В июне в московском Государственном литературном музее прошла международная конференция «И. Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век», посвященная 120-летию со дня рождения писателя и собравшая лучших специалистов по его жизни и творчеству. Четыре дня докладов, презентаций, спектаклей, фильмов, круглых столов получились чрезвычайно насыщенными. «Лехаим» попросил нескольких участников поделиться впечатлениями от конференции, а также поразмышлять о современном бабелеведении, его «итогах и перспективах».

[parts style=”clear:both;text-align:center” type=”text” width=”150px”]
[phead]

ЗеЭв Бар‑Селла

[/phead]
[part]

В современном бабелеведении один этап закончился, а другой еще не наступил. Практически не началось научное исследование Бабеля, его творчества и биографии. До сих пор, как мне представляется, те мнения, которые высказывались о нем, в том числе и филологами, были мнениями скорее читательскими, чем исследовательскими. Дело в том, что говоря о Бабеле очень трудно избежать неких общих концепций. Я думаю, что для них время еще не пришло.

Мой доклад на конференции был посвящен текстологии и сюжету одного рассказа, «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча», и мой вывод заключался в том, что до того, как мы установим сюжетное содержание каждого конкретного произведения, преждевременно говорить о вещах, выходящих за пределы отдельного текста, например, о композиции «конармейского» цикла. Мне, как я полагаю, удалось показать, что основной сюжетной линией «Жизнеописания Павличенки» является отцеубийство, что сразу связывает этот рассказ с новеллой «Письмо» и, в несколько ином преломлении, с новеллой «Сашка Христос». Это заставляет совершенно иначе посмотреть на структуру «Конармии».

Бабель в «Конармии» описывает только польскую кампанию. Почему? Ведь Первая конная имела и предыдущую историю участия в гражданской войне. По моему мнению, «Конармия» представляет собой своего рода продолжение «Войны и мира», это книга о вторжении России, в данном случае православно-безбожной России, в католическую Европу. Это позволяет объяснить причину чудовищного религиозного напряжения, которым пронизана «Конармия». Один из основных мотивов цикла — выяснение отношений с христианством. Это произведение очень неожиданное и стоящее совершенно особняком в советской литературе о гражданской войне.

Если пытаться выделить какие-то опорные точки бабелеведения, то нужно упомянуть прежде всего недавний том рассказов Бабеля, подготовленный Еленой Погорельской, — с подробным комментарием, с указанием разночтений. Это шаг вперед по сравнению с тем, что делалось до сих пор. Однако и это все еще не научное издание, хотя и очень полезное. В остальном мы видим — особенно у тех, кто занимается Бабелем давно, — повторение уже сказанного. Если говорить всерьез, в исследованиях Бабеля уже давно, наверное, десятилетие назад, наметился кризис. Нужен какой-то прорыв. Из услышанного на конференции надежду на такой прорыв дает, по-моему, в первую очередь доклад Михаила Вайскопфа.

В настоящее время я пишу биографию Бабеля для «ЖЗЛ», она должна выйти в будущем году. Моя работа заключается в анализе как литературных произведений, так и жизненных обстоятельств Бабеля. Одной из загадок бабелевской биографии является его арест, на самом деле совершенно непонятный. После смерти Горького Бабель сказал: «Теперь мне жить не дадут». Принято думать, что эта фраза связана с террором. Но это 1936 год, массового террора тогда еще не было. Я полагаю, что это аберрация, связанная с нашим знанием дальнейшей судьбы Бабеля. На самом деле он мог иметь в виду только литературную критику, от которой его защищал Горький. Бабель благополучно пережил самые страшные годы, 1937-й и 1938-й. И вдруг в 1939 году, в мае, более чем через полгода после того, как кампания террора была официально прекращена, его арестовывают. Совершенно загадочная история происходит с его архивом. Он исчез самым странным образом. Судя по всему, он пропал еще во время следствия, в материалах которого не использован ни один документ, изъятый при обыске, ни одно из 500 писем. Я полагаю, что бумаги Бабеля хранятся не в архиве ФСБ, а где-то в другом месте. Что еще там есть, кроме рукописей, писем, записных книжек, мы не знаем.

[/part]
[phead]

Михаил Вайскопф

Еврейский университет в Иерусалиме

[/phead]
[part]

Речь идет об одном из лучших в мире прозаиков XX века. Просто позор, что в России нет и в помине научного собрания его сочинений. Нет, впрочем, пока и академического Олеши или Зощенко (что, разумеется, тоже постыдно), однако с Бабелем все обстоит несравненно хуже, а его полное собрание — дело заведомо нереальное. Убив автора, в России наглухо замуровали его тексты. Тут дают себя знать не только какие-то интимно-государственные стороны его действительно мутной биографии, но и банальнейшая вражда к писателю, говоря условно, достаточно «нерусскому». Не зря с булгаковским наследием обошлись куда дружелюбнее. Одна дама, успешно им занимавшаяся, много лет назад рассказывала мне о своем разговоре с начальником застеночных архивов: «— Ну а Бабеля вы нам дадите? — Вот еще, — ехидно ухмыльнулся тот, — хватит с вас и Булгакова!».

Кое-какие существенные зияния, отличавшие советские однотомники 1950-1960-х гг., были заполнены поначалу не в СССР, а за границей. В 1979 году увидели свет сразу две книги: одна в США, в «Ардисе» — «Забытый Бабель» (составитель Николас Строуд) и иерусалимский сборник «Детство и другие рассказы» («Библиотека Алия»), превосходно подготовленный и прокомментированный израильтянином Эфраимом Зихером. Чуть раньше началось серьезное освоение Бабеля — в 1974-м появилась монография Джеймса Фейлена, а через двадцать лет к ней прибавились изготовленные по заветам раннего (т.н. классического) психоанализа содержательные штудии Александра Жолковского и Михаила Ямпольского. В 2009-м Григорий Фрейдин в Стэнфорде издал и отредактировал сборник «The Enigma of Isaac Babel». Наконец, совсем недавно, в 2012 году, израильский исследователь Эфраим Зихер подытожил свои многолетние изыскания в ценной книге «Babel in Context». Вскоре должна выйти из печати и диссертация Давида Розенсона. Судя по интернетной [footnote text=’См. автореферат диссертации.’]публикации[/footnote], она поведает нам немало нового, особенно в том, что касается рецепции Бабеля в Израиле. Зеэв Бар-Селла готовит биографию Бабеля для «ЖЗЛ», и можно не сомневаться, что это будет отличная книга.

Исследования и Зихера, и Розенсона сосредоточены преимущественно на теме «еврейского Бабеля». Затрагивалась она и на московской конференции, в которой я тоже участвовал, и у меня ее побочным продуктом станет большая статья или, возможно, даже небольшая книжка о поэтике и мировоззрении Бабеля.

Но сначала одно вводное замечание самого общего порядка. Надоевший спор о том, насколько Бабель был именно «русским» мастером, кажется мне курьезом. Сошлюсь на авторитетное свидетельство одного из его персонажей: «— Русский, — роясь во мне, пробормотал мужик, — хучь в раббины отдавай…». Если оставить в стороне наивное благочестие языковых фетишистов («Писал по-русски, значит, русский писатель!»), гораздо более разумным представляется мне тот, уже прочно закрепившийся, взгляд, согласно которому Бабель был пусть и не «раббином», но писателем русско-еврейским. Такая двойственная позиция и обеспечивала ему, как сказал бы Шкловский, возможность взаимного «остранения» — иными словами, возможность наблюдать, сталкивать и препарировать в своем творчестве оба эти мира, не слишком созвучных друг другу.

[/part][phead]

Александр Жолковский

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе

[/phead]
[part]

Я, к сожалению, давно перестал систематически следить за тем, что делается в бабелеведении, и в конференции принял участие только по настоятельному приглашению Елены Погорельской. Она — кстати, только что выпустившая полное комментированное собрание рассказов и переводов Бабеля — вообще очень заботливо организовала очень представительную конференцию.

Первый же день поразил меня неукоснительным соблюдением регламента заседаний. На эту тему у нас с Еленой Иосифовной перед конференцией была тревожная (с моей стороны) переписка, ибо я вспомнил драмы вокруг регламента (с моим участием) во время первой такой международной конференции 20 лет назад, к столетию со дня рождения писателя. Кстати, многие участники были те же, был и Григорий Фрейдин, 10 лет назад организовавший конференцию в Стэнфорде, но, увы, уже не было покойной вдовы Бабеля Антонины Николаевны.

На второй день регламент, однако, сбился, и дело спас только неприезд некоторых участников («То выключат товарищей иных», как говорил Скалозуб…). Рискуя показаться занудой, скажу, что безудержное многословие вообще больная тема в российской филологии, но хоть Бабеля-то, автора афоризма о точке, поставленной вовремя, можно бы пощадить. Это, в сущности, вопрос профессиональной адекватности предмету исследования.

Удивило также по-прежнему держащееся у многих представление о безусловной предпочтительности «эпического» — в смысле широкого батально-исторического полотна — над другими литературными модусами. Хотя, если вглядеться в «Конармию», в ней ведь широкой эпики как раз и нет.

В одном докладе меня поразило наивное непонимание сюжета разбираемого текста — рассказа «Гюи де Мопассан» восемь десятков лет спустя после его опубликования. В кулуарах я переспросил докладчика, действительно ли он считает, что автобиографическому герою не пришлось овладеть пышнотелой Раисой, — а как же тогда быть со знаменитой интертекстуальной фразой о белой кляче его судьбы?! И в ответ услышал, что мысль оригинальная, он подумает.

Из врезавшихся в память выступлений назову два.

Во-первых, доклад Михаила Эдельштейна о рассказе «Линия и цвет», где была предложена наконец убедительная разгадка всегда остававшейся для меня неясной сути обращения Бабеля к этой банальной оппозиции (каковое обращение, по мысли докладчика, отразило литературный флирт с Бабелем акмеиста Нарбута и одновременно политическую попытку Бабеля зацепиться за Троцкого).

А во-вторых, выступление И. А. Есаулова, акцентировавшего пробольшевизм и прочекизм Бабеля и в результате спровоцировавшего, наверное, самую жаркую за все дни конференции полемику. Контрапунктно это напомнило мне выступление покойного Омри Ронена лет двадцать назад на есенинской секции американского съезда славистов, где он вывел всю поэтику нашего крестьянского барда из влияния двух предшественников, Гейне и Фета, чем вызвал бурю протестов со стороны скандализованных есенинистов.

На этом глубоко этническом аккорде, пожалуй, и закончу.

[/part][phead]

Елена Погорельская

Государственный литературный музей

[/phead]
[part]

Когда конференция задумывалась и организовывалась, хотелось обсудить на ней некоторые проблемы, казавшиеся наиболее актуальными и наименее изученными. В первую очередь это проблема текстологии и комментирования произведений Бабеля (о текстологии на конференции говорили Зеев Бар-Селла и я). Бабель издается сейчас довольно часто, после двухтомника 1990 года, подготовленного А. Н. Пирожковой, в XXI веке вышли два собрания его сочинений: в четырех («Время», 2006) и трех («Азбука», 2012) томах. Тем не менее задача пусть не академического и не полного (о полном собрании нельзя говорить, пока не найдены — если они вообще когда-нибудь будут найдены — рукописи, изъятые при аресте), но хотя бы научного издания его текстов по-прежнему актуальна. Попытку такого издания я предприняла в томе рассказов Бабеля, совсем недавно вышедшем в издательстве «Вита Нова». Туда включены разночтения, варианты, фрагменты разных редакций, не вошедшие в окончательный текст (впервые попытку такого рода предпринял Эфраим Зихер в сборнике 1979 года «Детство и другие рассказы», но в томе «Вита Нова» разночтений и вариантов дано гораздо больше). Я попыталась исправить некоторые ошибки и опечатки, преследующие Бабеля в российских изданиях, расширить реальный и дать там, где это необходимо, текстологический комментарий. В книгу вошли четыре известных нам перевода Бабеля — три рассказа Ги де Мопассана, переведенные с французского, и рассказ Давида Бергельсона «Джиро-Джиро», переведенный с идиша. Два текста Бабеля, сохранившиеся в черновиках, — «Три часа дня» и «Еврейка» — представлены в форме динамической транскрипции.

А проблема реального комментария тесно связана с двумя другими: «факт и вымысел в произведениях Бабеля» и «миф и реальность в биографии Бабеля».

Сопряжение факта и вымысла лежит в основе творческого метода Бабеля. На это обращали внимание многие исследователи, об этом говорил и он сам. Например, в рассказе «Мой первый гонорар», который принято рассматривать как его манифест, есть такие слова: «Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь; жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю». Бабель говорил Паустовскому, что «должен знать все до последней прожилки», чтобы написать самый маленький рассказ, но он же утверждал, что любит врать и выдумывать, сочинять.

Впрочем, мне кажется, мы часто преувеличиваем степень бабелевского «вранья». В той же «Конармии» он изобразил только то, что видел на самом деле (естественно, преобразив художественно, иначе он был бы не автором лучшей книги о гражданской войне, а обыкновенным очеркистом). В своем докладе я говорила об этом на примере рассказа «Измена», но на совершенно реальной основе построены и многие другие рассказы: «Гедали», «Рабби», «Конкин» и так далее. А когда эту реальную основу Бабель смешивает с «враньем», точнее освещает «ослепительным светом» вымысла, значит, это ему нужно для каких-то художественных целей.

Еще один мой любимый пример в этой связи — новелла «Улица Данте». Такая улица в Париже действительно существует, но с той, что изображена в рассказе, она имеет мало общего. На улицу Данте Бабель помещает отель «Дантон», которого в Париже вообще никогда не существовало. И Дантон никогда не жил на улице Данте — она была построена на рубеже XIX—XX веков, к тому же парижские адреса Дантона хорошо известны. Но автору понадобились в одном рассказе обе эти исторические фигуры, и Данте, и Дантон, и он допускает смещение в исторических фактах и топографии города (хотя нельзя не заметить, что остальная, пусть и данная штрихами, топография Парижа безупречна).

Перед нами стоит труднейшая задача создания научной биографии Бабеля. Основная трудность связана, как хорошо известно, с двумя проблемами: во-первых, после ареста пропал архив, во-вторых, Бабель был выдумщиком и человеком, склонным к мистификациям. Однако эти черты характера писателя исследователи склонны преувеличивать. Скажем, он практически всегда очень пунктуально датировал письма и указывал место, откуда он то или иное письмо отправляет. Поэтому для хроники жизни Бабеля его письма дают бесценный материал. Существует и множество иных документальных источников, например, рассекречены многие «конармейские» дела в Российском государственном военном архиве (несколько дел мне все же не выдали, сославшись на их плохую физическую сохранность, — проверить, так это или нет, я не могу). Там я нашла множество документов, связанных с польским походом армии Буденного 1920 года, а следовательно, с периодом пребывания Бабеля в Первой конной, в том числе справку с датой его перехода из штаба армии в 6-ю кавалерийскую дивизию. Лакун и белых пятен в жизни Бабеля действительно очень много, но все же абсолютизировать эти сложности и пробелы, на мой взгляд, не стоит.

Вместе со Стивом Левиным мы пишем биографию Бабеля для того же издательства «Вита Нова». Мы опираемся на документы, письма, разумеется, привлекаем и произведения, хотя и без развернутого анализа, это все же не литературоведческое исследование, — скорее пытаемся понять, как те или иные биографические моменты воплотились в бабелевских текстах. Надеюсь, что к концу 2015 года мы увидим эту книгу завершенной.

Кроме того, сейчас я готовлю «Конармию» для серии «Литературные памятники». Основной блок рассказов там будет воспроизводиться по первому изданию 1926 года, которое стало событием в литературной жизни и с которого эти рассказы переводились на основные европейские языки. Соответственно, «Аргамак», «Грищук», «Их было девять», «Поцелуй» уйдут в дополнения. Надеюсь, что в дополнениях удастся поместить конармейский дневник и планы и наброски «Конармии». Кроме того, там предполагаются статья, характеризующая «Конармию» в историческом, литературном, критическом аспектах, и статья о текстологии конармейского цикла. Хотелось бы поместить в томе и критику 1920-х годов, хотя бы в выдержках, материалы полемики вокруг «Конармии»: статьи Буденного (точнее, Орловского и Тарасова-Родионова), Горького, Воронского, Полонского и других.

На французском, английском и итальянском языках опубликовано около 300 писем Бабеля матери и сестре, при этом сохранилось их еще больше. По-русски же выходили примерно 50 писем, и то большинство в отрывках. Далеко не полностью и с некоторыми неточностями опубликованы письма Бабеля к Слонимам. Опубликованы не все бабелевские письма разным адресатам из РГАЛИ. Собрать под одной обложкой сохранившийся эпистолярий писателя и тщательно прокомментировать письма представляется мне одной из первостепенных задач. Вместе с Григорием Фрейдиным и Андреем Малаевым-Бабелем мы сейчас планируем начать подготовку такого тома.

[/part][phead]

Григорий Фрейдин

Стэнфордский университет

[/phead]
[part]

Обычно академизм, научная гонка за автором, сотни статей, академические издания, конференции, едва ли идет ему на пользу. Исключение — «классики». Они имеют хождение наряду со священным писанием и как бы определяют координаты культурной элиты в жизни нации — помещают ее в центр. Возникает это, конечно, не на голом месте: канонизация, как и в случае со святыми, дело долгое. Тургенев, например, на пушкинских торжествах 1880 года сомневался в масштабности Пушкина, а Достоевский со свойственным ему экстремизмом впадал в раж преувеличения. Но есть авторы, которых академизм не спасает. Посмотрите на сотни метров полных собраний, которыми кормилась гуманитарная интеллигенция в советское время.

Бабель? Думаю, что Бабель — это процесс канонизации, но выходящий за рамки одной страны. В России это — одно, в США — другое, во Франции — третье. Он особенный феномен XX и теперь уже XXI века с их динамикой глобализации и этнорелигиозного обособления. Знаете, у пчел есть такие пчелы-разведчики. Они залетают далеко от улья, чтобы подыскать для него новое место, потом возвращаются и энергично вытанцовывают координаты и свойства этой новой территории для своих собратьев. Вот таким был Бабель: он вытанцевал нам — нашим дедам и нашим внукам — то силовое поле, куда попал наш человеческий улей, разрываемый силами сближения и обособления. Конечно, постольку, поскольку существует европейское, европеизированное еврейство, особенно США с их мощной еврейской культурной элитой, Бабель уже канонизированная фигура. Он — эталон: выходец из полуассимилированной, малообразованной, еще не потерявшей местечковые корни семьи, сумел стать центральной фигурой в культуре не только «своих», но и «чужих», т.е. сделал и тех и других «своими». В Америке он сильно повлиял на писателей с «дефисной идентичностью» (Филип Рот, Грейс Пейли многому у него научились), и не только еврейского происхождения. Есть замечательная, многообещающая американская писательница Элиф Батуман, родители которой эмигрировали из Турции. Ее писательский голос созвучен Бабелю, и она написала замечательное эссе «Бабель в Калифорнии», после чего «Нью-Йоркер» взял ее в штат. Она тоже разыгрывает сюжет «чужого среди своих» и «своего среди чужих». Это все — драма «перемещенных лиц», а в современном мире не осталось уже людей, которые бы себя таковыми не ощущали, будь они даже самых голубых кровей. Поэтому Бабель в той же мере «гойский» писатель, как и «еврейский», как бы ни расшифровывались эти манихейские двойняшки. Бабель воплотил в своем искусстве парадигматику этого противоречивого состояния. Особенно это заметно в его рассказах о детстве, но это и вообще его сквозной сюжет.

Бабеля отлично поняли уже самые замечательные из его современников: прежде всего Виктор Шкловский, Абрам Лежнев, Бенни (Яков Черняк), Александр Воронский и др. По известным причинам в России рецепция Бабеля заглохла на время и переместилась на Запад. Во Франции вышла первая и до сих пор лучшая биография Бабеля пера Жудит Стора-Шандор (1968). А в последнее время хотелось бы отметить труды французского исследователя и текстолога Эмиля Когана. Много было сделано и продолжает делаться в Израиле, особенно пионером этого дела Эфраимом Зихером, работы которого, помимо всего прочего, позволяют раскрыть как бы систему кровообращения прозы Бабеля и ее включенность в еврейский «текст» от древностей до модернизма на идише. Замечательные исследования нам подарили польские коллеги, Салайчик и Андрушко («Жизнеописание Бабеля Исаака Эммануиловича»). Из венгерских исследователей отмечу работы Жужи Хетени, а из югославских — Михайлы Йовановича («Мастерство Исаака Бабеля»).

В России рецепция Бабеля возобновилась с его реабилитацией, хотя, как и реабилитация, была неровной и проходила урывками и с большим трудом. Здесь много сделал Илья Эренбург и, главное, неутомимая, умная Антонина Николаевна Пирожкова, вторая жена Бабеля. Их воспоминания неоценимы. Большую работу проделали Израиль Смирин, Елена Краснощекова, Георгий Мунблит. Не следует забывать до сих пор не устаревшие работы Льва Лившица. Огромный вклад внес Сергей Поварцов, посвятивший большую часть своей научной карьеры исследованию жизни и творчества Бабеля. Его книга о последних днях Бабеля в контексте истории (истории литературы в том числе), «Причина смерти — расстрел», заслуживает высшей похвалы. Хочу подчеркнуть вклад Елены Погорельской: ее публикации и особенно последнее издание рассказов Бабеля с ее комментариями — бесценны. Из русско-американских исследований хотелось особо отметить работы Александра Жолковского, его книгу в соавторстве с Михаилом Ямпольским и особенно его «Полтора рассказа Бабеля», где он показал лучше, чем кто бы то ни было, необыкновенное богатство литературных аллюзий в миниатюрных бабелевских текстах.

Большой вклад сделан американскими исследователями. Главный толчок процессу канонизации Бабеля дал знаменитый американский критик Лайонел Триллинг, одно из самых видных светил на литературном небосклоне США середины XX века. Его предисловие к изданию Бабеля 1960 года в английском переводе до сих пор захватывает дух. После него Бабелем занялись в Америке всерьез, и появились книги Джеймса Фейлена, Патриции Карден, Мильтона Эре, Кэрол Луплоу, ценные работы Виктора Терраса и др. В последние годы вышел целый ряд статей и книг, последняя из них Ребекки Стэнтон, «Isaak Babel and the Self-Invention of Odessan Modernism».

Хотелось бы отметить бабелевскую «школу» 2004 года, прошедшую в Стэнфордском университете: конференцию, премьеру пьесы «Мария» и посвященную Бабелю выставку на материалах Гуверовского архива. По итогам конференции вышел сборник статей «The Enigma of Isaac Babel: Life, History, Context» (2009, ed. Gregory Freidin). Бабель также удостоился чести быть первым русским писателем XX века, чье наследие опубликовано в серии «критических изданий» издательства W.W. Norton: «Isaac Babel’s Selected Writings: The Norton Critical Edition» (2010, ed. Gregory Freidin).

[/part][/parts]