В октябре исполнилось 140 лет со дня рождения поэта Саши Черного
Самое широкое и горячее признание пришло к нему с первой же публикацией в 1905 году. Популярность его была необычайно велика. Корней Чуковский вспоминал, что читатели «Сатирикона», в котором сотрудничали выдающиеся юмористы начиная с Аверченко, открывали журнал прежде всего на странице со стихами Саши Черного. Их знали наизусть все курсистки, студенты, врачи, инженеры, адвокаты, учителя, вся тогдашняя интеллигенция.
Он родился в Одессе в многодетной еврейской семье Гликберга, агента крупной фармацевтической фирмы. Чтобы попасть в гимназию, был по решению родителей крещен. Из гимназии, из дому, от семьи убежал, стал нищим побирушкой, уличным беспризорником. Его историю описал газетный журналист, она попала на глаза известному филантропу Роше, тот нашел его, взял к себе, стал его воспитателем. Ввел в пространство мировой культуры, привил вкус к произведениям искусства, в первую очередь к поэзии.
Фигура Саши Черного — одна из центральных в годы Серебряного века, хотя стоит особняком. Сатирический склад его таланта и ума помещает его в перекрестье направлений, идущих, с одной стороны, от Козьмы Пруткова и еще раньше от стихотворных фельетонов Некрасова, с другой — от Гейне. Он оказал влияние на Маяковского, которым, как тот признавался, «был почитаем». Нетрудно показать, что и на Зощенко. Безусловно, и на обериутов. Он словно бы дал разрешение на использование в поэзии, возмутительных для нее на первый взгляд мещанских интонаций и словечек. Создал героя — носителя их. Задал курс на будущее развитие иронической, сатирической, юмористической линий русской поэзии. Интересно сравнить большое стихотворение Бродского «Представление» с манерой Саши Черного. Его конструкции и сама матрица речи прослеживаются в нынешних стихах Игоря Иртеньева.
Биография его хорошо исследована, желающим с ней познакомиться стоит только заглянуть в Интернет, не говоря, открыть предисловие к его многочисленным изданиям. Из нее можно узнать о годах военной службы и особенно первой мировой войны, которую он прошел рядовым при полевом лазарете. Сопоставив с книгами известных писателей того времени, можно представить себе, какое никак иначе не достижимое знание жизни, человеческой натуры, страданий дал ему опыт этих лет.
В 1920 году он тайком перебрался в Европу, жил и печатался в Германии, купил участок земли во Франции, построил дом. Там летом 1932 года помогал тушить пожар на ферме соседа, пришел домой и от инфаркта умер. Чтобы не кончать на этой ноте рассказ о человеке, который заставлял людей смеяться, сообщим, что когда его спрашивали, почему у него такой псевдоним, он отвечал: у нас в семье было два Александра, один блондин, другой — я — брюнет: вот и взял Черный. Слишком похоже на розыгрыш — как вам кажется?
Мы печатаем здесь его короткую поэму «Песнь песней» и еще несколько стихотворений. «Песнь» написана в 1908 году, тогда многие к этому сюжету обращались: Куприн, Шершеневич, перевел ее стихами Абрам Эфрос. «Песнь» и «Виленский ребус» отвечают названию газеты «Еврейское слово». Однако нам не хотелось бы, чтобы у читателей создалось впечатление, будто еврейская тема занимала поэта главным образом. Напротив, такие стихи у него редки. Он был русский поэт в полном смысле этого слова.
ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
Нос твой — башня Ливанская,
обращенная к Дамаску.
«Песнь песней», гл. VII
Царь Соломон сидел под кипарисом
И ел индюшку с рисом.
У ног, как воплощенный миф,
Лежала Суламифь
И, высунувши розовенький кончик
Единственного в мире язычка,
Как кошечка при виде молочка,
Шептала: «Соломон мой, Соломончик!»
«Ну, что? — промолвил царь,
Обгладывая лапку. —
Опять раскрыть мой ларь?
Купить шелков на тряпки?
Кровать из янтаря?
Запястье из топазов?
Скорей проси царя,
Проси, цыпленок, сразу!»
Суламифь царя перебивает:
«О мой царь! Года пройдут как сон,
Но тебя никто не забывает —
Ты мудрец, великий Соломон!
Ну а я, шалунья Суламита,
С лучезарной смуглой красотой,
Этим миром буду позабыта,
Как котенок в хижине пустой!
О мой царь! Прошу тебя сердечно:
Прикажи, чтоб медник твой Хирам
Вылил статую мою из меди вечной —
Красоте моей нетленный храм!..»
«Хорошо! — говорит Соломон. — Отчего же?»
А ревнивые мысли поют на мотив:
У Хирама уж слишком красивая рожа —
Попозировать хочет моя Суламифь.
Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь,
И Хирама из Тира мне звать не резон…
— «Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь!
Подарит тебе статую царь Соломон…»
Царь тихонько от шалуньи
Шлет к Хираму в Тир гонца,
И в седьмое новолунье
У парадного крыльца
Соломонова дворца
Появился караван
Из тринадцати верблюдов,
И на них литое чудо —
Отвратительней верблюда —
Медный в шесть локтей болван!
Стража, чернь и служки храма
Наседают на Хирама:
«Идол? Чей? Кому? Зачем?»
Но Хирам бесстрастно нем.
Вдруг выходит Соломон.
Смотрит: «Что это за гриф
С безобразно длинным носом?!»
Не смущаясь сим вопросом,
Медник молвит: «Суламифь».
«Ах!» — сорвалось с нежных уст,
И живая Суламита
На плиту из малахита
Опускается без чувств…
Царь, взбесясь, уже мечом
Замахнулся на Хирама,
Но Хирам повел плечом:
«Соломон, побойся срама!
Не спьяна и не во сне
Лил я медь, о царь сердитый,
Вот пергамент твой ко мне
С описаньем Суламиты:
Нос ее — башня Ливана!
Ланиты ее — половинки граната.
Рот, как земля Ханаана,
И брови, как два корабельных каната.
Сосцы ее — юные серны,
И груди, как две виноградные кисти,
Глаза — золотые цистерны,
Ресницы, как вечнозеленые листья.
Чрево, как ворох пшеницы,
Обрамленный гирляндою лилий,
Бедра, как две кобылицы,
Кобылицы в кремовом мыле…
Кудри, как козы стадами,
Зубы, как бритые овцы с приплодом,
Шея, как столп со щитами,
И пупок, как арбуз, намазанный медом!
В свите хохот заглушённый. Улыбается Хирам.
Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошел к чертям!
Все, что следует по счету, ты получишь за работу…
Ты — лудильщик, а не медник, ты сапожник… Стыд и срам!
С бородою по колена, из толпы пророк Абрам
Выступает вдохновенно: «Ты виновен — не Хирам!
Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:
Ты писал и расскакался, как козуля по горам.
«Песня песней» — это чудо! И бессилен здесь Хирам.
Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда ты строил храм…
Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии
Молодые человеки возродят твой стиль в России…»
Суламифь открывает глаза.
Соломон наклонился над нею:
«Не волнуйся, моя бирюза!
Я послал уж гонца к Амонею.
Он хоть стар, но прилежен, как вол.
Говорят, замечательный медник…
А Хирам твой — бездарный осел
И при этом еще привередник!
Будет статуя здесь — не проси —
Через два или три новолунья…»
И в ответ прошептала «Merci!»
Суламифь, молодая шалунья.
ВИЛЕНСКИЙ РЕБУС
О, Рахиль, — твоя походка
Отдается в сердце четко…
Голос твой, как голубь кроткий,
Стан твой — тополь на горе,
И глаза твои, — маслины,
Так глубоки, так невинны,
Как… (нажал на все пружины —
Нет сравнений в словаре!)
Но жених твой… Гром и пушка!
Ты и он, — подумай, душка:
Одуванчик и лягушка,
Мотылек и вурдалак.
Эти жесты и улыбки,
Эти брючки, эти штрики…
Весь до дна, как клейстер липкий, —
Мелкий маклер и пошляк.
Но, дитя, всего смешнее,
Что в придачу к Гименею
Ты такому дуралею
Триста тысяч хочешь дать…
О, Рахиль, царица Вильны!
Мысль и логика бессильны, —
Этот дикий ребус стильный
И Спинозе не понять.
ИЗ «ШМЕЦКИХ» ВОСПОМИНАНИЙ
Посв. А. Григорьеву
У берега моря кофейня. Как вкусен густой шоколад!
Лиловая жирная дама глядит у воды на закат.
— Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас.
Вы задом заставили солнце, — а солнце прекраснее вас…
Сосед мой краснеет, как клюква, и смотрит сконфуженно вбок.
— Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватный клочок.
По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят,
Закатные волны вскипают, шипят и любовно звенят.
Весь запад в пунцовых пионах, и тени играют с песком,
А воздух вливается в ноздри тягучим парным молоком.
— Михайлович, дай папироску! — Прекрасно сидеть в темноте,
Не думать и чувствовать тихо, как краски растут в высоте.
О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла…
Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла.
Над самой водою далеко, как сонный усталый глазок,
Садится в шипящее море цветной, огневой ободок.
До трех просчитать не успели, он вздрогнул и тихо нырнул,
А с моря уже доносился ночной нарастающий гул…
<1909>
Шмецке — близ Гугенбурга
(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 511)
Ибн Эзра, Гумилев и шестое чувство
Бродский: протестант или «жид»?
