ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мы — Альперовичи из Двинска

По материнской линии я, моя мать, тетка и другие ближайшие родственники входили в большую еврейскую семью Альперовичей из Двинска и были воспитаны в ее традициях. Ныне латвийский Даугавпилс в царские времена входил в Витебскую губернию, где еврейская молодежь в начале ХХ века увлекалась литературой, музыкой, театром, живописью. Из Двинска вышел Соломон Михоэлс, а из Витебска Марк Шагал. В этой атмосфере сформировалась и моя бабушка Неся.

Основатель нашего рода — Давид Шоломович Альперович, мой прадед, — держал в Двинске небольшой дровяной склад и больших богатств не нажил. У него было четверо детей: сын Самуил и три дочери: Муся, Неся (Несса) и Бася. Когда Басе было два года, умерла его жена. Муся, статная красавица с точеным библейским лицом, была вынуждена взять на себя все домашнее хозяйство и воспитание сестер. Эти две девочки, преодолев пресловутые 3%, были приняты в двинскую гимназию, которую блестяще окончили — Бася с золотой медалью, Неся — с серебряной и правом преподавания в младших классах.

Моя будущая бабушка знала наизусть всю программу начальной школы и весь гимназический курс, что сказалось в полной мере на воспитании ее детей и внуков. В юности Неся была не такой «иконописной» и волевой, как Муся, но хорошенькой, с пушистым облаком светлых кудрей, стройной фигурой и романтическим миро­ощу­щением. Свое учительство она выполняла как миссию. Сначала к ней посватался преуспевающий молодой коммерсант Борух Бассель, но по еврейским обычаям полагалось сначала выдать замуж Мусю, которая и стала вскоре носить фамилию Бассель.

И тут у моей бабушки приключилась безумная любовь, которая сначала осчастливила ее, а затем сделала несчастной на всю жизнь. Этой любовью стал мой будущий дедушка Исаак Григорьевич (Айзик Гершонович) Цытрон, аптекарский помощник из Якобштадта. Исаак был неотра­зим во всем: красавец, ловелас, любитель Кнута Гамсуна и Генриха Ибсена, плюс страстный революционер. Вообще‑то он происходил из очень религиозной семьи: его родители рано уехали в Палестину, а двоюродный брат был известным вильнюсским раввином. Выдавать дочь в такую семью считалось почетным. Их свадебную фотографию я без конца рассматривала в детстве, а теперь она висит у меня в спальне, и каждый персонаж на ней мне известен. Молодой Исаак Цытрон дома особо не засиживался. В семейных бумагах я нашла телеграмму от Неси Исааку в отель в Вильно, что у них родилась дочь. Запись об этом есть в метрической книге о родившихся в Двинске евреях за 1912 год. Она гласит: «2 апреля ст. стиля у аптекарского помощника Айзика Гершоновича Цытрона и его жены Нессы Давидовны, ур. Альперович, родилась дочь, которой дано имя Эсфирь». Двинский раввин припечатал на документ и их вид на жительство.

Девочка уже на младенческих фотографиях была редкостной красоты. Дома ее ласково звали Эстуся, что потом переросло в Тусю Цытрон (Френкину) до конца жизни. 24 июня 1914 года родилась Сарра, просто хорошенькая еврейская девочка.

Началась Первая мировая, в которой Исаак хорошо проявил себя по военно‑аптечной части. Его рвение было отмечено командованием: он получил рекомендацию в Полтавское аптечное училище и стал дипломированным аптекарем.

Вскоре грянула Октябрьская революция, в которой мой дед принимал самое активное участие. Он ведь был большевиком с большим дореволюционным стажем, сидел в Вильно, Полтаве, даже в лондонской тюрьме, где выучил английский, который прибавился к немецкому. Только в 1918 году он, наконец, получил высшее фармацевтическое образование, уже безо всяких «еврейских процентов». В начале 1920‑х годов власти наградили деда почетной грамотой за успехи в национализации московских аптек. Однако это были годы военного коммунизма с ужесточением норм морального поведения. И когда неотразимый красавец Исаак Цытрон сошелся с одной еврейской однопартийкой и у них родилась дочь, новая пассия подала жалобу в партбюро, что товарищ Цытрон обещал на ней жениться. Согласно революционной морали того времени, партком вынес решение, что Исаак должен развестись со своей законной женой, бросить двоих детей и жениться на молодой мамаше. Несмотря на грозившие ему партийные кары, Исаак согласился официально признать свою дочь, но оставить семью отказался наотрез. И был жестоко наказан: в 1921 году его «вычистили» из рядов ВКП (б).

Несмотря на страшную трагедию, произошедшую в жизни моей бабушки, самого Исаака Цытрона и нашу семью это спасло в 1937‑м, когда во времена массовых репрессий в отношении старых большевиков‑евреев о нем попросту забыли. Бабушка не простила его до конца жизни, но мы, внуки, обо всем этом не знали до самой смерти деда в 1957 году. А так семья у нас была большая и дружная.

Все Альперовичи вместе со старым, глубоко религиозным Давидом Шоломовичем, моим прадедушкой, перебрались в Москву в начале 1920‑х и жили в большом деревянном доме в Марьиной роще. Главной задачей Муси, Неси и Самуила было дать детям хорошее образование. Во главу угла был поставлен немецкий язык. Он как бы заменил собой Тору. Голод, разруха военного коммунизма, нэп: все девочки и мальчики постоянно имели немецких учителей, даже в каникулярное время. По этим успехам детей делили на «блестящих» и «сорную траву». Самой блестящей, гордостью всей семьи была моя будущая мама Туся Цытрон. Она была совершенной красавицей, комсомольской активисткой, «синеблузницей‑проф­союзницей», к тому же писала стихи.

В 1930‑х годах мама училась в Московском педагогическом институте иностранных языков и получила специальность переводчика и преподавателя немецкого и английского. С 1934 года она находилась на службе в органах госбезопасности. Здесь на ее долю выпали 17 лет высокопрофессиональной, самоотверженной и очень ответственной работы, превратившей ее из лейтенанта‑переводчика в чекиста высшей пробы. В 18 лет она вышла замуж за боксера‑чемпиона, впоследствии одного из руководителей всесоюзного общества «Динамо». Это был мой будущий отец Анатолий Семенович Френкин.

 

Мои родители жили очень счастливым браком: отец не просто обожал, а боготворил мать. Дома она была королевой. В 1932 году у них родился первенец — красавец и вундеркинд Толя. Он очень рано начал читать и складывать многозначные числа. Но болел беспрерывно, особенно легкими. Мама не могла на него надышаться и два года сидела с ребенком дома.

В 1934 году, когда маму приняли на работу переводчиком в ОГПУ, бабушка взяла на себя и хозяйство, и внука.

Мамина младшая сестра Сарра к «блестящим» детям не относилась, немецкий выучила кое‑как, в институт не захотела. В результате окончила торговый техникум. Но зато она была веселой, доброй, хорошенькой комсомолкой.

В 1933–1934 годах, когда в Москву из Германии и Австрии устремились, спасаясь от фашизма, молодые коммунисты, советские девушки встречали их как героев. Но романы заводились, в основном, с еврейками, знавшими если не немецкий, то хотя бы идиш. Саррин избранник, товарищ Ганс Штейнер в русских документах (Штайнер в немецких), был из венской рабочей коммунистической семьи. Он первый и единственный из братьев и сестер получил высшее образование инженера. Ганс был участником знаменитого Венского восстания 1934 года, когда все демократические силы «схлестнулись» на улицах и площадях с отрядами фашиствующих австрийских молодчиков, которых поддержала полиция и армия. Это восстание, как рассказывал Ганс, было обречено на провал из‑за группы предателей. Погибло более 1,5 тыс. человек, оставшимся в живых грозили тюрьма и лагеря. Ганс при поддержке семьи решил бежать в Советский Союз. Он шел пешком через Братиславу и, минуя смертельные опасности, добрался до Москвы.

Иностранные инженеры‑коммунисты были тогда на вес золота, и Ганса определили на военный завод, где он быстро выучил русский, включая «производственный». Просить руки Сарры у ее родителей он решил для верности на чистом идише. Моя бабушка была очень растрогана, а он объяснил, что в их окраинном венском районе, в Штадлау, живет очень много евреев и идиш он освоил в детстве. Ганс быстро вошел в семью, стал как родной. Жили иностранные коммунисты в бывшей гостинице на улице Разина, и Сарра переехала туда.

11 декабря 1936 года на свет появилась я. Меня назвали Татьяной в честь пушкинской героини. Когда молодой матери поднесли новорожденную девочку, она испытала настоящий шок. Я была, по ее убеждению, просто обязана родиться красавицей, ее копией, как ангелочек Толя. А я была с седой прядью и абсолютно «френкинским» лицом, копия отца.

Приближения войны, очевидно, никто не ощущал, даже мои, близкие к государственным и военным секретам, родители. Иначе с нашей эвакуацией не случилось бы то, что случилось. Толя без конца болел легкими, и один старый профессор посоветовал вывезти мальчика на все лето в башкирские степи на кумысолечение. Он порекомендовал известное с дореволюционных времен большое село Шафраново. Они выехали туда в середине июня. 18 июня от бабушки пришла телеграмма: «Устроились хорошо. Мама». Место нашей эвакуации было определено — Шафраново.

С первых же дней войны мои родители были переведены на военное положение. Мой отец, тогда зампредседателя МГС «Динамо», получил личное распоряжение из Наркомата внутренних дел эвакуировать семьи динамовских мастеров спорта. Мне было четыре с половиной года. Меня отправили в Башкирию с Саррой и ее двухлетним сыном Сережей.

В Шафраново нам, детям, все время хотелось есть, хотя бабушка и проявляла все свое мастерство еврейской хозяйки, чтобы накормить семью. Я думаю, что мы все тогда спаслись гусиной шкваркой, которую бабушка готовила постоянно (гусиный жир на базаре был дешевле). Кусок чуть остывшего черного хлеба, помазанный смальцем с жареным луком и шкварками и посыпанный крупной солью — это самый сладкий миг нашей эвакуации. Так же бабушка сдабривала ложкой‑другой многие блюда.

Толя учился в местной школе, конечно, был круглым отличником. Моя бабушка, верная заветам Альперовичей, нашла ему немецкого учителя из эвакуированных. И наш золотой мальчик в любую погоду в валенках и шали поверх шубы ходил в другую деревню за четыре километра.

Мама вместе со всем Наркоматом госбезопасности и важнейшими секретным документами эвакуировалась в Куйбышев. Это не очень далеко от Уфы и Шафранова, и она несколько раз смогла нас навестить, что было непередаваемой радостью. Переписывались мы с ней регулярно. Письма писал только Толя, это было его семейной обязанностью, которую он с радостью исполнял.

 

Неразгаданная загадка Третьего рейха

Стоял июнь 1945 года. Берлин повержен. Весь мир ждет суда над нацизмом — Нюрнбергского трибунала. И четыре державы‑победительницы готовят для этого материалы, документы, свидетельства. Войсковой разведки штаба маршала Жукова для Сталина недостаточно. Он хочет, чтобы к делу подключились опытные в подобных вопросах офицеры госбезопасности из Москвы. Возглавлять же готовящуюся операцию уже в Берлине поручено руководителю соответствующей службы в штабе 1‑го Белорусского фронта генералу Ивану Александровичу Серову.

Предстояло допросить главных немецких военных преступников, находившихся в англо‑американской оккупационной зоне. О том, что туда допустят советских чекистов, можно было не мечтать. Другое дело — вой­сковая разведка. И вот в НКВД разрабатывается сверхсекретная операция, для осуществления которой в группу с уже хорошо известными союзникам офицерами разведки при штабе Жукова решено внед­рить чекистов. Моя мать, тогда майор НКВД, назначается руководителем группы. Она совершенно свободно владела немецким, английским и французским и к этому времени имела уже большой опыт оперативной работы. Конечно, ставка делалась и на ее красоту, молодость (33 года) и выдержку. Разрабатывается несколько версий операции в зависимости от поведения «дорогих союзников». Чекисты полковник А. И. Поташев и капитан I ранга Н. С. Фрумкин становятся войсковыми офицерами, а мою мать из майора превращают в старшего лейтенанта — переводчика. Для большей достоверности она подчиняется второму переводчику (от Жукова) капитану Безыменскому. Как бы ни повели себя английские и американские разведслужбы, последний персонаж, которому могут отказать в проведении допросов, — русский лейтенант‑переводчик.

В середине июня эта объединенная группа, включающая в себя пять человек, срочно готовилась пересечь значительную часть Германии, чтобы попасть из Бабельсберга, где располагался штаб Жукова, в люксембургский курортный городок Бад‑Мондорф, в котором находилась тюрьма для главных немецких военных преступников. Это был четырех­этажный отель курортного типа посреди парка, обнесенный оградами с колючей проволокой и сторожевыми вышками. Пленные размещались в отдельных комнатах верхних этажей и могли свободно общаться в холлах или в общей столовой.

После бесконечных переговоров с высшими чинами разведки объ­единенного союзного командования русской группе с трудом, но разрешили допрашивать главарей рейха в присутствии американских или анг­лийских офицеров. На все допросы было отведено 48 часов. Разрешили допросить 11 человек, в том числе таких деятелей фашистской Германии, как главнокомандующий ВВС рейхс­маршал Герман Геринг, начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами генерал‑фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник штаба оперативного руководства генерал‑полковник Альфред Йодль, гросс‑адмирал Карл Дёниц, и других. Все военнопленные продолжали носить форму с погонами, знаками различия и нагрудными знаками принадлежности к вооруженным силам (т. е. со свас­тикой). Ордена были отобраны, поскольку их приравняли к колющим и режущим предметам.

Утром 17 июня русская группа подошла к тюрьме. На мою мать была возложена обязанность лично допросить Геринга, Кейтеля и Йодля.

Геринг, как один из главарей рейха и второе лицо в государстве, был в списке преступников на первом месте. За несколько недель плена он изрядно похудел, и светло‑голубой китель висел на нем, как на вешалке. В первые минуты допроса Геринг невероятно нервничал, он даже слегка заикался. Однако русская «переводчица»‑лейтенант своей красотой и прекрасным немецким как будто отвлекла его от самых мрачных мыслей о своем будущем. Он стал развязным, острил, к каждому допросу менял китель, призывал перед этим парикмахера, зато разговорился на славу. Даже нагло утверж­дал, что был защитником евреев в концлагерях. Когда в конце этой миссии мама сказала ему, что данный допрос был последним, он галантно встал и заявил: «Я не мог даже представить себе, что в России есть подобные красавицы, так владеющие языком Гете». «Книги которого вы сожгли», — отреагировала мать.

В тот момент у нее возникло острое желание сказать ему, что она еврейка. Но его дальнейшее поведение было бы непредсказуемо, и она смолчала. Зато Геринг в тот же момент взял ее руку и поцеловал. Мать, в ужасе держа эту руку на весу, еле дождалась, пока наконец домчится на машине до места расположения группы в советской зоне. Там она закричала младшим офицерам: «Спирту! Спирту!»

— Ты же не пьешь, — удивленно сказал один из них, доставая бутыль.

— Мне Геринг руку поцеловал! — с отвращением воскликнула она. — Лей сюда!

— На твоем месте, старший лейтенант, — сказал «спаситель», — я бы не лил спирт на пол, а собрал во флакон и взял домой. Такого немецкого трофея ни у кого не будет.

Когда все допросы были закончены и их протоколы сданы лично генералу Серову, мать помогала его службе готовить материалы для Нюрнбергского процесса из полученных важных признаний главарей рейха.

Но этим ее миссия в Германии не ограничилась. Весь генералитет держав‑победительниц расположился на конфискованных немецких виллах в своих оккупационных зонах. Начался совместный объезд Германии с целью ее дальнейшего деления.

Каждый главнокомандующий поочередно давал банкет на своей вилле — политические разговоры, официальные речи и тосты перемежались шутками и анекдотами. Моя мать была главным переводчиком с советской стороны на этих встречах, легко переходя с русского на английский и французский. «Самое трудное, — вспоминала она, — было переводить анекдоты так быстро, чтобы наши вовремя рассмеялись».

Все это было как бы преддверием исторической Потсдамской конференции.

Иван Александрович Серов очень высоко оценил работу матери, а в НКВД их обоих ждали высокие награды. В июле И. А. Серов получил звание генерал‑полковника. Моя мать в августе 1945 года получила звание подполковника и орден Красной Звезды, а чуть ранее, в мае, — медаль «За победу над Германией». Эти награды прибавились к медалям «За боевые заслуги», «За трудовую доблесть», «За оборону Москвы» и «30 лет Советской Армии и Флота». Кроме того, в 1942 году моя мать была удостоена звания «Заслуженный работник НКВД» с соответствующим нагрудным знаком «Почетный чекист» (щит и меч).

Все, что я написала об операции НКВД по допросу главных военных преступников, было неоднократно рассказано нам в кругу семьи и друзей‑чекистов, когда это уже было можно рассказывать (без фамилий офицеров, кроме Безыменского). Однако в 1984 году в Агентстве печати «Новости» вышла книга Льва Безыменского (второго армейского переводчика в их группе) «Разгаданные загадки третьего рейха», в которой «на большой документальной основе, с использованием свидетельств участников событий» операция по допросу немецких военных преступников была описана с протокольной точностью. Однако старший лейтенант из Москвы Э. И. Френкина лишь дважды упомянута как второй переводчик и член группы. При этом сам автор пишет, что Бад‑Мондорфские протоколы были опубликованы в «Военно‑историческом журнале» (значит, все рассекречено).

Тогда, в 1984 году, мать, прочитав эту книгу, побелела и металлическим голосом приказала мне выбросить ее в мусорное ведро. А я, утешая ее, сказала: «Ну ладно, мам, ты у нас теперь будешь “неразгаданной загадкой Треть­его рейха”».

Прошло еще тридцать лет, и я, перечитывая эту книгу, вдруг осознала: если бы не это издание, у меня не было бы никаких доказательств, что моя мать лично допрашивала Геринга и других главарей рейха.

Она родилась на Пурим, и вся ее судьба удивительным образом перекликается с судьбой библейской царицы Эстер, которая избавила евреев от всесильного врага Амана, казненного за свои злодеяния.

Продолжение