[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2014 ТЕВЕТ 5774 – 1(261)
Враг у ворот сознания
Ханс Кайльсон
Смерть моего врага
Пер.
с нем. Э. Венгеровой
М.: Текст; Книжники, 2013. — 352 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)
Голландско-немецкий писатель еврейского происхождения Ханс Кайльсон был долгожителем. Помнивший Европу еще до первой мировой войны, он прожил 102 года и умер совсем недавно, в 2011-м. В России его имя и поныне малоизвестно. Самая знаменитая книга Кайльсона, впервые опубликованная в ФРГ в 1959 году, вышла в русском переводе только сейчас.
История романа сама по себе интересна. Кайльсон эмигрировал из нацистской Германии в Нидерланды в тридцатых, а после оккупации этой страны гитлеровцами стал активным участником Сопротивления. Роман «Смерть моего врага» он начал писать еще во время войны, а когда угроза ареста и депортации стала реальной, закопал рукопись в саду. Позже книга была извлечена из тайника и дописана, причем история о спрятанной рукописи введена в сюжет. Роман произвел большое впечатление на критиков, особенно за океаном: «Нью-Йорк таймс» назвала Кайльсона «гением» и автором «шедевра», а «Тайм» включил произведение в число лучших романов года (наряду с текстами Набокова, Фолкнера и Борхеса).
Соседство Кайльсона с Набоковым выглядит неслучайным, особенно если вспомнить о «тираноборческих» произведениях русско-американского классика, созданных в 1930—1940-х годах. Центральная символическая (и притом почти невидимая) фигура в романе — некий диктатор Б., которого всеми силами души ненавидит герой-повествователь. При помощи демагогии Б. подчинил волю большинства граждан своей страны и обрел неограниченную власть. Это харизматик, демонический персонаж; личность, в самом факте существования которой герой подчас сомневается. По сути, весь роман представляет собой художественное анатомирование ненависти — тщательно продуманной, отрефлексированной и все-таки содержащей в себе нечто иррациональное. Герой ведет яростный заочный поединок с абсолютным злом:
Я знал очень немногих, кто дорос до смерти врага. С тех пор как меня захватила эта мысль, жизнь моя устремилась ввысь, к некоей цели… Ах, как убого жил я до тех пор, пока не узнал, какая цель на земле вообще может быть уготована человеку.
Писателя интересует не столько конкретный тиран, сколько «идея», «феномен» врага, порабощающего сознание масс. Вторая профессия Кайльсона (психолог) добавила немало специфических красок этой прозе, сделала ее еще более убедительной и драматичной.
«Смерть моего врага» — иносказание: ни страна, ни эпоха, ни преследуемая диктатором Б. нация прямо не названы. Имена собственные абстрактны, приметы окружающего мира обобщены. Но все прототипы более чем очевидны. Реальные события в Германии 1920–1930-х годов (ползучая экспансия гитлеризма, погромы на еврейских кладбищах, хвастливые речи нацистов в пивных и т. д.) Кайльсон перевел в иной регистр — художественный, психологический и философский. Он показал, как диктатор постепенно завладевает сознанием не только своих сторонников, но и врагов. «Он забрал в свою смерть кусок моей жизни, и это необратимо», — признается повествователь. Инициировав борьбу с внутренними врагами в своей стране, диктатор и сам превратился для многих в метафизического врага, стал мрачным фантомом, постоянно напоминающим о себе.
Андрей Мирошкин
Памяти серпентария
Михаил Золотоносов
Гадюшник. Ленинградская писательская организация: избранные стенограммы с комментариями. (Из истории советского литературного быта 1940—1960-х годов.)
М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 880 с.
Михаил Золотоносов снабдил извлеченные из архивов стенограммы заседаний ленинградских писателей своими примечаниями и комментариями (они печатаются мелким шрифтом, хотя и занимают большую часть книги, что делает чтение неудобным). Обсуждали актуальные проблемы литературной идеологии — поведение Веры Кетлинской и Григория Мирошниченко, «Доктора Живаго» и Нобелевскую премию Пастернака, исключение из ССП Солженицына…
«Гадюшник» охватывает несколько эпох. Казалось бы, от сталинского тоталитаризма до раннего застоя прошла целая вечность, «оттепель» разморозила многих. Но основные принципы мракобесия сохранялись в неизменном виде, в частности, продолжал пышно цвести антисемитизм. Так, «уже после смерти Сталина, 24 марта 1953 г., в ЦК Хрущеву была подана записка, автором которой являлся Симонов. В записке шла речь о “балласте” в Союзе писателей, причем большую часть балласта составляли евреи». А в ноябре 1956 года, на обсуждении в Ленинградском университете романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», Револьт Пименов процитировал крупного ученого, сказавшего в 1951-м: «Отвратительно, конечно, что преследуют евреев, но что же делать, если, когда приезжала некая мадам из Израиля, евреи за ней по Москве хвостом бегали. Это значит, что в решительный момент они могут изменить. Значит, их и нужно преследовать». Позднее, в мемуарах, Пименов раскрыл имя давнего собеседника — это был ректор ЛГУ Александр Александров.
Золотоносов строит свою книгу на обширнейшей базе, от газетных публикаций до научных исследований, а главное, использует материалы московских и петербургских архивов. Основной корпус анализируемых текстов происходит из довольно редкого петербургского архива историко-политических документов.
Насыщенный цитатами комментарий фундаментален, он полон не только фактами и именами (указатель занимает 86 страниц), но и намеками и скрытыми смыслами. Вот как выглядит, например, примечание к одному из выступлений на закрытом партийном собрании 4 января 1957 года (главной мишенью критики тогда оказалась Ольга Берггольц, излишне прямолинейно воспринявшая дух хрущевского доклада на ХХ съезде):
Выступающий не произносит уже ни слова «космополиты», ни тем более «евреи», оба табуированы, особенно второе, а пользуется тем же самым эвфемизмом, который применяли в 1949 г. В 1955 г. «с бывших “космополитов” снимали взыскания, их восстанавливали в партии, но антисемитизм официально не был осужден. Напротив, пресекались публичные выступления, открыто осуждавшие антисемитизм» (Зезина М. Р. Советская художественная интеллигенция и власть в 1950-е — 60-е годы. М., 1999. С. 150). «После сталинского антисемитского террора <…> в стране установился социальный этикет, требовавший замалчивания еврейского вопроса» (Вайль П. Л., Генис А. А. 60-е: Мир советского человека. М., 1996. С. 299).
Но еврейский вопрос не исчез, пусть слова «еврей» и «космополит» вытеснялись нейтральными «группа» и «групповщина». Золотоносов подробно описывает деятельность т. н. «русской партии», видевшей в Данииле Гранине (на посту первого секретаря ЛО СП РСФСР его поддерживал обком КПСС) главного врага. Антисемитской была и реакция на молодого Бродского, взбесившего многих выступлением на турнире поэтов в 1960 году, где он читал «Еврейское кладбище около Ленинграда» и «Пилигримов». Одна писательская жена в сердцах бросает Израилю Меттеру: «Ну конечно! Он же ваш еврейский Пушкин». Сама она была еврейка.
В итоге получается энциклопедия литературного быта или по меньшей мере развернутые к ней материалы, пугающая панорама борьбы, в которой противники прибегали к шельмованию и очернительству, пытались выслужиться перед властью либо дистанцироваться от нее на максимально возможное расстояние. Как нелегко было последнее, напоминает судьба того же Гранина. О нем пишется много, один из разделов книги даже называется «Премудрый Гранин» (вообще «Содержание» составлено на удивление скупо, непрактично, что редкость для изданий «НЛО»). Золотоносов не забывает своего критико-публицистического дара. Он не всегда убедителен — например, когда уличает в антисемитизме Пришвина, писавшего о Маршаке: «Мне стало ясно, что этот писатель думает по-иностранному, а пишет по-русски». В «Гадюшнике» цитата из дневника 1936 года (где Пришвин воспроизвел часть своего письма Горькому) комментируется однозначно: «“По-иностранному” в контексте дневника означает “по-еврейски”». Может, и означает, но в данном случае похоже просто на кивок в сторону переводческой деятельности англофила Маршака. Навязчивым выглядит и стремление лишить Гранина ореола «либерала» (кавычки — автора книги).
Выстраивая сложнейшую конструкцию «Гадюшника» как высококлассный писатель, Золотоносов порой спрямляет психологию своих героев, отказывая им в праве на эволюцию и в поправке на обстоятельства времени. Вряд ли можно найти безукоризненных во всех отношениях людей среди тех, кто решил самореализовываться в пространстве общественной жизни 1940—1960-х. Повод ли это для приговора?
Но именно публицистическая, если не сказать морализаторская, интонация комментариев во многом оживляет этот скорбный мартиролог. Хемингуэй или Неруда пришли бы в ужас, доведись им узнать об атмосфере, в которой жили и работали их советские коллеги, а Сэлинджер наверняка решил бы, что вот он, еще один довод в пользу мизантропии. Но, как говаривал классик иного сорта, других писателей у нас для вас нет.
Философия для супер-маркетов
Гэри Вайс
Вселенная Айн Рэнд. Тайная борьба за душу Америки
СПб.: Лениздат, 2014. — 448 с.
Айн Рэнд — дама, удивительная во всех отношениях. Любимица широких масс, о которой долгое время не хотела разговаривать элита, автор бестселлеров, замалчиваемых литературной критикой, человек без экономического образования, повлиявшая на самого Алана Гринспена, экс-главу Федеральной резервной системы США — она и после смерти участвует в политической жизни Америки. «Движение чаепития», нынешний оплот правого крыла Республиканской партии, считает ее своей путеводной звездой, трехтомный роман «Атлант расправляет плечи» остается самой читаемой книгой в Америке после Библии (он, кстати, переведен и на русский). Общий тираж ее книг превысил 25 млн экземпляров. Правда, опрос о популярности датирован 1991 годом, а что касается «чаепитников», то многие сомневаются, что Рэнд поддержала бы их. Хватило бы расхождений в вопросе о религии, которую Рэнд считала «величайшей отравой для человечества», «первым врагом способности мыслить» (впрочем, в 1970-х годах это не помешало ей активно поддерживать Израиль как аванпост западной цивилизации).
В любом случае у «Лениздата» были основания опубликовать книгу Вайса — тем более что это не привычная биография, но интеллектуальное жизнеописание. Экономический журналист, многие годы освещавший жизнь Уолл-стрит, Вайс обладает железной хваткой и легким пером. Идеи Рэнд, связанные с торжеством «дикого капитализма», лишенного ответственности перед бедными, асоциального и негуманного, он обсуждает и с ее сторонниками, и с ее противниками. И как всякое многополярное исследование, его книга увлекает с первых страниц.
Айн Рэнд (1905–1982; настоящее имя — Алиса Зиновьевна Розенбаум) не может похвастаться серьезным образованием. Ее идеи — скорее продукт личного опыта. Она родилась в Санкт-Петербурге в семье богатого еврея-аптекаря, потерявшего состояние в ходе революции. С 1921 года Алиса изучала историю и философию в университете, но в итоге через три года получила диплом об окончании кинотехникума. Впрочем, эти сведения нуждаются в проверке — о советском периоде ее жизни известно не слишком много, хотя семья осталась в СССР, когда Алиса в 1925-м уехала в США. Там она и стала Айн Рэнд, пыталась писать сценарии для Голливуда, однако прославилась романами, набиравшими популярность медленно, но неуклонно. Первая ее книга, «Мы — живые», описывает опыт советской жизни (ее экранизировали в Италии в 1942 году, муссолиниевская пропаганда сочла ее актуальной), но настоящим бестселлером стал «Источник», роман об американском архитекторе, взрывающем свое здание в знак протеста против диктата заказчиков и банкиров.
«Источник», этот гимн индивидуализму и творческому началу, — стал как раз таки источником последующих тезисов Рэнд о торжестве «здорового эгоизма» и праве личности не подчиняться диктату коллектива. Развитие они получили и в многочисленных эссе (один из сборников, призывающий потакать собственным слабостям, честно назван «Добродетель эгоизма»), и в упомянутом романе «Атлант расправляет плечи», чьи литературные достоинства остаются под вопросом, но идеи все еще актуальны. Идеи эти связаны с так называемым «объективизмом», набором суждений, которые сама автор считала философией, но которые близки скорее к постулатам повседневной житейской практики, чем к науке. Герой романа, Джон Галт, так формулирует свое кредо: «Я клянусь жизнью и моей любовью к ней, что никогда не стану жить ради другого и не потребую от другого жить ради меня». При этом жизнь, лишенная цели, пуста и греховна, а государство не должно брать на себя социальных обязательств.
Вайс, сохраняющий беспристрастность в описании идей Рэнд и жизни современных институтов, занимающихся ее наследием и распространяющих ее книги, не может удержаться от замечаний этического характера. Близкий круг Рэнд он сравнивает с сектой, где царила железная дисциплина, не упускает случая отметить ее гневливость и невоздержанность на язык (в свое время Рэнд скандализировала американское общество, назвав экономическую программу Джона Кеннеди «фашистской»), а сама гуру объективизма, с ее презрением к альтруизму, не приносящему выгоды жертвователю, выглядит у него безжалостным, лишенным сердца человека.
Сегодня Рэнд по-прежнему выглядит влиятельной и противоречивой фигурой. Интеллектуалы ее сторонятся, и даже Алан Гринспен в мемуарах пытается дистанцироваться от человека, чьим близким сотрудником он оставался долгие годы. Но от Рэнд уже никуда не деться. В финале книги Вайс подробно рассказывает о своей встрече с Оливером Стоуном. Режиссер откровенно левых взглядов многие годы готовится к постановке «Источника», впервые экранизированного Кингом Видором в 1949 году с Гэри Купером в роли архитектора Рорка (в новой версии Рорка должен играть Брэд Питт). Съемки все откладываются, но Стоун глубоко погрузился за это время в личность Рэнд. Его восприятие не назовешь простым, он считает, что книги Рэнд — это проза романиста, притворяющегося эссеистом. Но с драматургической точки зрения в них, полагает Стоун, много увлекательного.
Самого же Вайса его интеллектуальное расследование приводит к однозначным выводам. Идеи Рэнд надо изучать, ведь либертарианство набирает силу. Но эти идеи, полные изъянов в исходных посылках и нелогичности в концепции, противоречат основам американской жизни, Декларации независимости и конституции. Надо выбирать — между «нашим наследием» и Айн Рэнд.
Алексей Мокроусов
Имя занозы
Олеся Николаева
Меценат. Жизнеописание Александра Берга
М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2013. — 880 с.
Автор романа — не только лауреат премии «Поэт», но и одна из девяти героинь книги «Матушки», куда издательство «Никея» собрало интервью с женами православных священников. А совсем недавно в том же издательстве в аналогичном оформлении вышла книга бесед «Монахи», обещающая объяснить каждому читателю, «почему люди, наши современники, бросают мир и уходят в монастырь». На этот же вопрос, по большому счету, отвечает и роман Олеси Николаевой, несмотря на то что с первых страниц ошарашивает вопросом другим, детективным.
Расследование убийства игумена монастыря отца Авеля ведется в романе параллельно с разведыванием пути к вере наиболее приближенного к нему инока, в миру — еврея-предпринимателя, внука советского академика Александра Берга. Едва не тысячестраничный роман поэтому уместно выглядел бы двухтомником. Автор и сама подчеркнуто делит повествование на «до» и «после», посвящая равное количество страниц и многолетним метаниям еще не уверовавшего Берга, и считанным дням, проведенным им уже послушником и монахом в обители. Эффект подкрепляет ощутимая двуцентровость повествования: хотя сомнения смиряющегося отца Авеля и бегающего до поры от истины Берга — разной природы, все же нам дают почувствовать, что только их переживания в романе имеют духовную ценность. Можно сказать, их сомнения автором освящены — как единственно возможные отклонения на прямом пути к Б-гу. Но если поднырнуть под эти значительно возвышенные автором фигуры, окажешься в водовороте лиц и верований, в вихрении духовных вариаций, утягивающих прочь от Б-га, на безблагодатное дно.
Напряженные отношения в монастыре, где каждый на подозрении в пособничестве убийце, — всего только виток широкой воронки лжеучений и религиозных суеверий. Оценки, конечно, читателю захочется расставить самому — но автор, спрямляя ему стези, позволит это не всегда. Скажем, так называемая в романе Еврейская церковь, восстанавливающая предполагаемые обычаи и догматы первохристиан, появляется в виде информационных сообщений, реплик со стороны, и потому в отношении к ней читателю легко остаться беспристрастным — чтобы не сказать равнодушным. Но вот секту сисоевцев — учеников «ветхого» старца Сисоя, вставших в оппозицию действующей православной церкви и монастырю отца Авеля в том числе, — автор выставляет манипуляторами вполне убедительно, прежде всего благодаря смеховому их обличению.
Проблемой юмора в православии занялся отец Авель сразу после того, как научно исследовал проблему зла. К чести автора, юмор и зло она разделяет. Тем самым сближаясь и с Клайвом Льюисом, предположившим, что в аду смеха нет, и потому наделившим нудной серьезностью демонических героев «Писем Баламута»; и с Умберто Эко, пожегшим в «Имени розы» целый средневековый монастырь из-за полемики библиотекаря с припрятанным трактатом Аристотеля о смеховом начале в искусстве. Расследование убийств в романе Эко тоже ведется на фоне острых церковных диспутов, так что хочется зарифмовать сисоевцев с героями «Имени розы». Но сопоставление двух этих богословских детективов парой сюжетных рифм и ограничится.
Эко в самом деле ищет «имя розы» — ноумен, фигуру явленного отсутствия, к которой в романе причислено и имя Б-га, затрепанное в диспутах интригующих церковников. Детектив, развертываемый в атмосфере спора о ноуменах, не так уж озабочен действительным именем убийцы и доказывает прежде всего ясность ума расследователя, умевшего видеть явления очищенными от предубеждений. Напротив, детектив Николаевой последовательно выясняет имя вредителя: в романе существенно, кто потравил собак в монастыре, кто вымогал деньги от имени усопшего старца, кто заварил скандал с «закопанцами», новыми раскольниками, кто, наконец, и почему убил отца Авеля. Интеллектуальный парадокс Эко, размножившего ноумены и противопоставившего им единственно существующий факт, Николаевой решается в ином, догматическом духе: множеству неправильных имен Б-га она противопоставляет единственно верное.
Тут Николаева попадает в ловушку, из которой пока не удалось выбраться, кажется, ни одному опыту современной религиозной прозы, не исключая и недавно награжденный премией «Большая книга» «Лавр» Евгения Водолазкина. Доказательство единственно верного имени Б-га требует подготовленного, заведомо воцерковленного читателя — но для такого 880-страничный роман останется всего только напоминанием о том, что до него доказано тысячами страниц святоотеческих и проповеднических трудов. Тому же, кто только примеривается к какому-либо вероучению, роман не способен ничего доказать. Отчасти потому, что главной пружиной, движущей сюжет, остается в романе Б-жий промысел: так, рассказчица признает, что не в силах объяснить внезапное решение Берга постричься в монахи, ибо мотивация таких решений остается частью сокрытого духовного опыта. Но еще и потому, что доказательство нуждается в интеллектуальной раскованности, возможности понять и взломать изнутри несходные с твоей точки зрения.
Потуги следовательницы на «психологию», проработку душ подозреваемых Николаева изображает насмешливо, как еще одно искривление ума. И тут же сама указывает на фобии и комплексы, мешающие следовательнице непредвзято вести дело уверовавшего богатея Берга. Психологической проработкой объясняется избыточный объем романа: читатель скоро заметит, что знал наперед большую часть событий, в самом начале скупо изложенных следовательнице. Но автору понадобилось психологически вникнуть, вжиться в уже случившееся, и пленку мотают назад. Дублируются случаи, изречения, прописываются диалоги с известным финалом, множатся сценки, подбираются по ходу и слышанные уже, как видно ставшие фольклором истории (по крайней мере, один из персонажей Николаевой — точно тот самый авантюрист в рясе, о котором писал в своей книге «Несвятые святые» архимандрит Тихон [Шевкунов]).
«Чтобы не было психиатрии!» — высказывает минимальное требование к верующему сообществу один из героев романа. К психиатрическим казусам Николаева причисляет и навык распознавать в разрезе яблока звезду Давида. Легенда, которую шьют подозреваемому в убийстве Бергу, — о «главном масоне», интеллигентском монте-кристо, меценате, чье проклятое золото не пошло впрок ни его литературным приятелям, ни приютившему его монастырю, — отражает усилившуюся склонность консервативных сообществ видеть зло повсюду, кроме себя. Для таких принявший постриг предприниматель, богач, коллекционер, поэт, еврей — знак конца мира, а заодно и конца их власти над религией, закупоренной в сектантских рамках. Несмотря на избыточность текста и предопределенность выводов, этим-то книга Николаевой все-таки подкупает инаковерующего читателя: убежденностью, что по-настоящему религиозный человек доверяет Б-гу в выборе проводников и допускает, что в жизни, как и у запутавшейся следовательницы, «не все же концы с концами вот так запросто должны сходиться».
Валерия Пустовая
Лев Толстой в Иерусалиме: Материалы международной научной конференции «Лев Толстой: после юбилея» / Сост. Е. Толстой, предисл. В. Паперного
М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 432 с.
Статьи в сборнике, составленном по материалам конференции, прошедшей в октябре 2011 года в Еврейском университете в Иерусалиме, разбиты на три раздела: «Толстой в мире», «История в тексте и история текста», «Поэтика прозы». Ряд статей посвящен «еврейской теме» в жизни и творчестве писателя. Так, в статье «Толстой и еврейский вопрос» Инесса Меджибовская рассматривает, в частности, причины, по которым Толстой помогал евреям и подписывал коллективные письма в защиту жертв преследований, но никогда не высказывался о «еврейском вопросе» напрямую. По мнению автора, во многом это связано с отказом Толстого придерживаться доминирующих дискурсивных практик эпохи. Сергей Жук изучает тему «Русские евреи — последователи Льва Толстого, украинские крестьяне-евангелики и основание еврейского театра в Нью-Йорке, 1880—1898». Его главный герой — Яков Гордин, лидер Духовно-библейского братства, объединившего в конце 1870-х евреев и украинских протестантов, дабы начать жить по антикапиталистическим принципам. Галина Элиасберг в статье «Под небом Ясной Поляны…» изучает взаимоотношения Толстого и еврея-толстовца И. Б. Фейнермана (литературный псевдоним Тенеромо), вложившего в уста писателя высказывания филосемитского и даже просионистского характера. А Хамуталь Бар-Йосеф рассказывает об израильской писательнице, переводчице «Войны и мира» Лее Гольдберг. Среди других материалов — републикация статьи Владимира Жаботинского на смерть Толстого, впервые напечатанной в газете «Одесские новости».
Испанские и португальские поэты — жертвы инквизиции / Пер., сост. и комм. В. Я. Парнаха
СПб.: Гиперион, 2012. — 224 с.
Переиздана одна из самых знаменитых книг издательства «Academia» — сборник литературных текстов и судебных документов, связанных с преследованием евреев и мусульман на Пиренейском полуострове. Книга впервые была опубликована в 1934 году. Материалы для нее в парижских библиотеках и архивах собирал поэт, музыкант и переводчик Валентин Парнах (1891–1951). В его переводе публикуются стихотворения, сцены из комедий (многие из них были созданы в заключении), а также хроники аутодафе, протоколы, обвинительные акты и инквизиторские приговоры. Почти все приговоры содержали упоминание о еврейском происхождении. Например, в обвинительном акте по делу профессора Саламанкского университета Луиса де Леона так и сказано: «потомок поколений евреев». Даже «примирившихся с церковью» часто ждал новый арест — комментатор не сомневается в экономической подоплеке многих дел (имущество конфисковывалось даже в случае оправдательного приговора)… Надо сказать, что издание книги, содержащей подробности арестов и пыток, в середине 1930-х выглядело чрезвычайно двусмысленно: параллели с современностью оказывались слишком очевидными.
Над аннотациями работал Давид Гоцман
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.