струилась кровь.
Алверо помнил, что тогда ему казалось, будто распятие движется, наклоняется все сильнее и в конце концов падает на пол, но он понимал, что это была галлюцинация.
Лучше всего он помнил потолок. Потолок был каменный, постоянно
подтекал, на мокрой поверхности завелся грибок. Впервые Алверо обратил внимание
на потолок, когда его вздернули на дыбу. Он смотрел на сырой потолок, крича от
боли, потом перед ним возникла маска, под которой скрывалось лицо одного из
мучителей. Маска – символ этой камеры. В ней все ходили в черных масках с
прорезями для глаз и носа. 
Запомнил он также и одного человека. В памяти Алверо он запечатлелся голым с головы до ног, хотя на самом деле нагота его была прикрыта фартуком. Этот человек был такого могучего телосложения и так физически силен, что его руки могли заменять самые страшные орудия пыток. Хотя лицо мучителя скрывала маска, Алверо он всегда представлялся смеющимся – такое наслаждение доставляли ему пытки.
Было время, когда Алверо хлестали плетью, а ему все это время слышался колокольный звон. После этого его надолго оставили в покое, чтобы зажила спина. Больше его не пытали. Алверо помнил, как однажды, пока спина еще заживала, ему удалось подняться с тюремной койки и доковылять до крошечного окошечка высоко в стене – и выглянуть наружу. Окно оказалось всего на несколько дюймов выше земли. Неподалеку играл голый малыш. Этот двухлетний мальчуган был одним из сирот, которые воспитывались при монастыре. Он играл с голубем. Голубь его не боялся – очевидно, хорошо знал мальчика. Голубь прыгал на мальчика, взбирался к нему на голову, хлопал крыльями, малыш визжал от восторга.
Тогда же Алверо вспомнил письмо, которое оставил Катерине. Как ни странно, он не забыл ни единого слова из этого письма и повторил его вслух от начала до конца:
«Ты помнишь, моя дорогая Катерина, как один раз сказала мне, что я лучший из всех испанских рыцарей? Таким я был для тебя, для меня же ты самая чистая и прекрасная из всех женщин. Поэтому я пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе: даже самый храбрый рыцарь, если его лишить оружия, беззащитен. Сейчас я в таком положении. Я беззащитен и наг. Каким я пришел в этот мир, таким и уйду из него, а все, чем я владею, отойдет королю и инквизиции. Пока это еще не случилось, но это неизбежно, и ничто не сможет этому помешать. Будь у меня сын, я мог бы передать ему мою шпагу – она всегда напоминала бы ему, что его отец был испанским рыцарем. Тебе же, дочь моя, я могу оставить только память, вещь столь драгоценную, сколь и опасную...»
Он остановился, припоминая, что же дальше. Но это было слишком мучительно.
Шли дни, спина заживала. Пытки прекратились. Два раза в день в камеру приносили хлеб, воду и лук. Это был ежедневный рацион Алверо. Однажды, внезапно проснувшись, он увидел, что у изножья койки Торквемада и глядел на него. Сначала Алверо решил, что это галлюцинация, мираж. За время пыток у него часто случались галлюцинации, и потому он закрыл глаза, подождал и вновь их открыл. Торквемада не исчез.
Алверо потянулся за кувшином воды, стоявшим на столике у койки. Торквемада сам подал ему кувшин. Алверо отпил и сел в постели.
– Очень больно, Алверо?
– Ты еще спрашиваешь?
– Да, Алверо, спрашиваю.
– Что я могу рассказать тебе, Томас, отец мой? – недоверчиво отозвался Алверо. – Может, рассказать тебе о муках Христа на кресте? Теперь я знаю, что это такое.
– Я тоже.
– Ты, Томас?
Торквемада кивнул.
– Господи, Алверо, а ты как думал? Разве вид страданий доставляет мне радость? Разве я чудовище, которое питают смерть и боль?
– Это правда? Скажи мне.
– Я служу Б-гу! – пронзительным голосом только что не прокричал Торквемада.
– Знаю, – сказал Алверо. Набрал в рот тухлой воды из кувшина, медленно проглотил ее. – Ты должен простить меня, Томас, мне трудно говорить, но, как я уже сказал, мне многое открылось. Ты ревностно служишь Г-споду – и моя судьба тому свидетельство. Я знаю, как ты служишь Б-гу. Мне это досконально известно.
– Я умолял тебя исповедоваться, Алверо. Я и сейчас прошу тебя: признай свой грех – дай мне сойти с креста.
– Нет! – яростно вскричал Алверо.
– Тебе неведомы ни раскаяние,
ни жалость.
– К кому – к тебе, Томас? Жалость к тебе? О чем ты просишь – пожалеть тебя? Может, мне еще помолиться о спасении твоей души? Ты этого хочешь?
– Г-споди, помоги мне! Неужели ты думаешь, что я не люблю тебя?
– Любишь? Нет, Томас, ты давно разучился любить, и теперь нет такого существа на земле, которое ты любил бы.
– Я не хочу, чтобы ты умер без прощения и надежды! Прошу тебя, Алверо, открой душу, – взмолился Торквемада.
Алверо горько улыбнулся.
– Итак, ты умоляешь меня, Томас.
Тяжело вздохнув, Торквемада кивнул:
– Будь по-твоему, Алверо.
Он снова вздохнул и пошел было к двери, но тут Алверо окликнул его:
– Томас!
Торквемада медленно повернулся к Алверо, и тот с удивлением увидел, что лицо приора осветилось надеждой.
– Когда мне предстоит умереть? – спросил Алверо.
– Скоро, и да смилостивится над тобой Г-сподь!
– А в тебе есть милосердие, Томас?
– Я не могу ничего ни изменить, ни остановить, Алверо. И ты это знаешь. Не думай, что все зависит от меня. Тут я бессилен.
– Есть в тебе милосердие или нет? – повторил Алверо.
– Чего ты хочешь?
– Ты знаешь.
– Возможно.
– Разреши мне повидаться с раввином Мендосой.
– Хочешь, чтобы мы оба погубили свои души? Так, Алверо?
– Дай мне повидаться с ним, – тихо произнес Алверо. – Если ты дорожишь бессмертием своей души, Торквемада, дай мне повидаться с ним.
11.
В те времена в Сеговии была площадь под названием Пласа де Фе, и это означало, что там вершилось аутодафе. Аутодафе – это акт веры, требующий сжечь еретика живьем. Но и в те времена жители Сеговии не знали, кто совершает акт веры: тот, кого сжигают, или тот, кто сжигает. Во всяком случае, эта площадь на краю города вызывала смешанные чувства у тех, кто проходил мимо; бывали дни, когда после аутодафе в воздухе стоял такой невыносимый запах горелого мяса, что только люди с крепкими желудками могли приблизиться к площади.
Однако в тот вечер, когда Торквемада, проходя мимо этого места, остановился там отдохнуть, воздух был свеж и чист. Уже одиннадцать дней здесь не полыхал костер. Каменная платформа, которую называли пьедесталом веры, была тщательно подметена, а под возвышавшимся над ней массивным, почерневшим от огня столбом не лежала, как обычно, зловещая вязанка дров. На пьедестале сейчас стоял монах с пергаментным свитком в руках. За его спиной солдат инквизиции держал факел, чтобы монах мог читать. Вокруг платформы толпилось человек тридцать-сорок. Как отметил про себя Торквемада, преобладали нищие, мусорщики, проститутки и карманники, между ними бегали, кричали, резвились оборванные, полуголые дети.
Монах приступил к чтению, Торквемада остановился послушать. Он
стоял с краю толпы, наполовину укрывшись в тени. 
– Вот они, приметы дьявола, – читал монах. Зычным, твердым голосом он чеканил слова: – Раскройте ваши глаза, дабы не поддаться греху, и тогда вы распознаете того христианина, который остается евреем в сердце своем, евреем втайне, в ночи. Узнаете вы его так. Внемлите. Прежде всего он чтит субботу. Если в субботу на нем свежая рубашка или праздничная одежда, если он накрывает стол чистой скатертью, не разводит огонь в печи и отдыхает – знайте, это он, и, если Б-г живет в вашем сердце, вы разоблачите его и призовете на его голову огненную кару...
На последних словах голос монаха поднялся до крика. Толпа подхватила крик, улюлюкала, свистела, хлопали в ладоши.
– Хвала Г-споду! – выкрикнул кто-то.
Крик снова подхватили. Дети, приложив ладони трубочкой ко рту, радостно вопили.
Монах дал свиток солдату и воздел руки, призывая к молчанию. Когда толпа угомонилась, монах продолжил чтение:
– И вот как вы узнаете его: он ест мясо в пост, не ест мяса и не пьет в их Судный день, празднует еврейскую пасху... – Здесь монах добавил от себя: – Вот когда вы можете обнаружить еретика. Легче всего это сделать на еврейскую пасху. В этот день присматривайтесь к нему, следите за ним. Искушайте его, предлагайте ему хлеб и смотрите, дотронется ли он до него, положит ли в рот. Вложите хлеб ему в руки силой, чтобы увидеть, не бросит ли он его на землю, как мы, обжегшись, бросаем горящий уголек. Так вы хитростью заманите его в ловушку, а на ваши бессмертные души снизойдет благодать...
Торквемада поспешил уйти. Его била дрожь, охватило уныние, которое ему никак не удавалось побороть. Он проходил одну за другой улицы Сеговии – искал место, которое, как ему казалось, помнил, но, отчаявшись найти его, подозвал мальчика. Мальчишка хотел было убежать, но, услышав голос Торквемады, остановился так резко, словно на него набросили лассо.
– А ну, подойди сюда, мальчик!
Юнец явно колебался. Затем все же медленно приблизился к мрачному, возвышавшемуся над ним приору и молча остановился перед ним.
– Скажи, мальчик, где здесь дом раввина Мендосы? – спросил Торквемада.
Мальчишка молча покачал головой.
– Ты знаешь, кто я?
Юнец все так же молча кивнул.
– Тогда делай то, что тебе говорят, – веди меня к его дому.
Мальчик покорно двинулся впереди Торквемады. Приор пошел следом, и вскоре они подошли к двери в стене; мальчик указал на нее и тут же убежал. Торквемада постучал и стоял – дожидался, когда ему откроют. Прошло довольно много времени и приор уже стал сомневаться, не привел ли его мальчишка к пустующему дому, но тут дверь медленно отворилась. На пороге стояла женщина средних лет – тщедушная, невзрачная, она разглядывала Торквемаду невозмутимо, но неприветливо.
– Кто вы? – спросила женщина.
– Я приор Томас де Торквемада.
– Мне известно это имя, – сказала женщина, сдержанно кивнув. – Что вам нужно здесь, приор?
– Я хотел бы поговорить с раввином.
– Мы евреи, приор. Не мараны[1], не новообращенцы, не вероотступники или еретики. Всего лишь евреи. У нас с вами нет никаких дел. Мы не подлежим вашей инквизиции.
– Ты что, будешь наставлять меня законам церкви? – вскипел Торквемада, но, справившись с собой, сказал уже более спокойно:
– Тем не менее мне необходимо поговорить с раввином.
Какое-то мгновение женщина колебалась, приглядываясь к Торквемаде, затем распахнула дверь и отступила в сторону, пропуская приора. Потом закрыла за ним дверь. Прихожую, в которой очутился Торквемада, освещал только свет из соседней комнаты. Торквемада остановился в ожидании.
– Идите за мной, – сказала ему сеньора Мендоса.
Она привела его в просто обставленную комнату размером приблизительно девять на четырнадцать футов. У одной стены стоял небольшой каменный очаг, пол был выложен плитками, стены отштукатурены; на внутренней стене располагались окна, которые, Торквемада знал, всегда выходят во двор, каким бы маленьким он ни был. Обстановка комнаты состояла из стола, нескольких стульев и буфета.
Ужин был накрыт на двоих – раввина и его жену. Две тарелки, хлеб, немного сыра, оливки и лук – вот все, что стояло на столе. Когда Торквемада вошел в комнату, раввин, сидевший у дальнего конца стола, встал, вопросительно посмотрел на приора – молча ждал. В конце концов Торквемада не выдержал, откинул капюшон и спросил:
– Раввин Мендоса, ты не узнаешь меня?
– Я знаю тебя, приор, – ответил Мендоса.
– Ты знаешь и Алверо де Рафеля.
Мендоса продолжал стоять у стола, глядя на Торквемаду так, словно не слышал его.
– Я говорю, что ты знаешь его, – настаивал Торквемада.
Мендоса отодвинул стул, обогнул стол и подошел к приору.
– Почему ты спрашиваешь меня об этом? – сказал он, в голосе его сквозило отчаяние: он старался догадаться, какую западню готовит ему Торквемада. – Предположим, я скажу, что знаю его, – и что тогда? Ты пошлешь за ним своих солдат. Поставишь его перед так называемым судом в камере инквизиции. Его станут обвинять, он станет отрицать обвинения. Тогда вы отправите его в то страшное место, что зовется у вас кельей веры, и будете мучить до тех пор, пока не сломите его ум и дух...
Тусклым, безучастным голосом Торквемада ответил:
– Все это уже позади, раввин. Сейчас он в камере инквизиции.
Сеньора Мендоса покачала головой и опустилась на стул. Раввин закрыл на мгновение глаза, лицо его исказило страдание. Но он тут же взял себя в руки и, понизив голос, осторожно спросил:
– Кто ты, приор Торквемада? Наши мудрецы говорят, что жизнь нам дана, чтобы поддерживать добрые отношения с другими людьми. Всю мою жизнь я пытаюсь понять людей, подобных тебе. Самый жестокий и тупой поденщик ест хлеб и мясо, твоя же пища, и не просто пища, а пир, – человеческие страдания.
– Пир? Нет, раввин. Какой уж тут пир, когда чужая боль отзывается в тебе такой же болью.
– Вот как? – произнес Мендоса. – Ты и перед Всевышним осмелишься оправдываться за причиненные тобой страдания и смерти тем, что боль этих несчастных отзывалась болью и в тебе? И такую софистику ты преподносишь Б-гу? Послушай, приор, подобные мысли недостойны тебя. Что ты можешь знать о муках, приор?
– Я служу моему Г-споду, как он повелевает мне, и пришел я к тебе не для того, чтобы обсуждать теологические вопросы с иудеем.
– В таком случае зачем же ты пришел ко мне?
– Алверо де Рафель попросил привести тебя к нему...
– И ты согласился по доброте душевной? Ты это хочешь сказать? Я что, ребенок, чтобы поверить тебе? Или дурак? Ты хочешь, чтобы я поверил в эту чушь?
– Ты не Б-г, чтобы я перед тобой оправдывался! – отрезал Торквемада. – Я дружил с Алверо де Рафелем двадцать лет.
– Так, значит, ты арестовал его и осудил на пытки из братской любви? А потом привяжешь к этому проклятому столбу на площади веры и в знак высшего доказательства своей любви сожжешь его и станешь вдыхать запах его горящей плоти?
– Только ради спасения его души, – сказал Торквемада.
Мендоса покачал головой, отвернулся, пересек комнату, подошел к жене. Положил руку ей на плечо, вздохнул и обратился к Торквемаде:
– Ненависть – вот что дается нам хуже всего. Да поможет мне Б-г, но мне жаль тебя, приор. Хорошо, веди меня к нему.
Тут жена раввина вскочила и преградила мужу дорогу.
– Нет, – твердо сказала она. – Нет! Я не пущу тебя с ним!
– Раз дон Алверо просил меня прийти, я должен выполнить его просьбу, – ответил Мендоса.
– Но ведь там инквизиция, – умоляла его женщина. Повернувшись, она указала на Торквемаду – рука ее дрожала. – Только взгляни на него. Ты знаешь, кто он и чего от него ждать.
– Нет, дорогая, – терпеливо произнес Мендоса. – Я не знаю, кто он и чего от него ждать. Знай я, мне было бы легче. Даже в это страшное время мне было бы легче. Но я не знаю, кто он. И не знаю, чего от него ждать. И да простит меня Б-г, не понимаю, для чего такие люди, как он. И все же мне придется пойти с ним.
Раввин мягко отстранил жену и направился к двери. Торквемада последовал за ним.
Они шли рядом по улицам города. Луна уже взошла, было достаточно светло, и они видели дорогу. Некоторое время они шли молча, потом Мендоса спросил у приора, не страшно ли ему идти так поздно в обществе еврея и притом еще и раввина. В вопросе его звучала смешанная с грустью насмешка. Однако Торквемада отнесся к его вопросу всерьез.
– Я боюсь только Б-га, – отрезал он.
– Но нас же видят, – продолжал Мендоса. – Даже в темноте можно узнать тебя и меня. Представь, что один шепнет другому: смотри, Торквемада, уж не иудей ли он? И что будет, если этот слух пойдет гулять по городу, как обычно бывает?..
– Такое может сказать только дьявол, – ответил Торквемада.
Мендоса кивнул:
– Да, дьявол. Все валят на него! Но скажи мне вот что, приор. Помнится, сто лет назад – не больше – в Барселоне жил благочестивый и набожный раввин и звали его Торквемада. У дьявола долгая память, не так ли, приор?
– Что-то ты слишком много себе позволяешь, еврей! – оборвал его Торквемада.
– Все мы позволяем себе слишком много, приор, – согласился Мендоса. – Жизнь – вещь нелегкая. Однако мы, евреи, не придаем такого значения исповеди, как вы. Поэтому я не прошу тебя исповедоваться.
– Ничего не проси у меня, еврей! И молчи! Мне нет нужды говорить с тобой.
– Как пожелаешь. – Мендоса пожал плечами. – Мои речи не мудреные и не забавные, а что до фамилии Торквемада, то напомню тебе, приор, что в Испании ее носят тысячи людей. Это распространенная фамилия. Так что, ты видишь, мои домыслы довольно ребяческие и неосновательные.
12.
В сон Алверо, в его кошмары, в искаженные болью воспоминания врывался голос Торквемады. Он видел лицо Торквемады. Горло у Алверо пересохло от жажды, а Торквемада держал перед ним бокал охлажденного вина и улыбался. Потом лицо его исчезло, остался один голос. Бесстрастный, гнусавый, повелительный, он командовал им. Алверо услышал, как Торквемада сказал:
– Дай мне ключ и факел. Ты можешь добраться до двери и в темноте.
Алверо открыл глаза. Сквозь окошечко в двери он различил дрожащий свет факела. Вновь раздался голос Торквемады:
– Да, это его камера.
Ключ повернулся в замке, дверь со скрипом открылась. Вначале Алверо увидел только факел. Он сел, протер глаза и тут увидел Торквемаду – тот стоял перед ним с горящим факелом в руке, рядом с ним стоял еще один человек. Огонь слепил Алверо глаза, поначалу он ничего толком не видел. И он закрыл глаза, лишь чуть погодя слегка их приоткрыл. Протер их, раскрыл пошире и заставил себя смотреть на пляшущее пламя факела. Ему показалось, что человек рядом с Торквемадой – раввин Биньямин Мендоса, но он не был в этом уверен, как не был уверен и в том, что все увиденное не галлюцинация и не сон.
Но вот привидение, принявшее облик Мендосы, заговорило и, обратившись к Алверо, спросило, не мучит ли его боль. Алверо с трудом поднялся на ноги и прошел два шага, отделявшие его от Мендосы. Дотронулся до раввина – убедился, что перед ним не призрак. Затем дотронулся до Торквемады. Приор не шевельнулся – он молча держал в руке горящий факел, тот потрескивал и шипел, и тогда Алверо протянул руку и откинул куколь, чтобы увидеть лицо Торквемады.
Торквемада кивнул на Мендосу. 
– Я сделал, что ты просил, дон Алверо, – сказал он.
Алверо вернулся к койке. Прежде чем ответить, он некоторое время смотрел на раввина.
– Мучит ли меня боль? Да, мучит. Но я учусь так жить и думаю, что учусь умирать в муках. Спасибо, что вы пришли.
Раввин кивнул, а Алверо спросил Торквемаду, не мог бы он оставить их наедине.
Торквемада покачал головой.
– Я подвергаю опасности свою душу уже тем, что привел сюда этого еврея.
– Тогда уведи его! – вспылил Алверо. – Уведи, пока он не сказал лишнего. Все, что он тут скажет, будет свидетельствовать против него. И ты предъявишь ему обвинение.
– Этого не будет, – сказал Торквемада.
– Я тебе не верю, – сказал Алверо презрительно.
– Даю тебе слово! – заверил его Торквемада.
– Поверьте ему, – вмешался в их разговор Мендоса. – Поверьте ему, сын мой. Он дал слово. Не подвергайте его слова сомнению.
– Вы верите ему? – спросил Алверо.
– Да, верю. Я верю ему, – ответил Мендоса.
Алверо прислонился к стене, закрыл глаза и долго сидел так. Когда же он вновь открыл глаза, мужчины все еще были в камере. Алверо чувствовал страшную усталость.
– Рабби, – сказал он усталым голосом, – ответьте мне на один вопрос.
– Спрашивайте, сын мой. А
– Кто я? Христианин или иудей?
– Христианин, сын мой.
– Инквизиция считает, что я повинен в иудейской ереси, – сказал Алверо, превозмогая боль: говорить становилось все труднее. – Я носил на шее медальон. Рядом с крестом. Медальон и крест лежали рядом на моей груди. Этот медальон принадлежал моему отцу. В нем кусочек пергамента со словами: «Возлюби Г-спода Б-га твоего всем сердцем твоим, всей душой твоею и всеми силами твоими». Вы знаете, что это за слова, рабби?
– Знаю.
– Это заклятие?
– Нет, это не заклятие.
– Я христианин, – продолжал Алверо. – И тем не менее, мне предстоит умереть из-за того, что я по недомыслию носил этот медальон.
– А почему вы его носили, дон Алверо?
– Не знаю, – ответил Алверо.
– Но вы сознавали, что это опасно?
– Да, сознавал, – признал Алверо, взглянув на Торквемаду.
Торквемада отвел глаза, теперь он смотрел прямо перед собой – его темная фигура с горящим факелом в руках казалась высеченной из мрамора.
– Вы хотите быть евреем? – спросил Мендоса.
– Не знаю. Никогда об этом не думал. Я ни разу не спрашивал себя: Алверо де Рафель, кем ты хочешь быть: иудеем, христианином или мусульманином? С какой стати? Я испанский дворянин и христианин. У меня имелось все, что нужно человеку для счастья. Скажите, к чему мне было стремиться стать евреем?
– Я не могу ответить на этот вопрос, дон Алверо.
– Да, наверное, не можете, – согласился Алверо. – Но человека, который так думал, рабби Мендоса, больше нет. Его место занял тот, кто сейчас перед вами в камере. Взгляните на меня. Взгляните на меня, рабби, потому что я прошу вас: сделайте меня иудеем!
– Нет! – не двигаясь с места, выкрикнул Торквемада.
Раввин повернулся к Торквемад
е.
– Успокойтесь, приор. – голос его был спокойным. – Разве я могу сделать его иудеем?
– Можете и должны! – настаивал Алверо.
– Но почему? – спросил Торквемада. – Почему?
– А потому что я не хочу никогда больше иметь с тобой ничего общего!
– Ты хочешь вечно гореть в аду? – наседал на Алверо Торквемада.
– Да! С радостью! С наслаждением! – выкрикнул Алверо.
– Дон Алверо, – вмешался Мендоса, – все не так просто. Если евреи – избранный Б-гом народ – а понять, для чего Он нас избрал, трудно, разве что Он хотел, чтобы мы вечно мучились так, как вашему Спасителю довелось мучиться несколько часов на кресте, – если уж так случилось, в этом нет ничего такого, к чему бы надо стремиться. Мы родились евреями – и тайну нашей судьбы, как мы ни бьемся, разгадать не можем. Сделать же вас евреем не в моей власти.
Алверо встал – его качало. Простирая руки к раввину, он повторял:
– Вы можете! Вы должны!
– Послушайте меня, – сказал Мендоса. – Молю вас, послушайте. Был такой еврейский мудрец по имени рабби Гилел, да будет благословенна его память; так вот, к нему как-то пришел язычник и сказал: «Рабби, сделай меня иудеем». И рабби Гилел ответил ему: «Я не могу сделать тебя иудеем, потому что иудей -это тот, кто знает закон и следует ему». Тогда язычник – он сильно расстроился – сказал: «Откуда мне знать закон, если его изучают всю жизнь и все равно до конца не знают? На это рабби Гилел возразил: «Верно. Чтобы изучить закон, жизни не хватит, но на это можно взглянуть иначе. Я могу изложить тебе закон в одном предложении. Вот оно: возлюби брата своего, как самого себя. Весь закон в этом, а остальное – толкование». Вот что говорил самый почитаемый из наших мудрецов.
Мендоса замолчал, и Алверо показалось, что он хотел бы взять свои слова назад, переосмыслить их, но было видно, что это ему не удается.
– Вы понимаете меня, дон Алверо? – спросил раввин.
– Не больше, чем вы меня, – прошептал Алверо.
– Я понимаю вас.
– Тогда во имя Г-спода – вашего или моего – сделайте так, как я прошу!
– Только из ненависти к нему? – спросил Мендоса, указывая на Торквемаду.
– А разве я должен любить его? – сказал Алверо. Теперь и он указывал на Торквемаду. – Взгляните на него! Только взгляните! И это служитель Б-жий! – Силы у Алверо кончились. Ноги его подкосились, он опустился на кровать.
– Здесь больше нечего делать, – сказал Торквемада Мендосе. – Пойдемте.
– Дон Алверо, послушайте меня, – сказал Мендоса. – Подумайте о том, что я сказал. Если бы вы пришли ко мне и попросили: «Сделайте меня человеком», – что бы я вам ответил? Вы такой, каким вас сотворил Г-сподь – и никакой другой...
– Вы говорите загадками, – пробормотал Алверо.
– Как и все мы, – согласился Мендоса.
– Довольно, – сказал Торквемада.
Он вышел, подождал Мендосу у двери. Затем закрыл дверь за ним дверь и повернул ключ в замке.
13.
Торквемада давно покинул площадь, где сжигали еретиков, а монах все продолжал читать свиток, где перечислялось, как распознать исповедующих иудейскую веру. Однако чтение затянулось, и, пока монах перечислял бесконечные знаки и символы, по которым можно признать иудея, толпа понемногу рассеивалась. Сначала потеряли интерес к происходящему дети и разбежались по домам, где их ждал скудный ужин и куча тряпья вместо постели. Затем потянулись проститутки: приближался час, когда появлялись первые клиенты. За ними, по одному, разошлись воры, карманники, попрошайки и головорезы.
После того, как монах закончил чтение, свернул пергамент, помолился и скрылся в темноте вместе с солдатом инквизиции, на площади остался только один человек. Хрупкая женщина, закутанная с головы до ног в темный плащ, сидела на низком камне спиной к тому самому пьедесталу веры. Прошло, наверное, не меньше часа, а она все сидела, не двигаясь с места, пока ее не окликнули:
– Катерина! Ты здесь? Катерина! Это ты?
На площади появился Хуан Помас. Луна уже светила вовсю, при ее свете он рассмотрел хрупкую фигурку, съежившуюся у края платформы.
– Это ты, Катерина?
Закутанная в плащ фигура поднялась, застыла в ожидании. Хуан Помас подошел к ней, и тогда девушка откинула капюшон.
– Б-г мой, Катерина, – сказал Хуан. – Я чуть не помешался от страха – искал тебя повсюду. Уже так поздно. Ты что, забыла, который час? Тебе нельзя оставаться здесь одной. Здесь полно головорезов и воров.
– Куда же мне идти, Хуан? – спросила она.
– Я отведу тебя домой.
– Домой? Куда же? Где тот дом, который откроет для меня двери?
– Твой родной дом, – раздраженно ответил Хуан.
– У меня нет дома.
– Ты несешь чепуху, Катерина. Что ты хочешь этим сказать? Если б ты только знала, как волнуется твоя мать. Ей так плохо, что ее пришлось уложить в постель.
– А ты беспокоишься за меня, Хуан?
– Конечно.
– Это ты донес на него?
– Катерина, что на тебя нашло? Тебя не узнать. Иногда ты говоришь так, что я перестаю тебя понимать. О чем ты?
– Ты все прекрасно понимаешь, – продолжала Катерина. – Я задаю тебе простой вопрос. Это ты донес на него, Хуан?
Хуан молча смотрел на девушку. Нервно сглотнул, открыл было рот, хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.
– Пошел прочь! – с отвращением сказала Катерина.
Он, словно не слыша слов девушки, сделал к ней шаг и коснулся ее руки. Она отпрянула, отбросила его руку. Он снова шагнул к ней, но Катерина вскочила на камень, с которого только что встала, с камня на платформу и сжалась в комок.
– Нет! Не смей прикасаться ко мне! – закричала она. 
– Своим криком ты разбудишь всю Сеговию, – проговорил хрипло Хуан.
– Тогда уходи отсюда, – сказала она. – Все кончено, уходи.
Хуан постоял с минуту, резко повернулся и скрылся в темноте. Катерина в изнеможении опустилась на каменную платформу. Камни еще не остыли после жаркого дня. Катерина свернулась калачиком, закутавшись в плащ. Некоторое время она, должно быть, спала. Когда же она открыла глаза, было еще темно. На площади стояла тишина. Ночь была прохладная, и Катерина дрожала от холода. Она вновь забылась, и ей приснился ужасный сон. Она увидела отца на дыбе в камере пыток. Он кричал, умолял ее прекратить его муки. Катерина проснулась в слезах. Рассветало, первые лучи солнца окрасили розовым цветом крыши Сеговии. На площади не было ни души.
Катерина спустилась с платформы, брела по улицам, пока не дошла до фонтана. Во рту у нее пересохло, она никак не могла напиться. Но есть ей по-прежнему не хотелось. И она побрела по городу, все дальше удаляясь от улицы, где стоял ее дом.
Сеговия тем временем просыпалась. Кричали петухи, из сараев выпускали кур и коз. Детей отправляли играть на улицу. В домах растапливали печи, едкий запах горящего угля наполнил воздух.
Теперь Катерина шла по еврейскому кварталу. Мужчины выходили из домов – спешили на утреннюю молитву. Катерина и раньше бывала в еврейском квартале, но она проезжала его верхом или в паланкине. Никогда прежде ей не случалось ходить здесь пешком, наблюдать близко здешнюю жизнь и участвовать в ней.
Катерина не испытывала страха перед евреями, но и не ощущала себя причастной к ним. Мужчины здесь чаще носили бороды, чем испанцы-христиане, и бороды у них были длиннее и гуще. Сейчас они куда-то быстро и целеустремленно шли. Что до Катерины, то она бесцельно брела за ними, пока не дошла до синагоги, куда они и направлялись.
Она никогда раньше не заходила в синагогу, да и сейчас не могла бы сказать, что ее туда влечет. Не то чтобы она решила: «Я пойду в синагогу», не то чтобы она твердо решила: «Нет, я туда не пойду». Катерина не стремилась в синагогу, но и не бежала ее. И все же вошла туда. Синагога просто встретилась ей на пути. Спроси кто-нибудь Катерину, пойдет ли она туда, Катерина бы только пожала плечами. Она не могла принимать ясных и определенных решений.
В синагогу она вошла последней, и сразу же сторож, маленький человечек с седой бородой, закрыл за ней дверь. Внутри синагоги было человек сорок мужчин и, кроме Катерины, ни одной женщины.
Оглядевшись, она поняла, что здание это очень древнее. В отличие от церкви синагога внутри представляла собой четкий прямоугольник. По двум из ее стен шла низкая галерея. Должно быть, места для женщин, догадалась Катерина, – мужчины сидели ниже. Ей говорили, что в синагоге мужчины и женщины сидят раздельно. Женские галереи были примерно на фут выше центральной части синагоги и отделены от остального помещения толстыми деревянными перилами, от которых к потолку тянулись ряды столбов.
В женской части синагоги ничем не покрытые скамьи – единственное место, предназначенное для сидения, – шли параллельно стенам, в мужской же части – перпендикулярно. В главной части синагоги – той, что напротив дверей, стояла небольшая кафедра, пространство за ней было задрапировано темно-красной тканью. Кафедра возвышалась над полом на две ступеньки, и рядом с ней стоял деревянный пюпитр с развернутым на нем пергаментным свитком.
Катерина заняла место ближе к стене. На кафедре стоял человек, в котором она узнала раввина, приходившего в их дом, того, кому отец спас жизнь. Взяв свиток за ручки, он разворачивал его, пока не дошел до нужного места. Тут он увидел Катерину, одиноко сидевшую в дальнем углу синагоги. Их взгляды встретились, и Катерине показалось, что раввин задумался: он словно бы вглядывался в себя ив священный текст перед собою. Так он простоял довольно долго, не двигаясь и не произнося ни слова, и только потом приступил к чтению:
– «Б-же мой! Б-же мой! Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Б-же мой! Я вопию днем – и Ты не внемлешь мне, ночью – и нет мне успокоения... – Раввин сделал паузу, положил руку на развернутый свиток и посмотрел на Катерину. Затем обвел взглядом молящихся и проговорил: – Простите меня. В это необычное утро я начал с необычной молитвы. К нам кое-кто пришел. Я должен принять решение, но не могу его принять. Поэтому я читаю то, что оставили нам предки наши...
Пока Мендоса говорил, из-под двери в синагогу стали пробиваться тонкие струйки дыма, наполняя древнее здание едким запахом; послышалось легкое потрескивание. Старый сторож подбежал к двери, пытаясь ее открыть, но та не поддавалась.
– Помогите! Помогите! – закричал он.
Мужчины бросились помогать ему. Катерина сидела неподвижно. Мендоса, возвысив голос чуть ли не до крика, читал:
– «Но Ты, Святый, живешь среди славословий Израиля. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их. К Тебе взывали они и были спасаемы; на Тебя уповали и не оставались в стыде...»
А пламя уже ревело. У Катерины было странное ощущение – ей казалось, что она видит все, что происходит за стенами синагоги. Она ясно поняла, что синагогу подожгли снаружи. Прихожане оказались в ловушке. Весь еврейский квартал стал площадью аутодафе, посреди которой, как сухое дерево, пылала древняя синагога.
14.
Келья, в которой Торквемада жил в это время, была ненамного больше камеры, где содержался Алверо. Черный кафельный пол, свежепобеленные стены. Единственным украшением – если можно так выразиться – было висевшее на одной из стен распятие. Из мебели в комнате были только стул, кровать и небольшой комод. Перед распятием на полу лежал пеньковый коврик. Когда монах постучал в дверь, Торквемада стоял на нем на коленях.
– Войди, – сказал Торквемада. 
Монах открыл дверь. Торквемада не поднялся с колен. Келья освещалась только полоской света, проникавшей сквозь окошко в стене у самого потолка. Монах остановился на пороге в ожидании. Наконец Торквемада закончил молитву, встал, повернулся к монаху. Падавший из окошка луч света пролег между ними.
– Что скажешь, брат мой? – спросил Торквемада.
– Синагогу сожгли, – ответил монах.
Лицо Торквемады словно окаменело, он кивнул.
– Я видел дым. Пахло горелым. Кто поджег синагогу, брат мой?
– Люди... Добрые люди...
– Добрые люди? А может, воры и убийцы?
– Добрые христиане. – Монах как бы оправдывался.
– Значит, добрые христиане, – выразил кивком одобрение Торквемада. – Когда синагога загорелась, в ней были люди? Евреи в это время молились?
– Да, они как раз в это время собираются на молитву.
– Кто-нибудь спасся?
– Нет. Все погибли. Старое дерево вспыхнуло в момент. Вы же знаете, что оно очень старое, приор. Ведь синагога стоит здесь с незапамятных времен.
– Знаю, – сказал Торквемада.
– С незапамятных времен, – повторил монах. – Говорят, сам дьявол построил ее еще до того, как в Испании появились люди, и потом подарил ее евреям...
– Не болтай чепухи! – перебил его Торквемада. – Синагога сгорела дотла?
– Она запылала, как факел.
– Кто в ней был?
– Человек сорок евреев, – ответил монах, – и раввин Мендоса.
– Больше никого?
– И еще одна женщина.
– Женщина? – Торквемада подошел к монаху так близко, что их лица чуть ли не соприкасались. – Откуда там женщина? Еврейские женщины обычно не ходят в синагогу – разве что в субботу.
– Она не еврейка, – сказал монах.
– Откуда тебе это известно? – спросил Торквемада.
– По одежде. Она была одета, как знатная испанская дама. На ней был плащ, но он распахнулся, и я увидел драгоценные украшения.
– Ты узнал ее?
– Точно не скажу, приор. – Тон у монаха был извиняющийся, чуть ли не умоляющий. Он хотел бы угодить Торквемаде, но не понимал, чего тот от него хочет. – Это была христианка, – уверенно сказал он.
– Старая? Молодая? Средних лет? Думай, дурак! Как она выглядела? Ты можешь ее описать?
– Совсем юная. Похожа на дочь дона Алверо.
– Почему ты не остановил ее? – напустился на монаха Торквемада.
Монах в страхе попятился.
– Разве мне подобало остановить ее? – сказал он – Раз она вошла в синагогу, значит, стала еретичкой. Мое ли дело остановить ее? Мой единственный долг – следить и после донести на нее. Б-г сам покарал ее.
Внезапно Торквемада ухватил монаха за сутану, сжав кулаки, притянул к себе и прошептал:
– Как ты мог?
– Что я такого сделал? – перепугался монах.
Торквемада с силой оттолкнул его от себя.
– Что ты сделал? Я накладываю на тебя епитимью, чтобы ты понял, что ты сделал. Посидишь сто дней на хлебе и воде – может, и поймешь, в чем твой грех! Сто ночей без одежды проймут твою очерствевшую душу!
Монах пал на колени и забормотал:
– Прошу вас... приор, прошу, скажите... в чем мой грех? В чем?
– Вон! – взревел Торквемада. – Оставь меня!
Монах вскочил и выбежал из комнаты. Торквемада остался один; он долго стоял, закрыв глаза, стиснув кулаки.
– Б-же, смилостивься надо мной... – наконец прошептал он.
15.
После того как монах ушел, Торквемада чуть ли не час сидел в темной келье. Адское пламя жгло его, но он терпел – не роптал на Б-га и Б-жий промысел. Один только раз сказал вслух:
– Я – Твое орудие, Г-споди!
Но это его не утешило. Сказал он это сам для себя о себе. Потом встал, покинул келью и пошел по монастырю. Коридоры были пустынны: прошел слух, что приор в гневе, и монахи боялись попасться ему на глаза. Торквемада спустился по сырым каменным ступеням туда, где томились узники инквизиции. Вступив в круг, освещенный пламенем горящего факела, Торквемада вынул факел из железного кольца и продолжил путь, пока не дошел до камеры Алверо. Открыл дверь и вошел внутрь. Алверо лежал на койке – спал.
Торквемада подошел к койке, смотрел на Алверо. Алверо мирно спал, глубоко и ровно дыша, его сон был невинным и безмятежным. Торквемаду захлестнула горячая волна зависти, да что там зависти, даже ненависти, но эта ненависть как пришла, так и ушла. Алверо неожиданно открыл глаза, сел, щурясь от яркого света факела, потом открыл глаза шире и увидел Торквемаду.
– Сны мне сегодня не снились, – сказал Алверо, – но, похоже, я вижу их наяву. Думал ли ты когда-нибудь, Томас, что все россказни об аде куда правдоподобнее, чем нам казалось? Возможно, наш мир – просто ад какой-то иной жизни.
– Опять б-гохульствуешь? – сказал Торквемада.
– Сколько раз ты будешь убивать меня? Сколько раз сжигать? – Алверо опустил глаза, потом тихо спросил:
– Что, Томас, время пришло?
– Для чего?
– Время умирать.
– Нет, не пришло, – ответил Торквемада.
– Зачем же ты тогда пришел? Твое присутствие мне тягостно. Я могу побыть один – вот и все, что мне осталось, а тут возникаешь ты, словно ангел мести, или лучше сказать – дьявол? Что тебе нужно, Томас? Ты пришел сюда ради спасения моей души? Тебя ведь всегда беспокоило, что станется с моей бессмертной душой. Я что, должен сделать признание?
– Ради спасения моей души, думаю, да.
Алверо рассмешили его слова. Он захохотал. Его все сильнее разбирал смех, тело его сотрясалось. Алверо, не в силах остановиться, согнулся от хохота, но тут Торквемада крикнул:
– Прекрати! Прекрати!
– Ради спасения твоей души, Томас! Никогда не думал, Томас, что ты сочтешь, будто твою душу нужно спасать. Заглядывал ли ты в свою душу, Томас? Она черна как смоль, но оправлена в золото. Она украшена миллионами золотых монет, отнятых у бедняг, которых ты сжег. Томас... Томас, ты – как горькое обвинение против человечества. Б-г не в своем уме, иначе он не допустил бы, чтобы вода во время потопа пошла на убыль. Впрочем, зачем мне сомневаться в тебе, Томас? Если тебе случится шагнуть в вечность и полететь прямехонько в адскую бездну, ангелы с песнями подхватят тебя и спасут твою смрадную бессмертную душу. Надеюсь, тебя доставят в рай. Поверь, Томас, я всей душой надеюсь на это. Каждую ночь я молюсь, чтобы моя надежда сбылась, молюсь сразу трем богам – еврейскому, христианскому и мусульманскому. Молюсь, чтобы на небесах тебя встретили с распростертыми объятиями и приняли твою зловонную душу. Знаешь, почему я молюсь об этом? Можешь догадаться, Торквемада?
Алверо ждал ответа, глядя на Торквемаду с улыбкой, и, сам того не желая, приор спросил:
– Почему?
– Ответ очевиден, – улыбался Алверо, – я отвечу тебе
напрямик: если мне суждено быть в аду, хочу быть уверен, что никогда больше не
увижу тебя.
– В храбрости тебе не откажешь, Алверо, – признал Торквемада.
– Храбрость! – Алверо вскочил. – К черту храбрость! Что такое храбрость? Когда ты на дне, ниже уже не опуститься. Если летишь с обрыва – назад дороги нет. Мне нечего терять, Томас. Ты что, сожжешь меня дважды? Трижды? Десять раз?
– Ни разу, – голос Торквемады звучал бесстрастно. – Я пришел освободить тебя.
Алверо подошел к Торквемаде и, глядя ему в глаза, прошептал:
– Что ты задумал, Томас? Ты уже сыт по горло дыбой и тисками? Это что, новый, более утонченный способ пытки?
– Я говорю правду. Я пришел освободить тебя.
– Нет, – сказал Алверо. – Никогда. – Он подошел к койке, сели, уставившись в пол, пробормотал: – Никто еще не выходил живым из лап Торквемады. Я читаю тебя, как книгу, Томас, – как книгу смерти. Смерть – единственный друг Торквемады, смерть и камера пыток. Сколько сотен людей ты осудил на смерть, Томас?
– Но ты это знал, – напомнил Торквемада. – Ты все знал и оставался моим другом. Мы были друзьями, потому что твоя вера – а это и моя вера – была крепка.
– И теперь я за это расплачиваюсь, – перебил его Алверо. – Не говори мне о своей вере. У нас нет общей веры. У нас нет ничего общего.
Торквемада кивнул и произнес – отстраненно, бесстрастно:
– Тем не менее я тебя освобожу, Алверо. На твое имущество наложен арест, и оно перейдет в собственность святой инквизиции. Я советую тебе уехать отсюда. Уехать с пустыми руками – ведь именно так мы приходим в мир, а для тебя, Алверо де Рафель, такой отъезд, я полагаю, равносилен смерти. Поэтому, повторяю, уезжай. Твое имущество конфисковано, но ты можешь взять коня, седло и шпагу. Уехать ты должен сегодня же вечером. Если завтра тебя увидят в Сеговии, я прикажу тебя арестовать.
С недоверием глядя на Торквемаду, Алверо снова встал. Подойдя к двери, Торквемада распахнул ее и жестом пригласил Алверо покинуть камеру.
– Иди, Алверо. Я буду освещать твой путь.
Алверо подошел к приору.
– Так это правда? – понизив голос, спросил он. – Помоги мне Б-г, ты не обманываешь меня, Томас? Не ведешь со мной двойную игру? Когда-то ты был мне другом... Пойми, у меня не осталось сил, мне не вынести...
– Я говорю правду, – отрезал Торквемада.
Алверо пристально смотрел на него.
– Я не могу благодарить тебя... и не буду. Будь ты проклят, мне легче умереть, чем быть обязанным тебе! Я не хочу, чтобы ты дарил мне жизнь.
Торквемада вышел за дверь, Алверо последовал за ним; он шел за пляшущим кругом света, и кто знает, что он означал – жизнь или смерть, правду или ложь, весь мир или ничто. В гневе и сомнениях Алверо шел за Торквемадой.
– Я слышу слова испанца – не еврея, – сказал Торквемада. – Но я не оказываю тебе милости, я плачу долг.
– Какой еще долг? – выкрикнул Алверо. – Ты мне ничего не должен.
– Не испытывай мое терпение, – оборвал его Торквемада, – и пойми меня правильно, Алверо: я ненавижу тебя не меньше, чем ты меня!
Теперь Алверо поравнялся с Торквемадой – он шел в круге
света от факела по коридору, кивал, сжимал кулаки и снова кивал, соглашаясь со
словами приора.
– Прекрасно! – сказал Алверо. – Так будет лучше, Томас. Только ненависть, Томас. Ненависть – и ничего больше. Так и запомним друг друга.
Торквемада ничего не ответил – он провел Алверо по коридору, потом вверх по лестнице, потом через монастырь – в послеполуденную прохладу сада. Они постояли в ожидании, любуясь садом, пока монах – по приказу Торквемады – не привел Алверо его коня. Алверо сел в седло. На прощание они не обменялись ни единым словом.
Алверо поехал прочь, но один раз все же оглянулся и увидел, что Торквемада все еще стоит перед монастырем. Он стоял там, высокий и суровый, и Алверо показалось, что лицо его бывшего друга искажено болью. Но когда Алверо оглянулся еще раз, он увидел прежнего – жестокого и непреклонного – приора.
16.
Сначала Алверо заглянул в галерею. Мария сидела в кресле, глядя на пылающий огонь. Он не вошел в галерею, а сразу поднялся в свою комнату, посмотрел на себя в большое зеркало. Из зеркала на него смотрел грязный, мертвенно-бледный незнакомец с бородой – Алверо сам бы себя не узнал. Прежнего Алверо не стало. Алверо охватило чувство опустошенности и отчаяния, словно он уже умер и недосягаем ни для кого; это чувство не ушло и после того, как он сбрил бороду и обтер мокрой губкой тело.
В доме стояла непривычная тишина. Алверо сначала надеялся, что Катерина придет не раньше, чем он приведет себя в порядок, но сейчас уже недоумевал, почему не слышно никаких признаков ее присутствия в доме, гадал, где бы она могла быть. Его вдруг охватило внезапное волнение, и он поторопился натянуть дорожный костюм – кожаные штаны, камзол, высокие и прочные сапоги для верховой езды, пристегнул шпагу и кинжал и, несмотря на предупреждение Торквемады, засунул в сапоги дюжину золотых монет. Он еще не решил, вернется ли в Сеговию, покинет ли город сегодня вечером или только на рассвете, но знал, что в Испании мужчине не пристало путешествовать без денег.
Одетый по-дорожному, со шпагой и в шпорах, Алверо вошел в галерею. Жена подняла на него глаза, но лицо ее было неприветливым. Тусклым голосом она спросила его:
– Почему ты здесь?
Алверо ждал чего угодно, но только не этого. Он спросил, знает ли она, где он был, – от удивления голос его звучал чуть ли не умоляюще.
– Знаю, – ответила Мария.
– Смотри! – Алверо протянул к ней левую руку – ногти на ней были вырваны, большой палец размозжен.
Мария, взглянув, только сказала:
– Б-жья кара.
– Что ты несешь, черт тебя дери! – Алверо возбужденно мерил шагами галерею.
Жена отвернулась, но он схватил ее за плечи, притянул к себе.
– Не прикасайся ко мне!
– Так вот как меня встречают? – вскричал Алверо. – Вот как жена встречает мужа, воскресшего из мертвых?
– Я тебе не жена.
Алверо внимательно посмотрел на Марию и покачал головой.
– Мария, что за дьявол вселился в тебя? – сказал он убитым голосом.
Она ответила, голос ее был безжизненным:
– Я не согрешила. Я не впала в ересь. Меня не сожгут. Меня не будут пытать.
– Мария... Мария... все хорошо. Никто не причинит тебе вреда. Я скажу тебе, что я решил. Мы уедем отсюда – все вместе. И никогда не будем расставаться.
Он ждал ответа, а жена смотрела на него все тем же, ничего не выражающим взглядом.
– Где Катерина? – вдруг спросил он.
– Катерина...
– Она у себя в комнате?
– Она умерла. Это тоже Б-жья кара.
Алверо застыл на месте как вкопанный. Он слышал слова жены, но они не укладывались у него в мозгу. Они не имели смысла. Он улыбнулся, сознавая, что улыбка у него глупая, чуть было не рассмеялся, но потом подошел к Марии и схватил ее за руку, да так крепко, что она поморщилась и вскрикнула от боли.
– Где Катерина? – закричал он.
– Еврей! Отпусти меня!
Высвободив руку, Мария встала, зашла за кресло и, потирая покрасневшее запястье, сказала с расстановкой, чеканя слова:
– Я не потерплю, чтобы еврей прикасался ко мне!
Алверо с ужасом смотрел на нее – и не верил своим ушам. И тут в галерею вошел Хулио. Увидев Алверо, он замер на месте, словно увидел привидение. Алверо кинулся к нему. Первой реакцией Хулио было обратиться в бегство, но Алверо схватил его за рукав, притянул к себе.
– Хулио, где Катерина? – властно потребовал он ответа.
Хулио молчал, и тогда Алверо с силой встряхнул его.
– Отвечай же, черт тебя подери! Где она?
Хулио посмотрел на него так печально, что Алверо отпустил его. У Хулио дрожал подбородок.
– Она умерла, хозяин, – с трудом выговорил он.
– Умерла? Нет, ты лжешь! Ведь это неправда? Ты шутишь? Или решил наказать меня? Я еретик и потому заслуживаю в твоих глазах наказания. Не мучай меня, Хулио! Скажи только, это неправда?
– Хозяин, как бы я хотел, чтобы это было не так. Но я говорю правду. Она пошла в синагогу...
– В синагогу? – перебил слугу Алверо. – Нет, нет, ты что-то напутал, Хулио, это была не она. Зачем ей идти в синагогу? К чему бы ей идти в синагогу?
– Нет, это так, – простонал Хулио. – Она пошла в синагогу, а синагогу подожгли. Я побежал туда. Весь город сбежался к синагоге, но ничего поделать было нельзя. Синагогу сожгли.
– Ты видел Катерину? – еле слышно спросил Алверо.
– Я принес ее домой, – ответил Хулио. По его щекам катились слезы.
– Где она? – спросил Алверо. – Где ты ее положил?
– В ее комнате, хозяин, – сказал Хулио. – Но вы не ходите туда. Не ходите в ее комнату. Не смотрите на нее. Она страшно обгорела. Не смотрите на нее. Я накрыл ее тело...
Хулио пытался остановить Алверо, но тот оттолкнул его, взбежал по лестнице в комнату дочери. Там на кровати лежало нечто, накрытое покрывалом. Алверо поднял покрывало, некоторое время молча смотрел на тело дочери, бережно накрыл его и вернулся в галерею.
Подходя к двери, он услышал голос Хуана Помаса. Следом за ним заговорил Хулио:
– Сеньор Помас, уходите. Говорю вам, уходите поскорее.
– Донья Мария, – спросил Хуан, – скажите, это правда, что Катерина умерла?
Мария ему не ответила. Хулио – от страха его голос срывался на крик – умолял юношу:
– Уходите, сеньор Помас! Уходите поскорее! Да, она мертва, и весь этот дом мертв...
Алверо подошел к двери и увидел, что Хуан со словами: «Да как ты смеешь меня касаться?» – отталкивает Хулио.
– Сейчас не время для гордости, поверьте мне, сеньор Помас, – отвечал Хулио. – Дон Алверо здесь, он в комнате дочери – там ее тело.
С недоверием, смешанным со страхом, Хуан покачал головой и сказал, что Алверо томится в подвалах инквизиции или уже мертв.
– Вы просто глупец! – взорвался Хулио. – Говорю вам, он здесь. И если он вас увидит...
– Ну и что? – хорохорился Хуан Помас.
– Ты что, думаешь, он не знает, кто его предал? Это всем известно.
– Откуда ему знать?
Алверо прошел в галерею и направился прямо к Хуану Помасу. Хулио видел Алверо, но Хуан – он стоял спиной к двери – его не видел. Мария вскрикнула.
– Собачий лай слышен далеко, – ледяным голосом сказал Хуану Алверо.
Хуан повернулся к нему. Хулио попытался встать между ними, но Алверо оттолкнул его. Хуан Помас выхватил из ножен кинжал, однако Алверо успел перехватить его руку и с такой силой вывернул, что Хуан, выронив кинжал, закричал от боли, но тут руки Алверо сомкнулись на его шее и крик затих.
– Не за меня! – кричал Алверо. – Моя жизнь ничего не стоит! Моя жизнь и твоя жизнь – они обе ничего не стоят! Но за жизнь моей дочери...
Алверо не потерял головы – хладнокровно, отдавая полный отчет в своих действиях, он душил Хуана. Тот попытался было сопротивляться, вырывался из цепких рук Алверо, но потом силы его оставили, руки безжизненно повисли.
Мария встала, направилась к ним.
– Значит, чтобы стать евреем, надо убить испанского дворянина? – визгливо кричала она. – Оставь его, еврей! Еврей! Грязный еврей!
Алверо отпустил Хуана. Гнев утих. Ненависть ушла. Он выпустил Хуана, и тот рухнул на пол, давясь от кашля и хватая ртом воздух. Алверо повернулся и посмотрел на жену. Она выдержала его взгляд. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Мария отвела взгляд и покинула комнату. Алверо же подошел к столу, выдвинул стул, сел и, тяжело дыша, склонился над столом. Хуан Помас следил за ним. Потом осторожно поднялся и кинулся бежать. Алверо слышал как будто издалека топот ног, слышал, как Хуан садится в седло и с места пускает коня вскачь.
Хулио стоял – ожидал приказаний, и наконец Алверо сказал:
– Пойдем, дружище! У нас много дел.
Он с трудом поднялся в комнату Катерины. Хулио пошел за лопатой и киркой. Алверо завернул Катерину в шелковое покрывало, поднял ее и отнес в сад. Они с Хулио рыли по очереди могилу. Работа шла медленно: Алверо очень ослабел, Хулио был стар. Наконец яма была вырыта. Алверо и Хулио опустили в нее тело девушки и засыпали землей.
Алверо от усталости трясло.
– Мне нужно выпить, – сказал он Хулио, – и съесть кусок хлеба. Можешь оседлать моего коня?
Хулио кивнул. Алверо вошел в дом, налил бокал вина, взял из буфета хлеб. Он не ощущал его вкуса, но заставлял себя есть, запивая вином. Оставшийся хлеб он положил в один карман камзола, в другой засунул холодное мясо и сыр. Потом вышел в галерею. Там никого не было, свечи погасли, однако уже брезжил рассвет и Алверо без труда нашел дорогу в конюшни. Хулио уже держал наготове оседланного коня. Он помог хозяину сесть в седло и, держась за стремя, сказал:
– Хозяин, возьмите меня с собой. – Голос у него был убитый.
– Нет, дружище. Я помчусь быстрее моих воспоминаний, и я буду мчаться один. Ты делил со мной и радость, и горе. В том аду, где мне предстоит теперь жить, я буду один, совсем один...
– Я буду помогать вам, – взмолился Хулио. – Буду заботиться о вас... ухаживать за вами...
– Мне уже никто и ничто не поможет, Хулио. Даже Б-г. Будем жить, как сможем, каждый из нас. Прощай, друг.
Алверо пришпорил коня, выехал из ворот и поскакал по дороге, на север от Сеговии.
Хулио стоял у конюшни, пока топот копыт не смолк. А потом пошел в дом – утолить голод: ведь и старику надо жить.
Перевод с английского
Валерии Бернацкой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru