Окончание. Начало

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В спецдоме на Рождественском бульваре

Дом сотрудников НКВД на Рождественском бульваре, 5/7

Весной 1943 года в шесть утра папа встречал наш поезд из Башкирии на Казанском вокзале. Выгрузив на перрон все и всех, объявил: «Мы едем в новый дом».

Мама занимала ответственную должность в секретариате НКВД СССР. Через нее шли донесения наших разведчиков‑иностранцев. Спецслужбы тогда работали по ночам. Чтобы маму можно было в любую минуту вызвать в наркомат, Л. П. Берия распорядился переселить семью Э. И. Френкиной из квартиры в Сокольниках в ведомственный дом на Рождественском бульваре, 5/7. Дом был построен для офицеров госбезопасности высшего комсостава, советских разведчиков и резидентов. Именно в этот дом мы и въехали, вернувшись из эвакуации.

В этом особом доме, огороженном от остальных со стороны зеленого двора высокой глухой кирпичной стеной, со «спецлифтерами» и «спецдворником», мы, дети, попали в атмосферу такой секретности, что во дворе никто никогда не спрашивал, где и кем работают наши родители. Прямо напротив наших дверей находилась явочная квартира с одинаково скроенными молодыми мужчинами в одинаковых костюмах.

Детей из чужих дворов нам звать не полагалось, за этим следил дворник. Зато гулять во дворе в домовой компании можно было сколько хочешь, мамы и бабушки за нашу безопасность были спокойны. Вскоре я обзавелась и ближайшей подружкой, Ларой, девочкой из еврейской семьи.

Мое воспитание стало для бабушки смыслом ее жизни. Наша любовь была взаимной. Отправляя меня в 1944 году в школу, бабушка с вечера выложила свою и Басину гимназические медали, Толины похвальные грамоты и сказала, как взрослой: «Запомни, в школе ты должна быть первой! Каждая четверка — позор семьи». Во мне зародилось и всячески поддерживалось дома огромное честолюбие, не позволявшее мне быть хуже других. Оно осталось во мне на всю жизнь, а потом к нему прибавилось и самолюбие чисто еврейское. Бабушка учила меня стирать, убирать, готовить по‑еврейски. Она дожила до моего замужества и рождения ребенка. Перед самой смертью она сказала мне уже в больнице: «Я все‑таки простила Исаака за его измену. Помни, главное в жизни — это любовь».

У меня был абсолютный слух, и родители раздумывали, не взять ли мне учителя музыки. Когда мама спросила, что мне больше по душе — музыка или французский, я завопила: «Конечно, французский! Это что же, Толька будет знать всё, а я ничего?!»

Москва еще жила с полной противовоздушной обороной (на ночь небо запирали серебристыми аэростатами, дирижаблями, просвечивали насквозь прожекторами). Все окна были со светомаскировкой и на ночь глухо закрывались.

И вот по улицам еще военной зимней Москвы, по которым грузы развозили на телегах с лошадьми, бабушка водила меня к старенькой мадам Жанн, которая по‑русски вообще не говорила. Никаких адаптированных книжек, лишь французские издания — от сказок Шарля Перро до французской грамматики. Невероятно, но дела у нас с мадам Жанн пошли, я невероятно быстро «затарахтела» стихи и песни ее молодости, начала читать у себя дома, все меньше прибегая к словарю. Конечно, мама контролировала мои домашние задания. Без французской книжки меня не выпускали ни на какие каникулы. Когда же я однажды, желая выбежать во двор пораньше, спросила у бабушки, почему для меня так важно знать французский, она ответила серьезным тоном: «Хочу, чтобы ты, когда вырастешь, меньше зависела от этого государства и от будущего мужа. У тебя и у Толи всегда должен быть верный кусок хлеба».

«Советская власть евреев отменила»

Дедушка Исаак, вернувшись с войны, решил принять активное участие в моем воспитании и развитии. Для начала он купил детский абонемент в консерваторию и начал водить меня туда по воскресеньям. Однажды он радостно принес домой какую‑то нарядную книжку, посадил меня на одно колено, Ларку — на другое, после чего открыл свой подарок, в котором все буквы были странных очертаний и читались справа налево. «Девочки, — сказал нам дед, — я купил для вас еврейский букварь!» Мы с Ларкой взвизгнули от счастья: во дворе, кроме нас, уж точно справа налево никто читать не сможет. Мы успели заучить, наверное, три‑четыре буквы, как в комнату вошла бабушка и стала буквально мелового цвета…

— Исаак, Исаак, что ты делаешь?

— Да вот, Неся, купил на Сретенке в «Татарской книге» еврейский букварь. Наши девочки такие способные, я их в два счета научу читать на идише.

— Исаак, — каким‑то не своим, ледяным голосом сказала бабушка, — ты что, забыл?! Советская власть евреев отменила. Иди немедленно и сдай книгу.

Так закончилось наше обучение родному языку.

Легендарный ОМСБОН и послевоенное время

ОМСБОН — такое название носила Отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД СССР, прославившаяся подвигами в годы войны. В создании и организации особого диверсионного подразделения НКВД мой отец, тогда еще старший лейтенант ОГПУ и заместитель председателя московского спортивного общества «Динамо», принимал самое непосредственное участие.

В первые же дни войны стадион «Динамо» стал военным объектом. Немцы его бомбили нещадно, и папа вместе с другими оставленными в Москве динамовцами дежурил ночи напролет на крышах, сбрасывая вниз зажигательные бомбы. Тогда‑то и было принято решение замаскировать стадион. Сделали огромную сетку с ложными деревьями и кустами, как бы продолжающую Петровский парк, а вид стадиона «Динамо» сверху переместился на отрытое место.

В конце сентября моего отца и его верного друга майора Тихона Алексеевича Бирюкова вызвал к себе лично Л. П. Берия. Бирюков пришел в «Динамо» с комсомольской работы, а Анатолия Френкина нарком уже давно знал как боксера, пловца и спортивного руководителя. «Немцы подходят к Москве. Надо организовать боевые мотобригады из спортсменов. Ты, комсомолец, — обратился он к Бирюкову, — отбери самых лучших, доверенных людей для подготовки сети диверсантов. Если Москву придется сдать на какое‑то время, эта сеть сразу же начнет действовать против фашистов в столице. Надо готовить агентуру и организаторов партизанского движения для заброски в тыл врага. Все динамовские базы в Москве и под Москвой превратить в школы для подготовки бригад».

Отцу нарком приказал разработать целый комплекс военных и спортивных дисциплин для обучения омсбоновцев и привлечь необходимых для этого тренеров. К работе был подключен и ДОСААФ. В программу подготовки бойцов входило владение всеми видами стрелкового и холодного оружия, а также другие специальные военные дисциплины. По спортивной части омсбоновцы должны были идеально владеть мотоциклом и автомобилем, плавать, грести на лодке, бегать, ходить на лыжах, владеть приемами силовой борьбы и многим другим. Именно в ОМСБОН при участии специалиста по восточным единоборствам Анатолия Харлампиева было создано самбо, конечно, не без помощи моего отца как боксера.

Зимой 1941/1942 года ОМСБОН в составе 2‑й мотострелковой дивизии войск НКВД был на передовой. Поскольку морозы стояли лютые и использование мотоциклов было невозможно, сформировали отряды лыжников. Одному из таких отрядов, из 22 бойцов, погибших в неравном бою, в деревне Хлуднево Калужской области был поставлен памятник, второй памятник.

Личный состав бригады комплектовался из чекистов и добровольцев‑спортсменов (в основном динамовцев). Вскоре к ним присоединились 400 студентов и преподавателей Центрального государственного института физкультуры.

Отдельная страница в истории ОМСБОН — участие иностранных коммунистов‑политэмигрантов. Среди них был и мой дядя, австриец Ганс Штайнер, в составе мотострелкового полка бившийся за Москву. Его откомандировали с военного завода с большой неохотой, а после того, как немцев отбросили от столицы, немедленно затребовали обратно: как инженер он был стране куда нужнее. Всего же из 25 тыс. бойцов ОМСБОН было 2 тыс. иностранцев. В состав соединения входили лучшие советские спортсмены, которые после подготовки составляли основу диверсионных формирований, забрасывавшихся в тыл врага. А с 1942 года начали формироваться отряды, которые после заброски становились крупными партизанскими соединениями. Ведь ОМСБОН входил в 4‑е (партизанское) Управление НКВД СССР.

Забрасывались в тыл врага и отряды иностранцев, преимущественно в те страны, где ширилось местное партизанское движение. Так, к примеру, уже после войны, со слов Т. А. Бирюкова, я узнала, что через ОМСБОН забросили большую группу подготовленных болгар, а затем югославских партизан во главе с самим Иосипом Броз Тито, который, как и многие другие коммунистические вожди, был политэмигрантом в СССР. Со временем Тито превратился из лучшего друга в злейшего врага Сталина.

Спортивный праздник на стадионе «Динамо». Анатолий Семенович Френкин второй справа. Конец 1940

Отец закончил войну в звании майора, был награжден медалями «За оборону Москвы», «За боевые заслуги», «За победу над Германией». Все послевоенные годы он возглавлял различные отделы в Центральном, Республиканском и Московском городском советах «Динамо». Как один из крупных специалистов массовых спортивных мероприятий, папа активно участвовал в организации и проведении физкультурных парадов на Красной площади и стадионе «Динамо», спартакиад народов СССР, Всемирного фестиваля молодежи.

В 1948 году он возглавил советскую спортивную делегацию на Олимпиаде в Лондоне. Главной задачей той делегации были переговоры с Международным олимпийским комитетом о возвращении Советского Союза в олимпийское движение (после проведения Гитлером Олимпийских игр СССР отказался в них участвовать). Переговоры прошли успешно.

В 1948 году отцу было присвоено звание «Заслуженный мастер спорта», которым он очень гордился. Нас, своих детей, папа приучал к спортивному образу жизни. Каждый выходной мы ехали в ближнее Подмосковье, где начинались обязательные разминка, плавание, футбол, волейбол, зимой — коньки и лыжи… Но в большой спорт отец нас не прочил. Все это делалось для нашей безопасности в будущих жизненных ситуациях.

Вернулись с войны два сына бабушкиного брата Самуила. Борис Самойлович Альперович был сапером, в 1980‑х уехал с семьей в Америку и похоронен в Бостоне. А мой любимый дядя Миша Альперович воевал в армейской разведке, он стал крупным ученым — жив, дай ему Б‑г здоровья, и живет в Москве.

После победы все иностранные коммунисты стали собираться на родине. Фашисты практически уничтожили европейские компартии, и их по указанию Сталина надо было возрождать. Сара с Гансом и маленьким Сережей отбыли в Австрию. Мы стремились поддерживать с ними самые тесные отношения. В наших анкетах, кроме соответствующей отметки в пятом пункте, теперь появилась отметка о родственниках за границей.

Похороны Сталина

Такого темного утра, каким начинался день 5 марта 1953 года, на моей памяти никогда не было. Несколько дней страна слушает по радио левитановский голос, зачитывающий бюллетени об ухудшении здоровья товарища Сталина. 5 марта мы идем в школу в свой 9 «Б» класс, но нас всех собирают в актовом зале и говорят, что великий вождь всех народов товарищ Сталин умер. Время остановилось. Что теперь будет с нами и со всей страной? Я хорошо помню то чувство полной безысходности, тот леденящий ужас перед неизвестностью, который охватил меня… Занятия в учебных заведениях, конечно, отменили.

Наша школа находилась во дворе полуразрушенного Рождественского монастыря, и, чтобы попасть домой, нам надо было всего лишь пересечь Рождественский бульвар. Мы идем втроем: я, Наталия и Лара, три девушки из чекистского дома. Как офицерские дочери, мы не могли не ощущать, пусть и бессознательно, что теперь вся власть в стране принадлежит «дорогому Л. П. Берии». Берию все страшно боялись, и все прекрасно понимали, что в момент ухода вождя ни у кого в России не было в руках большей власти, чем у этого человека.

Гроб с товарищем Сталиным установили для прощания в Колонном зале, и мы, конечно, тоже собрались туда пойти. Но не тут‑то было. Переход на проезжей части был заперт крытым военным грузовиком с солдатами в форме внутренних войск.

Вдруг один из них хватает за грудь Наталию и кричит своим в глубь машины:

— Какие девки тут у нас! — Далее последовали матерное описание наших достоинств и предложение бойца изнасиловать «девок».

От ужаса мы онемели. И тут Наташка заголосила:

— Дяденьки, отпустите нас! Нас дома ждут. Вон, напротив, наш дом МГБ.

Инициатор изнасилования оглянулся на старшего:

— Правда, что ли, дом МГБ? Вы кто?

— Да мой отец полковник МГБ! Антонов Николай Алексеевич, — запричитала Наташа. Тут и мы с Ларкой очнулись и стали выкрикивать звания и имена своих отцов.

— Ну их, — и старший послал на три буквы. — Дом‑то правда вроде наш. Отпусти, сейчас других найдем, потом выбросим в толпу, никто не узнает.

Конец света действительно наступил. Все это происходило в десяти минутах ходьбы от министерства на Лубянке и в тридцати минутах от Колонного зала. Главное, что у этих солдат не было заметно ни малейшего признака хоть какой‑нибудь скорби по поводу «тяжелой утраты».

Рванув домой, мы обнаружили, что проезжая часть со стороны нашего дома, по которой двигались люди в направлении Колонного зала, невероятно быстро заполняется толпами народа. А Трубная площадь внизу странно перегорожена военными грузовиками.

Москвичи пробирались к себе домой по крышам, но приезжие люди о такой возможности не знали, и печально знаменитая давка уже начиналась. Однако главная трагедия была впереди. Наташа жила на первом этаже, и это происходило под ее окнами. Скорбящих людей все теснее сжимала милиция, люди задыхались, падали, их то пропускали, то снова запирали, и тогда обезумевшая толпа неслась по упавшим телам.

Дома были мама и бабушка. Про наше спасение от насильников мы решили родителям не говорить, чтобы нас не заперли дома.

Не успела я предаться всеобщему горю, как раздался звонок Наташи:

— Беги срочно ко мне, все уже здесь! Удушенных будем откачивать.

Двором я прошла к Наташе в подъезд, заполненный полуживыми женщинами в крови, синяках и рваной одежде. На кухне и в ванной мы стали приводить их в чувство и промывать раны, отпаивать горячим чаем. Они все были в полубезумном состоянии. Пришедших в себя мы выводили двором в Печатников переулок и принимались за следующую партию. Мы, дети войны, ничего страшнее в своей жизни не видели. Чтобы советская милиция давила советских людей, пришедших попрощаться с вождем народа…

В часов девять вечера меня позвали домой по телефону.

— Мы тут удушенных откачиваем, — закричала я в диком возбуждении.

— Поешь, отдохнешь и вернешься, — невозмутимо сказала мама.

Но вернуться мне не пришлось. Дома у меня начался настоящий нервный срыв, я вся похолодела, меня забила ледяная дрожь, началась рвота.

Конечно, тут сказалось и чудом несостоявшееся изнасилование с выбрасыванием в толпу. Из дома меня больше не выпустили, так что товарища Сталина я увидела уже в Мавзолее, в сверкающих золотых звездах, рядом с Лениным. Он лежал как живой, и мне сразу вспомнилось, как билось мое детское сердце, когда я видела его на военных и физкультурных парадах, на которые мы ходили с отцом, и особенно на Параде Победы, когда наши герои бросали к ногам вождя фашистские знамена. А о том, что на 5 марта была назначена массовая депортация евреев, я узнала годы спустя.

В годы репрессий еврейского народа

Я помню тот страшный день 1948 года, когда убили Соломона Михоэлса, вернее, когда напечатали в газетах некролог о его неправдоподобной смерти и организовали пышные похороны. Бабушка сидела на кухне с газетой в руках и впервые на моей памяти рыдала в голос. В свои 12 лет я не поняла истинных причин ее горя: «Ба, это потому, что он из вашего города Двинска?» Чтобы не развивать еврейскую тему, она сказала: «Как он играл Короля Лира! Ты теперь не увидишь». Мой дед, конечно, ходил на похороны этого великого человека, которого с молодости знал лично. Для взрослых случившееся было сигналом о начале больших бед. И мы, еврейские дети‑школьники, тоже начали быстро прозревать.

Когда объявили о «деле врачей», в школе нас, лучших учеников, стали сторониться как чумы. Ужас происходящего нарастал точно снежный ком. Дело Еврейского антифашистского комитета, закрытие еврейской газеты, разгром ГОСЕТа, бесконечные статьи о безродных космополитах. В самой опасной ситуации была, конечно, моя мать, занимавшая высокую должность в НКВД СССР — начальник отдела в секретариате.

Первый звонок, пока туманный, прозвонил в 1949 году, когда подполковника Э. И. Френкину перевели на должность заместителя начальника кафедры иностранных языков Военного института МГБ. В работу кафедры мать окунулась с головой, стала готовить учебные пособия. В маминых бумагах я нашла институтские служебные папки, адресованные уже полковнику МГБ СССР Френкиной Э. И. (значит, такое повышение в звании было на стадии утверждения), но всему этому не суждено было сбыться. Постановление лета 1951 года «О сионистском заговоре в МГБ», предписывающее полную чистку аппарата и подведомственных учреждений от лиц еврейской национальности, вариантов не оставляло. В сентябре 1951 года моя мать была уволена из института «в связи с реорганизацией». К сожалению, ей не хватило трех лет для оформления ведомственной пенсии. Других чекистов, имевших двадцать лет выслуги, отправляли на пенсию. В отделе кадров ей сказали: «Ну придумай себе хоть какую‑нибудь болезнь, мы тебя тогда комиссуем». Моя мать ответила по‑королевски: «Мне от вас больше ничего не надо. Увольняйте!» Она была по‑житейски не права, но королев ведь не судят. Сказать, что маму назавтра взяли в среднюю школу, будет неправдой. В школах и так многие учителя иностранных языков были евреями. Но все же удалось через папиных друзей‑динамовцев устроиться во внешторговский детский интернат педагогом‑воспитателем, потом была школа № 40 и, наконец, с 1958 года и до выхода на пенсию — курсы иностранных языков при Мосгороно. Все это время с партийной работой моя мать не расставалась.

Родители на Рождественском бульваре

Для отца роковой 1951 год тоже не мог пройти бесследно: как сотрудник «Динамо», он был майором МВД. Если мать, работая в высших сферах госбезопасности, была внутренне готова к еврейским расправам, то отец даже как‑то растерялся, когда его начали выгонять из спортивного общества, которое он сам же и создавал с первых дней.

На достойную службу отца не мог взять никто. Имея удостоверение тренера по боксу, он с трудом устроился в какой‑то спортивный коллектив при обществе «Труд». Ему было 44 года, а с ринга он ушел 25 лет назад. «Динамо» — не наркомат МВД, просто они выполняли приказ сверху для того, чтобы можно было отчитаться. Через некоторое время отца вернули, но уже в республиканский совет «Динамо». В «Труде» он работал тренером по договору, так что в его трудовой книжке записи о переходе в другое общество не было, а вот здоровье подорвалось основательно, что и ускорило его уход из жизни в возрасте 77 лет от так называемой «боксерской болезни».

Государственный антисемитизм распространялся и на еврейскую молодежь. В ужасном положении оказались молодые люди, поступавшие в МГУ или МИФИ, в виде исключения евреев‑медалистов еще брали, а после, когда они получали диплом, не брали никуда. Такие испытания выпали на долю моего старшего брата Анатолия, окончившего с отличием философский факультет МГУ в 1954 году с правом преподавания марксизма‑ленинизма, ему отказывали даже в должности старшего пионервожатого. Немецкий он знал с малых лет, говорил по‑английски и по‑французски. С трудом отец уговорил Спорткомитет взять Толю в редакцию ведомственного издания «Спорт за рубежом». И тут он проявил себя с самой лучшей стороны, так как все детство, впрочем как и я, провел на стадионе «Динамо» и отлично разбирался в самых разных видах спорта. В эпоху расцвета нашего хоккея он выучил скандинавские языки и сразу оказался выездным. В конце концов Анатолий стал известным профессором‑германистом, но произошло это уже в новой России.

Моя же судьба в разгар 1950‑х ждала своего решения: в 1954 году я оканчивала школу с медалью, была круглой отличницей и «вечным комсоргом». Однако в 9‑м классе на меня, «абсолютную сталинистку», вдруг снизошло озарение. Дело в том, что все еврейские выпускники твердо знали институты, куда их «берут» и куда их «не берут». Со своими двумя иностранными языками, освоенными сверх школьной программы, я в «русском варианте» прошла бы и на журфак, и в иняз, но «в еврейском» подвергаться издевательствам я никак не желала. И тут впервые в жизни объявила матери, что хочу серьезно поговорить с ней.

— Я обращаюсь к тебе как к коммунисту. Мой дедушка Исаак создавал эту партию до революции, как и многие другие евреи. Ты и папа столько сделали для Победы. Хоть тебя и сократили из органов, ты продолжаешь линию партии в бюро райкома, в партбюро. Скажи же мне, советской комсомолке, почему я как медалистка не могу поступить на журфак, а Лара — в свой медицинский? Ведь в Конституции СССР написано, что в нашей стране все нации равны!

— Оставим этот разговор, — помолчав, сказала мать.

— Конечно, тебе нечего сказать, ведь во всем виновата твоя партия. Так вот, заявляю тебе официально: никогда не вступлю в КПСС и выйду замуж только за еврея, который тоже туда не вступит. И мы оба сделаем карьеру без КПСС.

— С твоим характером, — сказала мать, — в партию лучше не вступать. Ведь исключение из нее — конец биографии. А почему замуж только за еврея?

— Чтобы не портить русскому человеку его анкету.

Все, что я заявила матери тогда, осуществилось в моей жизни. Сама же она в годы перестройки была так увлечена съездами народных депутатов, что безболезненно вышла из КПСС. Когда я однажды сказала матери, что чекистам с военными заслугами дают теперь удостоверения участников Великой Отечественной войны, она ответила: «Не надо. Давай с тобой скажем им вместе спасибо за то, что меня не расстреляли. Столько, сколько знала я, — никто не знал. Никакой Судоплатов». Скончалась мама в возрасте 95 лет, окруженная любимыми людьми и друзьями. Присоединилась к отцу и родным Альперовичам на еврейском Востряковском кладбище.

Моя вторая мать, любимая тетка Сарра, с которой мы не расставались всю жизнь, похоронена рядом с Гансом на венском кладбище Штадлау, я могу поплакать и там, когда бываю в Вене. Двоюродный брат Сергей Штайнер стал известным венским врачом‑психоаналитиком. Мы с ним близки духовно, поскольку, несмотря на коммунистические взгляды родителей, выросли продолжателями ветви Альперовичей из Двинска.