[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2004 ШВАТ 5764 – 2 (142)

ТОРКВЕМАДА

Говард Фаст       

Посвящается Джерому,

Джулиусу и Рине.

Все действующие лица, за исключением подлинных исторических персонажей, – плод авторского  воображения и не имеют никакого отношения к реальным людям.

1.

1483 году по улице Сеговии шел высокий худощавый человек в черной доминиканской рясе. Его звали Томас де Торквемада, и почти все в городе знали его в лицо. Его почитали праведником, и слава о нем распространилась далеко за пределы Сеговии.

День клонился к вечеру, но солнце еще сильно палило. Тени были четкими, а свет ярким и резким. На эту улицу выходили сплошные, без единого окна, белые стены, и хотя Торквемада видел их много раз, сегодня они пробудили его воображение и он задумался – а есть ли такие же сверкающие белизной улицы в Святом городе?

Улица была безлюдна. Зато на следующей, куда свернул Торквемада, в пыли играли полуголые ребятишки. Увидев Торквемаду, они, перекрестившись, бросились наутек: испугались, и это задело за живое и огорчило Торквемаду сильнее, чем можно было бы подумать. На его лице с высокими скулами ничего не отразилось, но сердце у него екнуло. Бывали минуты, когда Томас де Торквемада пытался понять, объяснить себе, кем считают его горожане, как к нему относятся. Но толком это никогда ему не удавалось, и в последнее время он все реже об этом задумывался.

Торквемада вышел на главную площадь Сеговии и пересек ее. Сиеста еще не закончилась, и на площади не было никого, кроме пьяного красноносого старика сторожа, который всю сиесту провалялся в грязи у фонтана; завидев Торквемаду, он сел, зевнул во весь рот, и его усатое лицо стало еще уродливее. Торквемада видел на этом лице печать не только уродства, но и греха. Иногда Торквемаде казалось, что, когда он глядит на человека, его греховность проступает на лице красным пятном. Сейчас, при одной только внезапно явившейся и захватившей его мысли о грехе заколыхались как бы в мареве улицы и стены города. Усилием воли Торквемада подавил ее – он понимал, что, если позволит ей разрастись и завладеть собой, день будет испорчен.А этого он не хотел.

Вскоре он достиг восточной окраины Сеговии, здесь располагались особняки богатых и влиятельных семейств. Огромные дома окружали стены, за ними цвели сады. Семь особняков вытянулись в ряд, и третий от конца принадлежал Алверо де Рафелю.

Подойдя к воротам, Торквемада остановился и, вдыхая доносившийся из сада аромат роз, дождался, пока раздражение полностью уляжется. Сегодня он особенно чутко воспринимал все звуки, запахи, жесты и даже колебания знойного воздуха; и аромат роз, прекрасная темноволосая девушка, стоящая на коленях в цветущем саду, пронзили его таким острым ощущением счастья, будто он получил благословение. Эта картина пробудила в нем честолюбивые мысли и гордость за себя. Он знал, что эти мысли греховны, он испытывал чувство вины, но все же почувствовал себя обновленным и улыбнулся девушке – она уже поднялась с колен и с приветливым видом направлялась к нему.

Тем временем Хулио, старый слуга семейства, открыл ворота. Торквемада вежливо его поблагодарил, но Хулио, как многие простые люди в Сеговии, отвел от него взгляд. Катерина де Рафель, напротив, подбежала к Торквемаде и обняла его.

– Добро пожаловать, дорогой отец!

Повинуясь порыву, с которым не смог совладать, Торквемада прижал девушку к сердцу. Ощутив в своих объятиях теплое и гибкое девичье тело, он мысленно дал обет наложить на себя за это епитимью. Он сходит на исповедь, поставит свечи, но это потом, а пока он чувствовал себя свободным и счастливым. Взглянув на Катерину с высоты своего роста, он склонился и коснулся ее волос. Он имел на это право. Ведь Торквемада знал эту прекрасную смуглянку со дня ее рождения. Сейчас ей двадцать два года, и он для нее все равно как отец, что даровал ей жизнь, а раз так, почему бы ему не обнять ее, не погладить по голове, не коснуться ее щеки: ведь в этом нет ничего греховного. Ему захотелось сказать ей о своих чувствах:

– Ты для меня сама чистота и добродетель во плоти. Не знаю, смогу ли объяснить, как мне этого недостает. Добродетель – та пища, которую алкает моя душа, но ее не часто встретишь в Сеговии. Вот почему я взираю на тебя с великой радостью, дорогая Катерина.

– Отец мой, – улыбнулась Катерина, – вы не очень хорошо знаете женщин. Нет, не обижайтесь, – прибавила она, заметив, как изменилось его лицо. – Я хочу сказать, что о женщинах вам ведомо не все. Что же касается женской души, то вы знаете ее раз в триста лучше, чем когда-либо буду знать я. Я глупости говорю, да? Я так рада вас видеть. Возьмите розы, я их только что срезала.

Она передала ему корзинку со свежесрезанными розами и спросила, не хочет ли он пройти в дом. Торквемада испытующе посмотрел на нее, затем кивнул; от мимолетной улыбки лицо его стало на редкость обаятельным. Катерина не раз замечала, как красит улыбка угрюмых, суровых людей. А если ты уважаешь такого человека, то его улыбка – подарок и имеет над тобой огромную власть.

Взяв Торквемаду за руку, Катерина повела его в дом. Они вошли в галерею, которая мавританской аркадой выходила в сад. В то время в Сеговии все еще носило отпечаток мавританского стиля, а огромный старинный особняк Рафелей был построен еще при маврах. Пол был выложен голубыми изразцами, а стены украшены резным африканским гипсом. Через аркаду с витыми колоннами из просторной – сорок футов в длину и двадцать в ширину – галереи открывался прелестный вид на розовые кусты в саду. Мария де Рафель, мать Катерины, приказала сшить занавеси во всю длину галереи. При закрытых занавесях это была отдельная комната, но когда их раздвигали, как сейчас, галерея и сад сливались; вторгшийся из сада крупнолистный африканский плющ обвивался вокруг колонн. Мебель была довольно простая. Возле камина посреди стены, располагались шесть больших кресел. В дальнем конце стоял длинный обеденный стол, вокруг него восемь высоких стульев с прямыми спинками. Пол устилал золотистый марокканский ковер, на стене висели портреты Алверо де Рафеля, его жены Марии и тестя Ломаса – все кисти художника Гонсалеса.

Мария, мать Катерины, была одна, когда вошли Катерина и Торквемада. Лицо ее радостно просияло, она отложила вышивание, над которым трудилась, и поднялась им навстречу. Мария – ей шел сорок третий год – была все еще красива, стройна и соблазнительна; нежной улыбкой приветствовала она Торквемаду. Его всегда так встречали в доме Рафеля. Торквемада знал, что его здесь ждут, любят и помнят. Если ты духовное лицо, это вовсе не значит, что тебе не нужна человеческая привязанность, и с изысканной учтивостью и чувством собственного достоинства, как и подобает испанскому дворянину, Торквемада устремился к Марии де Рафель.

– Дорогая донья Мария, – произнес он.

Взяв ее руки в свои, он низко склонился, поцеловав сначала ее правую руку, затем левую. Ни один дворянин в Сеговии не сделал бы этого изящнее и непринужденнее; мать и дочь это заметили и оценили.

Мария, педантичная по натуре, снова принялась за вышивание; сосредоточенно и аккуратно делая крошечные стежки, она сказала, обращаясь к Торквемаде:

– Сегодня ночью мне приснился карающий ангел. Послушайте дальше, дорогой приор... Он стоял передо мною гордый и гневный, я боялась, что сердце мое разорвется от страха. Кто защитит меня, где щит Твой, Господи, и Сына Твоего Иисуса Христа? Как только я задала себе во сне этот вопрос, в мгновение ока между нами оказался добрый Томас. Он заслонил меня, а теперь вы здесь наяву. А знаете ли, добрый пастырь, что мы не видели вас целых одиннадцать дней? Но мой сон был вещим – вы пришли.

Катерина села рядом с матерью, а Торквемада, поблагодарив хозяйку дома за теплый прием, остался стоять.

– Не думаю, однако, – сказал он, – что христианке подобает верить в сны, но сегодня мне не хочется это обсуждать. Вы так сердечно меня встречаете, а ведь с тех пор, как я стал инквизитором, мало кто из тех, кого я знал прежде, относится ко мне с теплотой.

– Просто они не знают вас так хорошо, как мы, – сказала Катерина.

– Вы обе такие ласковые, и дом ваш – мирное пристанище. Почему я одиннадцать дней не позволял себе приходить сюда? Это была епитимья. Наказывая других, я должен карать себя еще суровее.

– Не хочу ничего слушать о карах, – вставила Мария, – во всяком случае, не здесь. Ведь если вы, отец Томас, хвалите наш дом, значит, вы должны приходить сюда с милосердием, и только с милосердием, а ведь кара и милосердие не одно и то же, не правда ли, отец Томас?

– Согласен и прошу прощения.

– В таком случае, – продолжала Мария, – вы останетесь отобедать с нами.

Торквемада покачал головой.

– Боюсь, ничего не получится. Сегодня вечером по приказу короля я должен выехать в Севилью. Но особой радости я не испытываю. Я не люблю Севилью.

– Ах, отец мой, какую большую роль в нашей жизни играет судьба или случайное стечение обстоятельств, – с волнением произнесла Мария. – В отличие от вас я верю, что вещие сны снятся и истинным христианам. Только подумайте! Алверо тоже едет сегодня вечером в Севилью. Вы едете по приказу короля, он – по приказу королевы.

– Значит, мы можем ехать вместе, – сказал Торквемада. – На дорогах сейчас опасно,– вы даже представить не можете, насколько опасно – но если рядом со мной будет Алверо, то чего и кого мне бояться?

– Да, конечно, – сказала Катерина, – и поскольку отца сопровождает Хуан, вам ничто не угрожает. Ах, простите, что я посмела так говорить с вами... – Девушка покраснела и опустила голову, чтобы скрыть смущение, а мать шепнула Торквемаде:

– Она влюблена, отец Томас.

– Я тоже почувствовал это, я понял. Любовь – священное чувство, священное, ею полон ваш милый дом...

Его неожиданная, слишком страстная похвала любви прервалась – послышались крики мальчишек на конюшне, топот конских копыт. Катерина вскочила, но уже через минуту ее отец и обожаемый жених входили в комнату. Алверо де Рафель был высокий привлекательный мужчина сорока семи лет; его лицо с крупными чертами, широко расставленными глазами, честное, прямодушное, сразу же вызывало доверие. Прямые брови, темно-синие глаза; в отличие от большинства испанских дворян того времени он не носил бороды. За ним следовал жених Катерины Хуан Помас, красивый молодой человек двадцати трех лет, с тонкими чертами лица. Как и Алверо, Помас был одет по-дорожному: сапоги со шпорами, плащ, шпага и кинжал. Оба выглядели и мужественно, и внушительно. Катерина побежала им навстречу; отец обнял ее, а Помас – в присутствии Торквемады он чувствовал себя неловко – поцеловал ей руку.

Алверо же – он не испытывал смущения перед Торквемадой – обнял дочь и сердечно и пылко пожал руку приора. Они были старыми друзьями и, как бывает между близкими людьми, понимали друг друга без слов. Пока они приветствовали друг друга, Мария подошла к мужу и поцеловала его в щеку нежно и сдержанно, и Торквемада задался вопросом: а осталось ли что-нибудь от былых чувств у этой супружеской пары теперь, когда бурные страсти юности  сменили  размеренные, спокойные отношениями? Юность не так далеко отошла в прошлое, и Торквемаде не стоило труда воскресить ее в памяти. Казалось, все было только вчера, и иногда приор спрашивал себя, не выпадает ли он из нормального течения времени. Отвлекшись от своих мыслей, он услышал, что обсуждается предстоящее путешествие; Алверо был рад, что приор тоже поедет с ними.

 Старик Хулио принес вино. Это было особенное, густое и сладкое вино, которое любил Торквемада. Алверо разлил вино по бокалам и произнес:

– Да не оставит нас Господь в пути! Выпьешь с нами, отец Томас?

– Я и выпью с вами, и поеду с вами. Если вы не против.

Алверо подал жене бокал вина со словами:

– Если мы не против – послушай-ка, Мария. Если мы не против.

Он повернулся к Торквемаде:

– Томас, старый дружище, позволь тебе сказать: мы хотим ехать с тобой. Ты будешь сражаться с дьяволом, мы – с грабителями.

– Боюсь, ты переоцениваешь мои возможности, – сказал Торквемада. – Не сомневаюсь, что с грабителями вы справитесь. А вот справлюсь ли я с дьяволом? Ты слишком полагаешься на меня, Алверо.

– Как бы не так. У меня нет сомнений. Взгляни-ка лучше на них. – И он кивнул на дальний угол комнаты, куда удалились Хуан и Катерина. – Почему они так спешат? У них впереди много времени.

– Они используют его лучше, чем мы, дорогой мой муж, – сказала Мария.

– Ты права, – согласился с ней Алверо; и Торквемада вдруг почувствовал, что радостное оживление покинуло хозяина дома – он стал холоден и безучастен. Впрочем, Алверо тут же справился с собой. Он поднял бокал и пожелал всем здоровья.

– За добрую семью и добрых друзей!

Все выпили. Алверо пристально посмотрел на свой бокал и неожиданно швырнул его в камин – тот разлетелся на мелкие осколки. Торквемада с любопытством следил за ним.

Придя в себя, Алверо тихо произнес:

– Я не прошу большего счастья. Теперь к этому бокалу никто больше не прикоснется. В этом есть своя мудрость, верно, Томас?

– Верно, – ответил Торквемада, задумчиво глядя на Алверо.

2.

Чтобы добраться от дома Алверо до большой дороги, идущей на юг от Сеговии к Севилье, нужно было пересечь весь город и подняться на гору, которая в то время звалась Иудейской. Когда Алверо, Хуан Помас и Хулио проезжали через Сеговию, направляясь к большой дороге, дело шло к вечеру. Оба дона сидели на великолепных арабских скакунах: Алверо на белом, без единого пятнышка, чистокровном жеребце, а Хуан на молодой вороной кобыле, изящной, нервной и выносливой. За ними ехал Хулио верхом на неуклюжем кобе, ведя за собой нагруженного мула. Кобами, на английский манер, назывались коротконогие, приземистые лошади, предки которых много лет назад были завезены из далекой Британии.

Алверо шагом провел свой маленький отряд по городу, чтобы не будить детей – иначе их матери послали бы им вдогонку проклятия. На окраине города юный влюбленный, привалившись к воротам, распевал серенаду невидимой в сумерках девушке. Алверо остановился послушать, Хуан и Хулио последовали его примеру. Чистый юношеский тенор выводил:

Что станет с милой моей,

Если уеду я прочь?

Что станет с милой моей,

Когда зарею

сменится ночь?

– Это

 кастильская песня, – сказал Алверо. – В дни моей юности все молодые испанцы пели кастильские песни. А что поют сейчас, Хуан?

– Сейчас мало поют. – Голос Хуана звучал хмуро.

У него было плохое настроение. Мысль о поездке в Севилью в обществе приора Томаса де Торквемады отнюдь не радовала его, однако у него не хватило духу отказаться. Хуан побаивался Алверо, но еще больше он боялся Торквемаду, и этот страх Алверо понимал. Ему часто приходило в голову, что в этой непонятной стране, какой теперь стала Испания, не слишком понятна и его дружба с инквизитором, Томасом де Торквемадой. Но дружба сильнее страха. Иначе и быть не может, думал он. Он был испанским рыцарем и к страху относился с презрением. В глубине души он подозревал, что Хуан Помас трус, но это было лишь подозрение, ничем пока не подтвержденное. Он старался даже не думать об этом, потому что догадывался о том, что жизнь слишком сложна и в простые законы рыцарства не совсем укладывается. Алверо полагал, что сложность жизни открывается с возрастом. Чем старше он становился, тем более сложные ответы давал он в сложных ситуациях, которые, в свою очередь, все более усложнялись.

Город остался позади, и, въезжая по пыльной тропе в гору, Алверо увидел поджидавшего их Торквемаду. Верхом на могучем коне, он, в своем монашеском одеянии, казался мрачной неподвижной тенью на фоне жемчужно-серого сумеречного неба. Вот он – суровый и непреклонный служитель божий, и Алверо было отчего-то приятно смотреть на него из сумеречной тени, которая окутывала его, подобно плащу.

Съехавшись, они постояли немного на дороге, поглядели на раскинувшуюся внизу Сеговию, на старый римский акведук, смутно вырисовывающийся на фоне города и уходящий в вечернюю мглу; но вот в городе, словно одинокая свеча, вспыхнул и взметнулся ввысь огонь. Алверо взглянул на Торквемаду, и тот кивнул.

– Аутодафе – акт веры, – произнес он. – Женщину сжигают на костре. Я как раз думал об этом, когда шел сегодня утром по улицам Сеговии. Люди смотрели на меня и говорили друг другу: вот идет Торквемада, который сжигает мужчин и женщин на кострах. С божьей помощью я сжигаю их тела, чтобы возродить в чистоте их души.

– Я бы солгал тебе, – проговорил Алверо, – если бы сказал, что испытываю радость при виде того, что ты называешь «актом веры».

– Думаешь, я этому радуюсь? Но скажи, друг мой, как можно назвать это иначе?

Алверо покачал головой и, пришпорив коня, поскакал по дороге. Хуан и Хулио последовали за ним, замыкал маленький отряд Торквемада.

Час спустя они остановились в придорожной гостинице. Хозяин, с которым Алверо был знаком не один год, узнал Торквемаду и сразу стал сдержанным и отчужденным. Они ели в общем зале, но глухая стена отделяла их от остальных гостей – те с их появлением заговорили шепотом. Алверо подумал, что впервые путешествует с Торквемадой с тех пор, как тот стал инквизитором. Он почувствовал непонятную жалость к приору – Торквемада ел мало и почти все время молчал.

На следующий день в голубом небе сияло солнце, легкий ветерок навевал прохладу. Настроение у Алверо поднялось, и они с Хуаном, сидя в седлах, распевали песни. Торквемада слушал и улыбался. Они остановились перекусить у обочины; их трапеза состояла из купленных в гостинице вина и мяса. Затем они продолжили путь. В те времена на этой дороге из Севильи в Сеговию жизнь кипела. Тянулись длинные караваны навьюченных лошадей, при торговцах была вооруженная охрана – пятеро людей в легких доспехах охраняли каждое животное с поклажей. Встречались также и монахи, в том числе и нищенствующих орденов, священники и даже один епископ – он путешествовал с великой пышностью в окружении тридцати слуг на конях, ослах и мулах. Попадались на этой дороге акробаты и фокусники, а однажды повстречался и отряд из двухсот королевских солдат, направлявшихся к границе – охранять ее от мавров.

За время путешествия они привыкли друг к другу, стали непринужденнее, свободнее разговаривать, даже суровая маска Торквемады понемногу разгладилась. Он сидел с ними, когда они готовили еду на костре у обочины. Разминал ноги в гостиницах, прислушиваясь к разговорам постояльцев, историям, которые они рассказывали – чем дальше они отъезжали от Сеговии, тем меньше встречалось людей, которые узнавали его. Они с Алверо предавались воспоминаниям о прошедших днях, и Хуан почтительно внимал им.

Но вот наконец, преодолев очередной подъем, они увидели перед собой стены Севильи.

На следующий день Алверо и Хуан, надев лучшие свои одежды, проследовали по улицам Севильи во дворец Фердинанда и Изабеллы. В дорогих камзолах, легких доспехах из полированной стали с позолоченным орнаментом – ими можно было залюбоваться. Настоящие высокородные испанцы. Во дворце их сразу узнал и тепло приветствовал дон Луис Алвадан, личный секретарь королевы Изабеллы. Он лично встречал гостей из Сеговии, чтобы они не затерялись в суете и суматохе дворцовой жизни. Хуан никогда прежде не был при дворе и теперь взволнованно и восхищенно взирал на толпящихся тут рыцарей, дам, посланников, купцов, герцогов и графов.

По пути к покоям Изабеллы дон Луис сказал Алверо, что их приезд пришелся как нельзя более кстати. Королева, по словам дона Луиса, обсуждает одно важное дело с генуэзским мореплавателем по имени Христофор Колумб. Он намерен открыть новые торговые пути, которые, возможно, принесут Испании большую выгоду. Одни поддерживают его затею, другие считают его план сущим безумием. Подходя к комнатам Изабеллы, дон Луис понизил голос, затем резко оборвал свой рассказ. Войдя в покои, он задержался на пороге, застыл в ожидании Алверо и Хуан стояли рядом.

Алверо, с любопытством оглядев комнату, перевел взгляд на королеву. Дворец перешел к испанцам совсем недавно, и они еще не чувствовали себя здесь настоящими хозяевами. В комнате Изабеллы были высокие сводчатые потолки в мавританском стиле, мавританские колонны и арки. Знамена и ковры Кастильской династии украшали каменные стены, на полу был сооружен деревянный помост – так, чтобы кресло королевы находилось на возвышении. На помосте стояли два кресла и стол – сейчас над ним склонилась королева, она всматривалась в карту. Рядом с ней, очевидно, стоял Колумб. Это был высокий изможденный человек лет под сорок, его осунувшееся лицо казалось вдохновенным. Даже в присутствии королевы он не мог ни таить, ни сдерживать свою увлеченность.

Последний раз Алверо видел королеву два года назад. Этой необычной, сдержанной, деспотичной и на удивление неженственной женщине, умевшей, однако, быть нежной и очаровательной, исполнилось к этому времени тридцать четыре года. Алверо понял, что она их заметила. Тем не менее она не подняла глаз, а ее властный голос звучал нетерпеливо и раздраженно:

– Ну зачем мне она, сеньор Колумб? Это какое-то наваждение. Ваш голос и во сне не дает мне покоя. Ну зачем, зачем мне империя? Испания и так большая страна, к тому же часть нашей священной земли до сих пор в руках мавров.

– Виноват, Ваше Величество, – отвечал Колумб, – я ненавижу себя за то, что не могу согласиться с вами. И все же, моя королева, от мечты не откажешься так просто.

– Разве я запрещаю вам мечтать?

– Мечта – ничто, Ваше Величество, ее воплощение – все. Вы королева великой страны. Я предлагаю вам целый мир, империю, где вы будете императрицей.

– Я обсуждала ваш план с учеными людьми, со многими учеными людьми, и вы это знаете.

– Ученые люди! – вскричал Колумб. – Бог мой, что могут знать ученые люди? А с моряками, рыбаками вы говорили? Ваше Величество, я ничтожнейший из смертных и все же осмелюсь сказать вам, что морякам давным-давно известно, что земля круглая. В этом нет ничего нового. Слышали вы когда-нибудь выражение – уходит за горизонт? Так говорят про корабль, у которого видны только мачты и паруса, а корпуса не видно из-за того, что земля круглая. Слышали ли вы об этом? Я склоняю голову перед вами, вы – королева Испании, а я никто. И все же...

Изабелла не спеша подняла глаза – решила наконец заметить Алверо. Она захлопала в ладоши от удовольствия.

– Алверо, мой дорогой друг! Вы приехали издалека и так быстро, ради женщины, которая не знает, чего хочет! Алверо, идите же сюда и спасите меня. Этот человек меня погубит. Его зовут Колумб. Он сумасшедший. Идите же сюда, Алверо.

Алверо направился к помосту, но, не дойдя до него, остановился и преклонил колена. Его поза говорила о глубоком смирении. То была их с Изабеллой обычная игра, но он ничего не имел против. Между ними установились странные отношения. Изабелла подошла к Алверо, сделала знак подняться и протянула руку, которую тот почтительно поцеловал; затем, понизив голос, королева справилась о Хуане:

– Кто это, мой дорогой Алверо? Хорош собой, но характера, похоже, у него нет.

– Жених моей дочери.

– Мне кажется, ваша дочь могла бы сделать лучший выбор. Она красива?

– Очень, Ваше Величество.

– Тогда она, несомненно, могла бы найти кого-нибудь получше. Но как бы то ни было, представьте его мне. Подойдите, молодой человек, – обратилась королева к Хуану и поманила его пальцем. – Да не стойте же там – вот глупец – идите сюда. Приблизьтесь и преклоните колена, как сделал ваш тесть. – Она снова переключилась на Алверо: – Алверо, боюсь, что он глуп.

Хуан поспешил к королеве и опустился на колени у края помоста так же, как до него Алверо, но королева уже утратила к нему интерес и, протянув Алверо руку, повела его на помост и представила Колумбу. Алверо с удовольствием отметил, что, если Христофор Колумб из Генуи и был сумасшедшим, чувством юмора он обладал. Колумб крепко пожал Алверо руку; губы его подрагивали: он едва сдерживал смех. Они понравились друг другу, и оба это поняли. Изабелла снова принялась жаловаться, как ее измучил этот Христофор Колумб из итальянского города Генуи. Довел до того, что ей тяжело переносить не только его присутствие, но и отсутствие.

– Он хочет стать хорошим испанцем, но ему, видите ли, мало принести клятву верности королеве... ему, Алверо, обязательно нужно сделать нас императрицей и отыскать нам могущественную империю в Индиях.

– Не знаю другой женщины, которой больше бы пристало быть императрицей, – начал Алверо.

– Вы заслуживаете хорошей трепки, глупый вы человек! – возмутилась Изабелла. – Вы хотите польстить мне? Любой спесивый и надутый испанский дворянин распинается перед своей королевой. Но вам это не идет, дон Алверо. Вы должны говорить то, что думаете. Вы купец, и, мне кажется, самый толковый купец в Испании. Поэтому я и послала за вами. Он просит у меня флот! Где нам взять столько кораблей или денег, чтобы их купить?

– Кораблей, Ваше Величество? Но морского пути в Индию нет.

– Восточного нет, тут вы правы, – произнес Колумб, – но, я, дон Алверо, предлагаю отправиться на запад и обогнуть землю.

И Колумб, и Изабелла ждали, что скажет Алверо. Он же пристально смотрел на Колумба, не столько удивленный, сколько заинтригованный его замыслом. Он, конечно же, был далеко не новым. Колумб говорил дело: многие люди на практике убедились, что земля круглая. Изабелла пояснила, что у Колумба это навязчивая идея.

– Он настаивает на том, что земля – шар, – сказала она. – Поэтому я и призвала вас, самого мудрого человека в Испании.

– Вы согласны со мной, дон Алверо? – спросил Колумб.

– Отвечайте же, Алверо, – велела Изабелла. – Что же, значит, в Индии люди ходят вверх ногами?

– Нет, Ваше Величество, они ходят как все, – медленно произнес Алверо. – И все же земля – шар. Путешественникам это давно известно.

Во время их разговора в покои вошел дон Луис. Он приниженно сновал от одного края платформы к другому, пока Изабелла не взорвалась:

– Я просила не мешать нам, дон Луис!

– Король устал ждать.

– Ничего, пусть еще немного подождет. И его инквизиция, и Торквемада могут потерпеть. У меня нет желания видеть этого Торквемаду.

– Вы же обещали Его Величеству.

– Я проучу вас, так и знайте! – вскричала Изабелла. – Вы глупец! Я прикажу вас высечь, вздернуть на дыбу и четвертовать! – И повернувшись к Алверо: – Не смотрите на меня так. Я это не всерьез. Просто он бестолковый.– И сказала со вздохом: – Так и быть, зовите их сюда.

Дон Луис вышел, а Изабелла потребовала, чтобы ей рассказали, что за человек Торквемада.

Алверо был очарован. Королева изменилась со времени их последней встречи. Каждый миг она была другая, перепады настроения следовали один за другим: то она властно приказывала, то ныла, то раздражалась, то умоляла. Алверо недоумевал: как можно жить с такой женщиной, как постоянно находиться рядом с ней, и, тем не менее, жизнь двора сосредотачивалась вокруг королевы, а не вокруг ее супруга. Алверо начал рассказывать о Торквемаде, но королева тут же перебила его, чтобы отпустить Колумба. Мановением руки она повелела ему удалиться.

– Уйдите с наших глаз, итальянец, – произнесла Изабелла. – Мы сыты вами по горло. Оставьте нас!

Колумб, пятясь, покинул комнату. Заметив, что Хуан все еще стоит на коленях, Изабелла поразилась.

– Да встаньте же, глупый вы человек, – сказала она.

Хуан встал. Повернувшись к Алверо, Изабелла заметила, что, очевидно, Хуан простоял бы так весь день, если б ему не приказали подняться.

– Разве такое могло быть во времена нашей молодости, Алверо? Я имею в виду вас и ваших друзей. Нет, не отвечайте. Мы говорили о Торквемаде. Так что он за человек?

– Я знаю его всю жизнь, – ответил Алверо.

– Он ваш друг?

– Да, друг, – подтвердил Алверо.

– В таком случае как вы можете судить о нем? – сказала королева. – Вам известно, что король хочет сделать его главным инквизитором? Главой инквизиции всей Испании?

– Помоги ему Бог, – вырвалось у Алверо.

В этот момент в комнату вошел король Фердинанд, за ним следовал Торквемада.

Король, худосочный, нервный, тщедушный, был ниже своей жены; он был неизлечимо болен, и болезнь все сильнее подтачивала его силы. Настороженный, чуткий, как птица, он постоянно покашливал. Людей он боялся, жену ревновал. Алверо стоял рядом с ней, и уже это служило поводом для ревности. Хуан был молод, и это тоже вызывало ревность короля. Его беспокойная ревность постоянно находила себе объекты. Он боялся, он завидовал, он ненавидел. Вспрыгнув на деревянный помост, он стал рассматривать карты, а потом – ни к кому не обращаясь – громко выкрикнул: «И вовсе земля не круглая!» Он знал Алверо, но у него недостало учтивости поздороваться с ним, вместо этого пустился разглагольствовать о форме земли. Он ненавидел Колумба. Плюнув и перекрестившись – он был суеверен, – Фердинанд принялся долго и бессвязно объяснять Торквемаде, кто такой Колумб, каковы его воззрения и намерения. Как и его жена Изабелла, он любил поныть:

– Все это ересь, приор, ересь, ересь! Разве вы не согласны со мной? Ну конечно же, согласны.

– Сир, супруг мой, – возмутилась Изабелла. – Вы ведете себя как свинья. Слышите? Как свинья! У нас в гостях Алверо де Рафель, а вы даже кивком не поздоровались с ним. Где наше королевское достоинство? Что о нас подумают?

Фердинанд плюнул на карту, лежащую перед ним на столе. Растер плевок пальцами и вновь потребовал от Торквемады ответа: можно ли считать ересью утверждение, что земля круглая?

Торквемада ответил, что такое утверждение – разумеется, сущая глупость, но не всякую глупость можно считать ересью. Алверо почувствовал, что Торквемада просит его одобрения, дружбы, возможно, даже – подать ему надежду. «Он уже стал великим инквизитором», – сказал себе Алверо. Торквемада был сдержан и очень напряжен, и Алверо чувствовал, как он страдает. «Как, должно быть, ему тяжело», – подумал он.

Фердинанд, с силой ударив по карте кулаком, выкрикнул:

– Он еврей!

– Кто, сир? – спросил Торквемада.

– Этот итальянец, Колумб.

– Я слышал, он стал христианином, – тихо сказал Торквемада.

– Стал христианином! – взорвался Фердинанд. – Стал христианином! И такие слова я слышу от человека, которого только что назначил великим инквизитором! В нем иудей и христианин сплетены в неразрывный узел, а великий инквизитор вздумал спорить со мной!

Торквемада без промедления, мягко и убедительно возразил королю:

– Если он придерживается иудейской веры, мы можем принять меры. Но нужны доказательства, веские доказательства. Или по меньшей мере нужно, чтобы кто-то обвинил его...

– Да все они исповедуют иудаизм! – воскликнул Фердинанд. – Включая и его! – И он указал на дона Алверо.

Спокойно, не повышая голоса, Торквемада произнес:

– Он не еврей, сир, он даже не выкрест.

– Там, в Сеговии, все евреи! – вопил Фердинанд. – В каждом есть примесь этой крови! В каждом, в каждом!..

Изабелла взяла Алверо за руку и увела с помоста.

– Пойдемте отсюда, друг мой, – шепнула она ему.

Алверо кивнул Хуану. В дверях они задержались. Изабелла заплакала. Алверо ничем не мог помочь ей и думал, что за странное это зрелище – королева в слезах. И тут его осенило: а ведь Изабелла не только королева, но и женщина. Дело в том, что никто и никогда не думал о королеве как о женщине.

Когда они вышли из дворца, Хуан сказал Алверо:

– Она вдруг превратилась в обыкновенную женщину.

Алверо ничего ему не ответил и только подумал: «Помоги ей Бог!»

3.

На обратном пути в Сеговию все трое, и – как знать – может, и Хулио, постоянно возвращались мыслями к тому, что происходило в Севилье. Однако заговорили они об этом не прежде, чем достигли окраин Сеговии, и то обиняками. Несколько часов они ехали в полном молчании – Торквемада и Алверо рядом впереди, Хуан и Хулио позади, отстав на несколько сотен ярдов. Алверо был погружен в свои мысли и впоследствии не мог вспомнить, почему он упомянул, что прошло двадцать лет с тех пор, как Торквемада крестил его дочь.

– Кажется, это было вчера, – сказал Алверо.

Торквемада стал изрекать прописные истины. Сказал, что время – это миг. И человеческая жизнь – миг. Песок, сыплющийся в песочных часах. Неожиданно, словно осознав, какую выспренную чушь он несет, Торквемада оборвал речь. Лишь перед Рафелем он стыдился произносить такие, неизбежные в устах любого священника фразы.

Алверо, будто ничего не заметив, сказал:

– А за пять лет до этого я приехал в Сеговию и тогда же познакомился с тобой, Томас.

– Как же, как же, – отозвался Торквемада. На него вдруг нахлынули воспоминания. – А откуда ты приехал, Алверо? Из каких мест?

Алверо насторожился. А когда испанец настораживается, в нем проступает нечто звериное, и Торквемаде показалось, что Алверо ниже пригнулся в седле, словно прячась от опасности, и взялся за шпагу. Торквемада удивился. Его вопрос не таил подвоха. Праздный вопрос, только и всего. Говорил он одно, думал другое. Как и за минуту до этого, ему было безразлично, откуда приехал Алверо, а тот вдруг насторожился и чуть ли не испугался.

– Прошло двадцать пять лет, – медленно произнес Алверо. – И ни разу за все это время ты не поинтересовался этим. Почему, Томас? Почему ни разу за все двадцать пять лет?

– Наверняка спрашивал, – возразил Торквемада.

– Может быть, и так, – согласился Алверо.

Стремясь скрыть тревогу, Алверо перевел разговор на Колумба, и вскоре они уже спокойно рассуждали, действительно земля круглая или нет.

– Кому как не вам, купцам, это знать, – сказал Торквемада. – Я хочу сказать – вы всегда это знали. Ведь у вас в некотором смысле братство.

– Какое такое братство? – спросил Алверо.

– Купеческое.

– Купеческое? – переспросил Алверо.

– Ну, скажем, ты и Колумб. Вы оба купцы. Вы накопили определенные знания. Используете одни и те же карты. Разве не так?

– Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Алверо.

– А ты подумай.

Они вновь замолчали.

День клонился к вечеру. Путешественники подъехали к каменному дорожному столбу, старому, как само время. На одной его стороне были еле заметные знаки, высеченные некогда, возможно, еще финикийцами. На другой стороне сохранилась латинская надпись – ее еще можно было разобрать. Она гласила: «четыре мили». Всякий раз, подъезжая к этому столбу, Алверо удивлялся: ведь до окраин Сеговии оставалось всего полторы мили. Всадники дали здесь отдохнуть своим лошадям. Алверо и Торквемада сели рядом, Хулио и Хуан на почтительном расстоянии позади. Кивнув на Хуана, Торквемада сказал Алверо:

– Он все время едет поодаль. Он что, боится меня?

– Думаю, да, – ответил Алверо.

– Почему?

– И ты еще спрашиваешь? Теперь ты великий инквизитор, Томас. Гроза всей Испании.

– Инквизиция – рука Господа, – проговорил Торквемада, и так как от Алверо не последовало никакого отклика, спросил: – А ты тоже боишься меня, Алверо?

– Мы же старые друзья, Томас.

– Почему королева призвала тебя, Алверо? Ты ничего не рассказал. Она поддержит итальянца?

– Если найдем деньги, – ответил Алверо. – Ну что, поедем?

Торквемада поехал первым. Алверо тронулся за ним; озабоченный и расстроенный, он запутался в собственных мыслях – они увлекали его туда, куда ему не хотелось ступать. Услышав крик о помощи, он испытал чуть ли не облегчение. Они уже ехали городскими окраинами. Пришпорив коня, Алверо вырвался вперед и увидел, что дерутся четверо. Трое избивали четвертого. Тот стоял, закрыв руками голову. Алверо наехал на дерущихся, и они расступились. Алверо сразу обратил внимание на длинное черное одеяние четвертого и решил, что избивают священника. Его охватила ярость: как смеют эти головорезы нападать на духовное лицо! Он вдруг с особой остротой ощутил, что Сеговия – его родной город. Как смеют эти подонки нарушать его спокойствие! Выхватив шпагу из ножен, он с криком наносил удар за ударом. Подоспевший Хуан Помас загородил проход, чтобы хулиганы не могли улизнуть; пробыв так долго с Торквемадой, он был даже рад, что наконец может показать себя в бою, доказать, что он не трус. Три грабителя бежали, Хуан гнался за ними и наносил удары шпагой. Их вопли и мольбы о помощи доносились до Алверо – тот, попридержав коня, вернулся к жертве и спешился.

Торквемада был уже там – не покинув седла, он мрачно смотрел на спасенного. И тут Алверо увидел, что это никакой не священник, а седобородый раввин, никоим образом не похожий на католического священника. Как мог он так обмануться, спросил себя Алверо, почему сразу этого не заметил? Вот ведь Торквемада не ошибся. Он и раввин стояли друг перед другом. Раввин, невысокий, внушительного вида, лет за пятьдесят, изрядно пострадал. Струйка крови сбегала по его лицу. Шляпа валялась на земле. Алверо поднял ее. Возвращая раввину шляпу и спрашивая, не ранен ли он, Алверо ощущал на себе пристальный взгляд Торквемады.

Потрясенный раввин, казалось, не мог чего-то понять.

– Я еврей, – наконец вымолвил он.

Алверо – все еще возбужденный – перевел дух и сказал:

– Я не спрашиваю, кто вы, я спрашиваю, не ранены ли вы.

– Ранен? – Еврей, похоже, серьезно обдумывал, ранен ли он, и лишь потом ответил: нет, он не ранен, вот только голову ему ушибли.

Тем временем вернулся погнавшийся за грабителями Хуан, подоспел и Хулио с вьючной лошадью. Хуан – он так и не спешился – странно смотрел на Алверо. Тот попросил его приглядеть за вьючной лошадью, а Хулио приказал проводить еврея домой. Раввин отрицательно покачал головой.

– Меня не нужно провожать, дон Алверо. Синагога совсем близко.

В разговор неожиданно вступил Торквемада:

– Еврей, знаю ли я тебя? Подними выше голову. Судя по виду, ты раввин, не так ли? Подними голову, чтобы я видел твое лицо.

Мендоса не спеша подошел к Торквемаде и взглянул ему в лицо.

– Думаю, ты знаешь меня, приор Торквемада.

– Я вижу тебя, раввин Мендоса, – ответил сурово Торквемада. – Не могу сказать, что знаю тебя, но видеть – вижу.

– Как вам угодно, – невозмутимо согласился Мендоса, затем, слегка склонив голову, обратился к Алверо: – Благодарю вас, дон Алверо де Рафель. Благодарю вас и вашего спутника. Я обязан вам жизнью.

И с этими словами он повернулся и скрылся в сгущающихся сумерках. Глядя ему вслед, Алверо вздрогнул; что было тому причиной – страх или вечерняя прохлада, он не знал. И все же что-то заставило его сказать Торквемаде:

– Он знает мое имя. Откуда, как ты думаешь? Ведь я, Томас, никогда не видел его раньше.

Алверо не оправдывался, но чувствовал, что в голосе помимо воли слышен страх.

Торквемада ответил, что проклятые евреи всегда все знают. Ткнув длинным пальцем туда, где скрылся раввин, он сказал:

– Его зовут Беньямин Мендоса. Он раввин из синагоги и прислужник дьявола. Зря ты не дал ему умереть, Алверо.

Алверо взглянул на Хуана – тот все это время молчал – и, не говоря ни слова, сел на коня.

Всадники продолжили путь. У монастыря они распрощались с Торквемадой, и вскоре Алверо был уже дома.

За ужином Катерина де Рафель наблюдала за Хуаном. Он молчал, и это удивляло и смущало ее. Она было подумала, что у Хуана произошла размолвка с ее отцом, но когда после обеда она спросила его напрямик, он заверил ее, что дело совсем не в этом. Хуан, как и подобает, попросил у Алверо разрешения погулять с Катериной в саду, Алверо дал согласие и, когда они ушли, почувствовал облегчение. Он не мог думать ни о чем другом, кроме встречи с раввином, но за столом упоминать об этом избегал. Молчал и Хуан. Алверо многозначительно посмотрел на него в начале обеда, но понял его молодой человек или нет, Алверо точно не знал. У него мелькнула мысль отвести Хуана в сторону и попросить ничего не говорить Катерине, потом сама мысль об этом показалась ему нелепой.

Тем временем Катерина и Хуан вышли в сад. Был приятный прохладный вечер. Взошла луна. Они сели на скамью – юноша тут же заключил Катерину в объятия. Она пылко прижалась к нему, но Хуан был холоден. В его объятиях не было тепла, и Катерина отпрянула от него.

– Прости меня, но я так волновалась, – сказала она. – После твоего отъезда я не могла ни есть, ни спать.

– Только из-за того, что я уехал в Севилью? Но это глупо, Катерина.

– Для меня Севилья – все равно что другой конец света. Я всю жизнь прожила в Сеговии.

– Что такое Севилья? Такое же место, как и Сеговия. Съездили и вернулись – вот и все тут.

– А что там было? – спросила Катерина.

– Ты и так все знаешь. Меня представили королеве.

– Ты ей понравился? Что она сказала? Как она выглядит? Ты должен мне все рассказать. Ведь ты был при дворе! Это же так интересно! Расскажи мне, какая она.

– Сколько дней осталось до свадьбы? – Хуан ушел от ответа.

– Двадцать три.

Когда Хуан заговорил, он, похоже, никак не мог собраться с мыслями:

– Там был один человек по имени Колумб. Итальянец. Он говорит, что земля круглая, как мяч, и что он собирается проплыть вокруг нее...

– О чем ты говоришь, Хуан? О нем я знаю. Отец рассказывал. Разве ты не слышал, что я сказала? До нашей свадьбы осталось двадцать три дня. Ты сам спросил меня. Мы говорили о королеве.

– Королеве я не понравился. – Хуан был мрачен. – Что еще мне сказать?

Они умолкли. Слова Хуана озадачили и огорчили Катерину.

Тем временем в доме разгорелся спор между Алверо и Марией. Последнее время они спорили все чаще. Алверо казалось, будто что-то разъедает их отношения. Вдали от жены он чувствовал, что нуждается в ней, хочет ее, во время этой поездки в Севилью он ощущал это особенно остро. Однако разочарование при встрече оказалось не меньшим, чем потребность в ней. Когда они остались одни, он попытался объяснить Марии, какие опасения вызывает у него Торквемада, но она не захотела его слушать.

– Никогда этому не поверю, – заявила она. – Нет и нет. Не может такого быть, вот и все. Ты просто глупец, Алверо. Некоторые вещи ты никогда не мог понять.

– Чего это я не мог понять? – потребовал ответа муж.– Тебе бы только обозвать меня глупцом!

– Алверо, не кричи на меня,– оборвала его Мария.

– Я не кричу.

– Нет, кричишь. Дворянину не подобает повышать голос.

– И ты еще будешь меня учить, что подобает делать дворянину! – повысил голос Алверо. – Ты меня с ума сведешь! Я устал и расстроен, а ты учишь меня манерам.

– Никогда не поверю, – ответила Мария, – что Томас, который так привязан к нам, может сделать нашей семье что-то дурное. Он мой духовник – как же он пойдет против нас? Я имею право на свое мнение. По-моему, ты просто не в себе, вот и все.

Алверо, меряя шагами комнату, сказал хриплым от волнения голосом:

– Ты не понимаешь. Господи, ничего ты не понимаешь. А теперь послушай, Мария, послушай меня внимательно. Торквемада спросил меня: Алверо, откуда ты приехал? Так и спросил. Именно так – и его голубые глаза вдруг стали холодными как лед. Понимаешь, как лед. Глаза его будто проникали мне в душу. Знаешь этот его взгляд? Нет в мире таких тайн, которые сокрыты от него. Поэтому его и сделали великим инквизитором...

Мария улыбнулась и покачала головой.

– Алверо, он знает, откуда ты приехал, – произнесла она мягко. – Мы много раз об этом говорили. Он знает, что ты из Барселоны. Разве это тайна?

– Тогда почему он спросил меня?

– Он задал простой вопрос, Алверо. Прежде ты никогда таким не был. Таким испуганным. Не понимаю, чего ты боишься.

– Конечно, тебе этого не понять. Ты представляешь себе, что такое инквизиция? Мы продолжаем жить, смеяться, петь – притворяемся, что в мире все идет по-прежнему, но в глубине души мы знаем, хорошо знаем, что в Испании появилась инквизиция, и страх не покидает нас ни днем, ни ночью, вся наша страна объята страхом.

– Что ты говоришь, муж мой! Что ты говоришь! Как ты можешь? Разве можно так говорить о Томасе? Он посвятил свою жизнь Господу, крестил нашего единственного ребенка...

Алверо подошел к ней, понизил голос до шепота:

– Жена, скажу тебе только одно. Знаешь ли ты, зачем его призвали в Севилью?

– Ты же мне сказал, – ответила Мария. – Король Фердинанд назначил его великим инквизитором, поставил во главе святой инквизиции. Это большая честь для всех нас.

– Господи, ты понимаешь, о чем идет речь? – спросил ее Алверо.

– Зря ты так со мной разговариваешь. Я не идиотка. Конечно, я понимаю, о чем идет речь.

– Да знаешь ли ты, что такое инквизиция? А может быть, ты и говоришь как последняя дура, потому что знаешь, что это такое.

– Не смей называть меня дурой!

– Помоги нам, Господи! – воскликнул Алверо и вышел из комнаты.

Торквемада тем временем думал о них. Восторг переполнял его, он не ощущал ни усталости, ни страха. Ему не хотелось спать, не хотелось ни с кем говорить, и он, как это часто бывало, прогуливался по галерее монастыря. Ее заливал яркий серебристый свет луны, и Торквемада, любуясь лунным светом, обошел вокруг монастыря раз, другой и третий – собственное возбуждение доставляло ему огромную радость. Такое случалось с ним не часто. Он почти всегда пребывал в мрачном и подавленном состоянии, но сейчас он ощущал прилив жизни и бодрости – он был ближе к Богу, ближе, чем когда-либо раньше.

(Продолжение следует)

Перевод В. Бернацкой

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru