[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2014 ТЕВЕТ 5774 – 1(261)
залман шнеур
В издательстве «Книжники» готовится к выходу в свет новый сборник рассказов Залмана Шнеура (наст. фамилия Залкинд; 1887–1959) под названием «Дядя Зяма». Этот сборник является продолжением предыдущего сборника рассказов «Шкловцы», изданного «Книжниками» в 2012 году.
Перевод с идиша Валерия Дымшица и Маши Рольникайте
Дядя Зяма
Тот еще мишебейрех[1]
1.
После того как, в соответствии с предварительными договоренностями, сваты уехали в Киев, все пошло не так гладко, как представлялось Гнесе, и даже не так, как рассчитывал дядя Зяма. Потому что Груним-ландшадхан и сам Зяма утаили изрядное количество мелочей и от невесты, и от тети Михли, лишь бы скорей покрыть фатой голову девицы, набитую пустыми бреднями. Реб Груним, понятно, это сделал ради заработка, а Зяма — из-за «влюбленности»... Потому что гораздо больше, чем Гнеся была влюблена в красоту Мейлехке, он, Зяма, был влюблен в почерок[2] жениха.
Но едва сыграли свадьбу, достоинства киевского зятька потускнели. В первый раз черная кошка пробежала между тестем и зятем после субботнего мафтира[3].
Известно, что в первую же субботу после свадьбы молодожена вызывают к мафтиру и устраивают ему ми-шебейрех как следует, чтобы он почувствовал, почем фунт лиха, и принял на себя иго еврейства. А как же иначе…
И вот тут-то тут Мейлехке Пик совершил первую ужасную ошибку. Дальнейшие ошибки стали только следствием неудачного ми-шебейреха. Это как с капотой: стоит неправильно застегнуть одну пуговицу, и все остальные сами собой застегнутся криво. Даже красивый почерок больше не защищал Мейлехке. Он просто взял и собственными руками угробил свою блестящую карьеру.
А дело было так.
Проводя несколько недель до свадьбы в Шклове, Мейлехке Пик понемногу присматривался к местным обычаям, обдумывал шкловские церемонии, чтобы знать, как вести себя по-людски. И вот однажды в субботу он слышит, как в любавичском бесмедреше вызывают заезжего человека к мафтиру и как Исроэл-габай устраивает ему ми-шебейрех. И когда габай доходит до Баавур шенодер[4], то зажмуривает глаз и прикладывает ладонь к уху, чтобы как следует расслышать, сколько, например, пожертвует этот ойрех[5].
— Баавур шено-о-одер? — по-субботнему громогласно гнусавит Исроэл-габай свое благословение, ставит в конце большой вопросительный знак и замирает.
Вызванный к мафтиру отвечает габаю на чистом святом языке:
— Алеф пуд карасин!
То есть один пуд керосина.
И Исроэл-габай вплетает этот «алеф пуд карасин» в ми-шебейрех, и все идет своим чередом.
Это понравилось Мейлехке Пику. Как у них тут все ловко и просто устроено! И Мейлехке вбил себе в голову, что, когда дело дойдет до него, он уже будет знать, что делать.
В первую субботу после свадьбы, которая пришлась как раз на Хануку, перед тем как идти молиться в любавичский бесмедреш, Зяма, как человек практичный, хотел по всем статьям наставить зятя, чтобы тот разбирался в шкловских приличиях. Зяма сказал ему так:
— Когда тебя вызовут, Мейлехке, сынок, ты пообещаешь… как положено…
— Знаю, знаю, знаю! — Мейлехке Пик двумя руками отбивался от своего церемониймейстера. — Знаю, знаю!
В качестве очень способного зятька Мейлехке никогда никому не позволял слова сказать или же дать ему совет. Он знает, знает! Все он знает... Еще перед хупой Зяма натерпелся от зятя.
— Возьмешь фату, возьмешь и…
— Знаю, знаю, знаю!
— Обручальное кольцо надевают на…
— Знаю, знаю, знаю!
— После шеве брохес[6] отхлебнешь[7]…
— Знаю, знаю, знаю!
Он знает, он знает, все-то он знает, этот способный зятек! Только он один все знает. Но как только доходит до дела, Мейлехке каждый раз барахтается, как жук в сметане, и сваты должны его выручать из затруднений — часто бывает, что слишком поздно.
Зяма знал эту слабость своего способного зятька. Он уже изучил ее перед хупой. И во время свадьбы. Но в таком деликатном деле, как что и сколько жертвовать любавичскому бесмедрешу, Зяма не считал нужным ни вмешиваться, ни приставать к зятю с советами. Ладно, раз знает — значит, знает. Зятек должен был его сам спросить. По крайней мере, если бы зятек соизволил заговорить с ним, с Зямой, на эту тему, он бы ему посоветовал пожертвовать пятерку. Этого вполне достаточно! Но… Может, его способный зятек хочет побахвалиться и дать десятку или вообще хай[8] рублей, как богачи на ярмарке в Нижнем. Может, и в Киеве принято так же, ну что ж, пусть дает на здоровье! Быть по сему. Пусть Шклов знает, что может себе позволить киевский зять…
Короче, в субботу после свадьбы, которая как раз выпала на середину Хануки, Мейлехке Пика с большим почтением вызвали к мафтиру в любавичском бесмедреше. Реб Ехиэл, хазан и чтец Торы[9], постарался, чтобы вызов прозвучал торжественно, по крайней мере, так, как при приглашении богача к первой акофе[10]. Реб Ехиэл все еще ощущал вкус прекрасного свадебного застолья в Зямином доме. И в благодарность за него он, открыв свою львиную пасть, так прорычал Йаамод[11] в честь Мейлехке, что все молившиеся оторвали бороды от Пятикнижий, мальчики испугались, ремесленники перестали отпускать шуточки, как обычно они делают, когда кого-нибудь вызывают к Торе, и сбежались к биме. А женщины от любопытства высунули личики сквозь деревянную решетку вайбершул[12].
Услышав свое имя, звуки которого с такой помпой покатились с бимы, молодожен слегка покраснел и от волнения слишком сильно подтянул концы своего нового шелкового талеса[13], так что задние цицес взлетели до шеи и ткань, из которой был сшит пиджак его нового свадебного костюмчика, предстала перед глазами молящихся во всей своей красе… Пять рублей за аршин! Мейлехке Пик обмер еще до того, как хотя бы крошка мафтира попала ему на язык. Зямин шепот «Иди же, иди!» вернул Мейлехке к жизни, разбудил его. И он побежал к биме не как сын киевского богача, а как бедный племянник за наследством…
Ничего, такая спешка может случиться с каждым молодым человеком после свадьбы, когда он вдруг слышит, что его вызывают не с мальчишеским званием «жених», а с «реб», например, реб Мейлех береб Меер[14] и так далее. С благословением на чтение Торы все обошлось, кажется, гладко[15]. Но сразу после последнего стиха и следующего благословения[16] Исроэл-габай взялся командовать Зяминым зятьком в задравшемся талесе... Он медленно погладил свою длинную седую бороду и начал торжественно:
— Ай, ми-шебейрех авейсейну Авром Ицхок ве-Янкев гу йеворейх эс реб Мейлех береб Меер баавур шеоло и т. д.[17]
«На́ тебе! — думает про себя Мейлехке Пик. — То, что я выбежал к биме как угорелый, вышло не слишком величественно, то, что талес задрался до шеи, тоже немного не того… Талес болтается на плечах, как кальсоны на заборе, и пиджак со спины полностью открыт. Чтоб ему сгореть, этому талесу! Новый шелк липнет к сукну, как паутинка, как банный лист к телу. И никак нельзя спустить его с плеч. Зато… На́ тебе! Сейчас дело дойдет до Баавур шенодер… Тут-то он себя и реабилитирует. Теперь он уже точно знает, что ему делать… Увидите!»
И реб Исроэл-габай спокойно и торжественно доходит до Баавур шенодер и точно так же, как это было с тем человеком, которого Мейлехке видел в прошлую субботу, реб Исроэл-габай лукаво зажмуривает правый глаз и смотрит на молодожена из-под густой брови расширившимся левым глазом. Габай подносит ладонь к уху, изгибает ее, как большую поварешку, и, гнусавя изо всех сил, ставит перед реб Мейлех береб Меер очень хитрый вопрос:
— Баавур ше-е-еноде-е-ер?
Иными словами, дай-ка я послушаю, сколько решил заплатить в любавичском бесмедреше сын киевского богача и зять реб Зямы за мафтир после свадьбы, да еще и в ханукальную субботу? А? А?..
Но Мейлехке Пик ничуть не испугался ни трудного вопроса Исроэла-габая, ни его зажмуренного глаза, ни его другого, вытаращенного глаза и сразу показал: он точно знает, как ему здесь поступать и что делать. Сейчас все увидят: можно быть человеком способным, вундеркиндом, обладать редкостным почерком и при всем при том быть не хуже людей. И Мейлехке уверенно и смело ответил реб Исроэлу-габаю, назло всем завистникам, навострившим уши в большом любавичском бесмедреше:
— Алеф пуд карасин!
То есть он обещает целый пуд карасина… Ну! Что вы теперь скажете?
2.
Когда реб Исроэл-габай услышал это «алеф пуд карасин», который тогда стоил самое большое рубль десять серебром, торжественный ми-шебейрех застрял у него в горле. Он открыл правый зажмуренный глаз и посмотрел на способного зятька своими зелено-голубыми старческими глазами. Он смотрел на Мейлехке неподвижно и ядовито, как старая змея смотрит на молоденького зайчика. Это продолжалось всего мгновение. Ужасное мгновение, когда слышны только тихие перешептывания и приглушенные смешки завистников. Ужасное и для способного зятька, и для Зямы, его тестя, сидящего у восточной стены... Но вскоре реб Исроэл вспомнил, что ми-шебейрех нужно завершать, и стал отбарабанивать оставшиеся стихи, выражая при этом свое презрение всем телом: то растопырит пальцы, то сожмет их, то поднимет плечи, то опустит, то выгнет бровь, то распрямит ее. Каждое такое движение он сопровождал несколькими древнееврейскими словами и причмокиванием... Габай вдруг превратился в машину, производящую разочарование. Казалось, он управляет всеми злобными шумами в любавичском бесмедреше, как капельмейстер — клезмерами:
— Убисхар зе акодеш борех гу йишмерегу веяцилегу...[18]
Гримасы Исроэла-габая означали: фе... тоже мне, «обещает»!..
— Микол цоро вецуко вемикол неге умахало...[19]
Казалось бы, такие ясные, красивые слова! Но у реб Исроэла-габая они значили нечто совсем другое, а именно: фе, Зяма, не стоило вам устраивать «тарарам» по поводу такого зятька.
И, наконец, реб Исроэл-габай, отвернувшись от зятька, получившего мафтир, обратился с бимы ко всей общине и закончил, удерживая удивление на лице, а бороду — в руке:
— Вене-е-еймар о-о-омейн?![20]
Это означало: ну, что скажете? Способный зятек неплохо нас «отшенодерил»?
Из-под бимы ему ответили дробным «хе-хе-хе», что означало: но ведь и вы, реб габай, за это его тоже как следует «отмишебейрехали»!
И тут, как нарочно, вызывают еще одного прихожанина для «поднятия» свитка Торы[21], и Мейлехке Пик должен кружиться во время «поднятия» вместе с только что вызванным человеком, который держит перед ним раскрытую Тору, как судебный приговор, как пергаментный обвинительный акт леэйней кол Исроэл[22], у всех на глазах.
Мейлехке Пик чувствовал себя потерянным. Вокруг бимы раздается мерзкое шушуканье, из дальних углов доносятся смешки. А сам он стоит на биме, как на скользкой доске, оставшейся от погибшего корабля, и вот-вот потеряет последнюю опору под ногами… Он кинулся к мафтиру, как кидаются к подоспевшей спасательной лодке…
Но с его мафтиром случилось то, что случается с невезучим пассажиром во время шторма: он уже счастливо спасся было на лодке, но вдруг заметил, что лодка — дырявая…
Это был не мафтир, а горе! В замешательстве Мейлехке читал тяп-ляп, глотая слова и захлебываясь тропами[23], как слишком горячей и чересчур длинной лапшой, которая свешивается с ложки и не дает себя проглотить. Хоть караул кричи! Как же так? Он же тщательно просмотрел афтору[24] дома… Чувствуется, этот «алеф пуд карасин» сбил его с правильного пути, но непонятно, каким образом. Хоть караул кричи! Ведь в прошлую субботу тот паршивец тоже пообещал «алеф пуд карасин», и все были в высшей степени довольны… Почему же нынче такие претензии к нему? Почему вокруг бимы бормочут колкости? Почему Исроэл-габай шушукается с Ехиэлом-хазаном? Почему они пожимают плечами?
Мейлехке Пик после такого мафтира спустился с бимы, как сомлевший слезает в бане с верхнего полка: растерянный, распаренный и чувствующий себя голым, как Адам… Чудо еще, что шелковый талес хоть немного прикрывает его стыд, как Еву — фиговые листочки. И в довершение всего Зяма стоит спиной к своему зятю и лицом к восточной стене. Видно, вся горечь в его душе уже перегорела… Не здесь будь помянуто! Ни про какого тестя не будь помянуто!
По дороге домой, после мусафа, тесть и зятек подавленно молчали, повесив головы. Но на полдороге Зяма все же не смог сдержаться:
— Ты же говорил, что все знаешь?
— Что?..
— То! Сколько надо обещать.
— Все ведь дают пуд керосина! — оправдывался зятек.
— Кто «все»?
— А тот, в прошлую субботу.
— Тот? Нищий. Торгует дегтем. Но ты? В ханукальную субботу после свадьбы! Зять… зять… знаешь, как это называется? Фе-е!
— Так ведь можно добавить!
— Теперь? После того, как люди смеялись? Кому это поможет? Знаешь, как это называется? Ел протухшую рыбу и еще доплатил.
— Я думал…
— Обо всем-то он думает и все-то он знает…
Но это были только опаленные перья. Шкварки пока жарились… Потому что отзвуки «алеф пуд карасин» уже разнеслись по улице, а с улицы — в улочки, а из улочек — в переулки. Сорванцы везде поджидали молодожена — и когда он шел один, и когда с Гнесей, и когда со сватами, и когда без них.
— Вот идет пуд карасина.
— Киевский богач с сумой!
— Что-то пахнет ка… карасином!
— Это ведь идет Зямин зятек.
— Нефтепромышленник.
— Дин-дин-дин!
— Алеф пуд карасин!
Больше всех прочих уличных мальчишек отличилась компания сирот. Они, эти сироты, учатся за общинный счет, их прозвали «малолетками». Они носят коричневые капоты из чертовой кожи с бархатными воротничками и разрезом от зада до земли. В городе их знают как самых бесстыжих и наглых пакостников и самых больших мастеров изводить людей. Они насели на Мейлехке Пика: провожали и встречали его повсюду новеньким, с иголочки «ми-шебейрехом», который они сочинили в его честь. Никогда в жизни Мейлехке Пик не слышал ничего подобного. Если бы это было не о нем, он бы, наверно, и сам получал большое удовольствие. Но, к несчастью, имелся в виду именно он со своим «пудом карасина».
Как правило, эти «малолетки» делились на два голоса. Устраивали из этого «ми-шебейреха», так сказать, дуэт, который потом сливался в единый хор.
Завидев идущего Мейлехке Пика, один из «малолеток» начинает хриплым голосом, изображая реб Исроэла-габая. Прищуривает глаз и торжественно затягивает:
— Ай, ай, ми-шебейрех
Гомон ве-Кейрех
гу йеворейх эс реб, реб, реб...[25]
То есть: ай, Всевышний, благословивший Амана и Кораха, пусть благословит реб… реб…
Второй «малолетка» отвечает басовитым голосом реб Ехиэла-хазана:
— Эс реб Мейлех береб Меер,
А грейсер дреер[26].
Первый снова спрашивает:
— Баавур шенодер?
То есть: потому что обещал?
Отвечает второй:
— А нус он а йодер,
ун цвей теп клейстер
афн пейлишен клейстер[27].
И снова первый спрашивает с гнусавым напевом:
— Баавур зе йево-во-во-ре-х ей Ад-ней?[28]
То есть: чем же за это пусть бла-бла-благословит его Всевышний?
Отвечает второй басом:
— Мит а кестеле гилденодер
фун нисн биз одер,
ун мит цвей пор крукес
фун пейсах биз сукес[29].
И все подхватывают хором:
— Вейоциегу меострог леострог,
вемеарестантске роте,
лекаторжне работе[30].
Пищит начинавший:
— Шрей аф ди цейн![31]
Отвечает хор очень медленно и душевно:
— Венейма-а-ар о-о-омейн!
А теперь спрашивается: можно ли выдержать такой «ми-шебейрех»?
Мейлехке Пик и его тесть Зяма не выдержали.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. «Тот, Кто благословил» (др.-евр.) — первые слова и название специальной молитвы, которую произносит габай после чтения свитка Торы в субботу. Во время этой молитвы вызванный к Торе обещает пожертвовать определенные денежные суммы или блага на общину и синагогу.
[2]. Здесь и далее курсивом выделены слова, приведенные в оригинале на русском и древнееврейском языках.
[3]. Публичное чтение в синагоге заключительных стихов недельного раздела и афтары, специального отрывка из книг Пророков, присовокупленного к данному недельному разделу. Человек, вызванный к чтению афтары, также называется «мафтир». Быть мафтиром очень почетно. В первую субботу после свадьбы этой чести удостаивается молодожен.
[4]. «За то, что он пообещал» (др.-евр.).
[5]. Пришлый в общине человек, которому негде провести субботу или праздник. Его забирает к себе домой из синагоги один из прихожан.
[6]. Семь благословений (др.-евр.) — благословения, традиционно произносимые перед новобрачными, когда они стоят под хупой.
[7]. Когда жених стоит под хупой, ему подносят глоток вина.
[8]. Букв. «жизнь» (др.-евр.), то есть восемнадцать. Сумма числовых значений букв «хет» и «йуд», составляющих слово «жизнь», равна восемнадцати. Традиционная магическая практика состоит в том, чтобы жертвовать восемнадцать рублей, что должно прибавить «жизни» дарителю.
[9]. Обычно вызванный к чтению Торы сам не читает текст по свитку, так как в свитке текст не огласован и его чтение требует определенных навыков. От имени вызванного текст читает специальный чтец.
[10]. Обход бимы со свитком Торы в руках во время праздника Симхат Тора. Участие в акафот (акофес; мн. ч. от акафа [акофа]) прихожане выкупают за деньги. Первая акафа — самая почетная и достается самому богатому.
[11]. «Пусть поднимется» (др.-евр.) — возглас, которым приглашают к чтению Торы.
[12]. Женская синагога (идиш) — пространство в синагоге, выделенное для женщин. Находится вне основного молельного зала, например на хорах.
[13]. В ашкеназских общинах принято, что мужчина начинает использовать талит (талес) во время утренней молитвы только после свадьбы. Шелковый талит — признак новомодных веяний, традиционно талит ткали из шерсти.
[14]. «Господин Мейлех, сын господина Меира» (др.-евр.). Обращение «реб» относится только к женатым мужчинам.
[15]. Вызванный к чтению Торы сначала произносит специальное благословение.
[16]. После чтения Торы и перед произнесением ми-шебереха вызванный к Торе произносит еще одно благословение.
[17]. «Тот, Кто благословил наших отцов — Авраама, Ицхака и Яакова, — благословит и господина Мейлеха, сына господина Меира, за то, что он поднялся <к Торе>» (др.-евр.). Начало ми-шебереха.
[18]. «И в награду за это Святой, благословен Он, охранит и спасет его» (др.-евр.). Фрагмент ми-шебереха.
[19]. «От всякой беды, и несчастья, и любого недуга» (др.-евр.). Продолжение ми-шебереха.
[20]. «И скажем: аминь!» (др.-евр.). Завершение ми-шебереха.
[21]. Для того чтобы завершить чтение свитка Торы, на биму вызывают еще одного прихожанина, который разворачивает свиток так, чтобы было видно три столбца текста, поднимает развернутый свиток и показывает его всем прихожанам.
[22]. «Перед глазами всего Израиля» (Шмуэль 2 [2 Цар.], 16:22, др.-евр.). В стихе говорится о позоре Авшалома, сына царя Шломо, публично совершившего дурной, всеми осуждаемый поступок. Таким образом, цитата намекает на то, что Мейлехке Пик был подвергнут всеобщему осуждению.
[23]. Знаки кантилляции, расставленные в тексте Танаха.
[24]. Отрывок из книг Пророков, добавляемый к субботней публичной рецитации свитка Торы.
[25]. «Тот, Кто благословил Амана и Кораха, благословит и господина, господина, господина» (др.-евр.). Аман — отрицательный персонаж библейской книги Эсфири, фаворит персидского царя, злодей, хотевший погубить всех евреев. За свои интриги был повешен. Корах — левит, возглавивший в пустыне бунт против Моше. В наказание был заживо поглощен землей (Бемидбар [Числа], 16). Здесь использован типичный прием фольклорной пародии: имена праотцев заменены на имена злодеев.
Здесь и далее приведенные отрывки из пародийного «ми-шебереха» состоят из смеси древнееврейского, литвацкого диалекта идиша и русского, поэтому возможен только подстрочный перевод.
[26]. «Господина Мейлеха, сына господина Меира, большого жулика» (др.-евр./ идиш).
[27]. «Орех без ядра и два горшка клейстера для польского костела» (идиш).
[28]. «За это благословит тебя Всевышний» (др.-евр.).
[29]. «Коробочкой геморроя от нисана до адара и двумя парами костылей от Песаха до Суккот» (идиш). Адар и нисан — месяцы еврейского календаря, идущие один за другим, таким образом, эта конструкция означает «весь год».
[30]. «И пусть его таскают из острога в острог и из арестантских рот на каторжные работы» (смесь др.-евр. и русск.).
[31]. «Кричи от зубов» (то есть от зубной боли) (идиш).