[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2014 ТЕВЕТ 5774 – 1(261)
дэниел фукс
Перевод с английского Елены Суриц
СУМЕРКИ НАД ЮЖНОЙ КАЛИФОРНИЕЙ
Игрушки (новаторские или нет) вообще уже никого не волнуют, бизнес трещит по швам; буквально рухнул рынок, и все это на голову мистеру Хонти. Он, со всеми своими новшествами, сел на мель, терпит жуткие финансовые трудности, со всех сторон его прижимают, шпыняют, и не хватало еще, чтобы Морли именно сейчас его бросил. Морли Финч, молодой врач, открыл практику в Лос-Анджелесе всего года два-три назад. Супруги Хонти тогда их пригрели, с тех самых пор уж заведено каждую субботу к ним ездить в Холодный каньон, купаться в бассейне, и непонятно, как это можно — вдруг взять и перестать ездить. Все дело в Барбаре, в жене. Она терпеть не может эти поездки. Говорит, что мистер Хонти психопат.
— Пожалуйста, я для тебя сделаю вообще все, что ты хочешь, — сказала Барбара, сдержанная, подтянутая, красивая. Бежевый полотняный жакетик, белая блузка органди, белые туфли и перчатки — хоть сейчас ехать, но вот только одно: ей явно не хочется.
Они были в конторе, и шестиполосный Уилшир-бульвар внизу, как всегда, неизбывно, бешено урчал транспортным потоком.
— И очень мило с твоей стороны, — сказал Морли.
Ступил на весы, взвесился, сошел. Каждую субботу, после приема, Барбара за ним заезжала, и каждую субботу возникала такая вот легкая перепалка, такая игра в кошки-мышки, что ли. Насчет психопатства мистера Хонти — чушь сплошная, и сама Барбара прекрасно это знала. Просто она не выносила его и всех их там. Не выносила этот гвалт, и целование ручек, и то, что вечно они обсуждают, как кто-то кого-то «уделал ой-ёй-ёй», и в открытую щиплют женщин. Приехав туда, хочется первым делом выискать укромное местечко, сесть и затаиться.
— Если я не хочу ехать, ты злишься, — вздохнула Барбара. — Если я говорю — поедем, ты заявляешь, что это неискренне. Прямо не знаю, что мне делать.
— Может, какой-нибудь предлог сочинить, — сказал Морли. — Например, что меня вызвали в больницу.
Он же врач, в конце концов. Но прозвучало это как-то бледно, и он замял тему. Просто его туда тянет — потому что он к ним привязался, или потому что он их прекрасно понимает со всеми их закидонами, или он чувствует свою вину перед ними, — да мало ли. И еще: ну как ты им станешь врать. Они же такие умные, в миг тебя раскусят. Всегда просекут, что у тебя на уме. Мистер Хонти не смог оплатить медицинские услуги за месяц — какая-то вышла закавыка у него с чеком в банке, — и если они с Барбарой сегодня не явятся, Хонти, конечно, решит, что это из-за негодного чека, и будет казниться, угнетаться, страдать.
— Он мне всучает негодный чек, и я же должен себя чувствовать негодяем, — сказал Морли. — Сам не знаю, почему я хочу туда ехать.
— Как все вообще, что ты хочешь, — уныло заметила Барбара.
Бассейн был в отороченной тополями низине, сразу за домом. Мистер Хонти еще был в городе, где-то там в Беверли-Хиллз, занимался делами, пытался заниматься делами. Морли с Барбарой пока не явились, и возле пруда сидел единственный гость — Эдмунд Олим. Лили Хонти обожала кофе. Даже приволокла с собой на лужок кофеварку, но Олим отверг предложенную чашку. Какой там кофе. Он тоже влип с этими игрушками, попал в этот финансовый кошмар, но вдобавок его бросила жена, а тут еще, здравствуйте, не поворачивается шея. Все эти вещи более-менее между собой связаны: крах бизнеса, уход жены, этот прострел. Жена ушла, конечно, тогда именно, когда дела пошли под откос. Олим ей в отместку сел на диету, прошел курс упражнений с гантелями. Тут-то в шею и вступило — явно из-за этих гантелей. Лили Хонти прикончила свою чашку, сразу стала наливать себе новую.
— Детей жалко, — попутно говорила она, разумея разводы. Ребенок в данном случае тоже имелся — мальчик, теперь в военной академии под Сан-Диего.
— Взрослых тоже жалко, — вздохнул Олим.
Он рассеянно глянул в высь, на тополя. Листья без конца осыпались, осыпались в воду, и вообще — не место тополям в этой суши Южной Калифорнии. Им же бездна влаги требуется, и здесь они трухлявые сплошь, того гляди переломятся, обрушатся тебе на голову. А захочешь их выкорчевать — тебе это в сотни долларов станет. Все, все отвратно, подумал Олим, глядя на тополя. Все какой-то дрянью оборачивается. И он подумал о том, что его жена, в каких-то несчастных нескольких милях отсюда, за холмами, живет себе с мистером Ларри Скорбеллом, в другом каньоне — Бенедикт-каньоне. Скорбелл небось не игрушками занимается.
— Влюбилась женщина, — Олим пытался острить. — А то, что три шляпные фабрики у него, тут не имеет абсолютно никакого значения.
— Ну а что она должна была делать, по-твоему? Возненавидеть его за то, что он богатый? — вскинулась Лили. — Она что — соплячка? Почему не может женщина полюбить человека, когда он при деньгах? Укажет мне кто-то более солидную причину!
— Никаких у тебя идеалов, — сказал Олим.
— Да тебе же только лучше, — продолжала Лили. — Ты жирный, ты ленивый. Может, хоть встряхнешься уже наконец.
— Ну хватит, — сказал он.
— И о чем он только тут ноет — ах, он ее потерял? Сам знаешь, что за жизнь у тебя была. Встаешь поздно, в постели валяешься, палец о палец не ударишь, опускаешься. А как придешь на службу, так каждую минуту ей трезвонишь — а почта была? а писем нет? а телеграмм? никто не звонил? не заходил? Под любым предлогом.
— При чем тут предлоги! — возмутился Олим. — Я беспокоился. Все ведь надеешься, а вдруг что-то переменится к лучшему.
— Не морочь мне голову, ты за ней шпионил, и всё.
— Ничего подобного! — крикнул Олим. — Никто не понимает! Ах, да разве ты можешь понять, каково это, когда бизнес рушится и только ждешь, только молишься, чтобы вдруг что-то наклюнулось.
— Уймись, — шикнула на него Лили. Морли с Барбарой приближались, шли тропой от дома. — Веди себя поприличней. Ну как ты разговариваешь? Ты же ее испугаешь. Она же дитя. Она же у нас из Нью-Гэмпшира. Здравствуйте-здравствуйте, мои милые! — И Лили к ним повернулась, шкодливо сверкнув глазами. — Сюда-сюда, присаживайтесь, пожалуйста.
Вдруг, ни с того ни с сего, налетела туча, заволокла небо, странно, глухо засвистал ветер, и все услышали грозный, громкий, дробный стук. Олим со страху даже вскочил. Решил, что это тополя трещат, но, оказывается, просто хлынул дождь.
— Подушки вносите! — Лили визжала от восторга, наслаждаясь переполохом. Морли сгреб подушки в охапку, Олим, пыхтя, выкорчевал дно из кресла, потом из другого. Они были тяжеленные, он не мог с ними сладить, вывернул от натуги больную шею — невыносимая боль. «Помогите, доктор Финч», — он хотел сказать, взывая к Морли. Но он не сказал «доктор Финч», он сказал «Глэдис» — позвал свою жену. И только нырнув под защиту крыльца, сообразил, что такое сказал, и его будто иглами всего прокололо. Сердце в нем зашлось, взбухло, он сдался. Он себе представил маленькое тело — нежное, загорелое, голенькое, уютным калачиком на постели, теперь чужое, теперь чужое, теперь в Бенедикт-каньоне, с Ларри Скорбеллом, и тот ее уделывает ой-ёй-ёй по два раза в день, это уж будьте уверены, — и громко разрыдался в глубокой, безысходной тоске.
Снова солнце хлынуло сквозь тополя. Дождь перестал. «Смотрите!» — крикнула Лили.
Подушки вернули по местам, расположились вокруг бассейна. Дождь был быстрый, мгновенный, знакомым рассказать — не поверят; да я же был сразу за поворотом, я стоял буквально через дорогу, — тебе скажут, — и никакого дождя не было.
Хоть бы уж фуникулер, что ли, к этому Холодному каньону провели, думал Александр Хонти, мрачно вскарабкиваясь по дороге к своему дому. Машина проедена — постарались на пару с Лили. Пришлось отдать за долги, и вот солнце палит тебе голову, и снова ты будто бредешь по пустыне во времена фараонов. В городе ничего не удалось добиться. В кризис, когда тебя припрет, к денежным людям, ни к кому, не подступишься, посредники бронзовеют, не видят тебя в упор, а секретарши, все как одна, свирепеют и становятся неприступными девами. Покончить с собой, что ли, — думал Хонти, — разом все перечеркнуть, ах, да что толку, кто по мне будет плакать? Всегда мне не хватало упорства, не то давным-давно бы подбил итог. И еще, черт дернул: надо ж было в той последней, отчаянной попытке взять и все поставить на одну карту! Нанять Тони Бруера, креативного дизайнера, выложить ему сразу восемь сотен чистоганом. Когда занимаешься мелочевкой, бирюльками, если оторвешь классного дизайнера, ты можешь хоть куда-то сунуться, хоть что-то начать; в банках с тобой, по крайней мере, станут разговаривать. Так нет же, судьба — она разве может без своих штук? Бруера мигом разбил паралич; сразу нашлись доброхоты, услужливо раззвонили приятную новость; и вот снова на тебе ставят крест, везде, от Калвер-Сити до Бербанка, а твои восемь сотен кровных ухнули, развеяны по ветру, вслед за всем остальным.
Хонти одолевал взгорок перед бассейном. Увидел гостей, пышно их поприветствовал, вскинув ладонь, как индеец на календаре, встречающий рассвет.
— Взошла моя звезда! — крикнул он, распаренный, взвинченный, и кровь ему кинулась в голову. — Миссис Мавин предрекла, что ровно в три тридцать у меня будут хорошие новости, фортуна мне улыбнется и отныне все у меня будет идеально, идеально, одни сплошные розы!
Миссис Мавин профессионально гадала по ладони и жила в оштукатуренном особнячке на Сансет-бульваре. Хонти только прикидывался, что шутит от безнадеги, для понта, но на самом-то деле он был суеверен, он очень даже рассчитывал на пророчество миссис Мавин. Ну а что еще остается человеку?
— Видите? — он ткнул в линию у себя на ладони. — Вот здесь — самое оно, согласно мнению миссис Мавин в оштукатуренном особнячке. Вот, здесь отчетливо видно, прямо указано, что я как пить дать получу доброе известие сегодня в три тридцать, ровно.
Он умолк. Стоял и смотрел на Барбару, вдруг, на миг, забыв все свои печали. Он всегда радовался, когда ее видел. Морли стоял уже в плавках, а она еще не переоделась и дивно выглядела в своей оснастке, чистой, свежей, с иголочки: и эти беленькие туфельки, беленькие перчаточки. И Хонти потянуло нежничать, валять дурака. Он просиял, он с ней заговорил, как с маленькой. «Белоснежные зубки, — он говорил, — и глаза такие синие. И золотые волосы. Лицо так и пылает. Хочется руки погреть». Но тут в памяти всплыл проклятый чек. Широкая улыбка завяла. Он поморщился. И еще, главное, в банке пообещал разобраться и тут же известить Морли. Понятно, ни того ни другого не сделал. Он боялся взглянуть в лицо доктору и потому принялся за Олима.
— И зачем это надо было благородничать и жертвовать Глэдис машину?
Имелось в виду распоряжение Олима при разводе. И ведь можно было бы, кстати, у него хоть машину брать, не переть на такую верхотуру пешком.
— Ну, влюблен был, — сказал Олим.
— Бесхребетный ты человек! — крикнул Хонти. — Мозгляк! Да ты хуже, чем мозгляк, ты босяк!
Хонти, как всегда, закатил представление, но, по правде сказать, даже сам не знал, сколько в этом во всем шутейства. Он снял очки, положил на столик. Сел в траву, стянул брюки, еще что-то стянул, собираясь нырнуть в воду. Может, удастся охолонуть. Может, поплаваешь, и давление снизится, успокоятся нервы. Глянул на небо, поскреб себе нос.
— Босяк, — сказала Лили, разнеженная, взбодренная своим кофе, — ну что за слова! За своим языком последи. Сам ты босяк.
— Нет, босс! — крикнул Хонти и вскочил на ноги. — И нечего меня тут шпынять. Я знаю, что говорю. Ты — босс, он — босяк! Сама за своим языком последи!
— Мистеру Александру Хонти, видите ли, весело, — вставил Олим тоскливо и робко. — А когда он выступает, другим лучше уж не дышать. Нет, ему надо безраздельно царить на сцене.
— И все тебе Эдмунд правильно говорит, — сказала Лили. — Да, у тебя деловые неприятности, и что? Надо на него кидаться? С него, между прочим, и своих переживаний хватает.
— Пса покорми! — рявкнул Хонти. У них был пес, Фиделио, некрасивое существо, большой, нескладный, с несчастным, нежным характером. Порой они по несколько дней подряд о нем не вспоминали, а чуть поцапаются, Хонти поднимал эту тему, всю вину сваливая на Лили.
— И почему вам так обязательно надо меня вывести из себя? — орал он сразу на обоих, на Олима, на Лили. — Это что? Заговор? Хотите, чтоб я от давления сдох? — повернулся к Барбаре и к Морли. — Он мямля! — Это уже не про пса, это про Олима. — Раз в Париже, на Елисейских Полях, один тип его саданул в задницу, так он же убежал, он же не оглянулся даже — посмотреть, кто это его так отделал.
— Клевета! — крикнул Олим. — Вечно надо все преувеличить, вечно надо все исказить! И не думал я убегать, даже не оглянувшись.
— Уж можете мне поверить, — тут Хонти положил руки на плечи Барбаре, которая сидела в плетеном кресле. — Знаю я его как облупленного. Он входит в телефон-автомат — есть же люди! — и сует пальцы в щель — знаете? — а вдруг монетка выскочит. Делает ставки на скачках, а сам с букмекерами снюхался. Телевизор смотрит… — Хонти осекся. Отнял руки от Барбары, отпрянул. — Да вы не беспокойтесь. Мы нормальные люди. Просто манера у нас такая. — Он хотел все замять. Снова рассиялся улыбкой, снова разрезвился. Таращил глаза. Корчил рожи. — Это же все безобидно! На самом деле я мистера Олима обожаю. С виду не скажешь, а ведь по сути мы с ним очень даже похожи. Это только так кажется, что я на него не похож, а все потому, что когда я с ним, я уже сам на себя не похож, и, кстати, как раз слава Б-гу. Приготовьтесь к шоку.
Он теперь стоял — босой, в трусах, в цветастой рубашке. Снял рубашку, оголил торс. Грудь, плечи, руки — все поросло густым жестким волосом. — Ну не кошмар? — он блеснул глазами. Самая боль в том, что он же эту девочку любит и жаждет, чтоб она его уважала, а она все время его осуждает, он ей противен. — Ну не урод? Огромный лесной медведь. А можете вы себе представить, что я тоже когда-то был маленький и родители меня звали Цыпа? Да, такое домашнее прозвище.
Повернулся, кинулся в бассейн. Мощно рассек воду, на миг исчез, снова вынырнул. Он уже развернулся, уже плыл им навстречу. Вытянул руку, строго поднял палец:
— Чур, обо мне ни слова.
До чего же я мерзок и гадок, думал Хонти, шумно вспарывая воду. Да, красивого мало — всегда быть в беде, вечно только и думать, как бы спрятать свое отчаяние. Хотелось же просто их позабавить. А какое было лицо у Морли, когда перед ним выделывались эти номера! Он ведь осклабился, Морли, но сразу сник, да он глаз не спускал со своей прелестной, юной жены, а она нервничала, ей было неловко. А у нее, у нее на лице какая была вымученная, неживая улыбка, и как она тогда дернулась, и зачем надо было класть ей руки на плечи! Ну почему надо при ней вечно вести себя таким идиотом? И как после этого можно рассчитывать на какое-то уважение? Выпендриваешься, бесишься, прыгаешь, шут, урод! И вот что, — думал Хонти, рассекая воду, — что в понедельник будет: лавка откроется, а в кассе ни шиша?
Нет уж, все, решено и подписано, необходимо исправиться. Отныне в присутствии девочки всегда держать себя в руках, вести себя строго, с достоинством. Таким безупречным джентльменом. Исключительно легкая, светская беседа. «Ну, и как идет у Морли практика? Надеюсь, отлично? Б-же, как вам к лицу это платье».
И тут он — услышал. Он в воде, а они все там сидят себе преспокойно, но он слышит, а они — нет, они не слышат: кто-то звонит в дверь. Хонти глянул на дом. Так и есть — посыльный. Предсказание, пророчество миссис Мавин! Точно! Явно это телеграмма, а там — спасение, шик-блеск, золотой дождь!
— Эй, парень! — Хонти уже выкарабкивался из воды. — Сюда! Здесь, здесь мы!
На лужке встрепенулись. Увидали посыльного, мгновенно возбудились. В конце концов, на часах около половины четвертого — а что предсказала миссис Мавин?
— Ой, живо сюда! — орала Лили на посыльного. — Живо-живо, молодой человек!
Олим подхватил ее крик, и Морли.
— Вот видите, надо веру иметь! — орал Хонти, подпрыгивая. — Верить, верить надо! Сюда, парень!
Посыльный, спотыкаясь, бежал по тропе, ошарашенный, оглушенный воплями, но вот он приблизился, в руках у него все увидели коробку и тут же сникли. Ликование прекратилось.
Это был не шик-блеск, не золотой дождь, нет. Это был торт, слоеный шоколадный торт домашней выпечки. Его прислала миссис Карнил, теща креативного дизайнера Тони Бруера. Миссис Карнил, тонная, благочестивая пожилая дама, глубоко прониклась к Хонти, когда он великодушно не стребовал обратно свои восемьсот долларов. А как ты их, интересно, стребуешь, если они протрачены? — но этого миссис Карнил не знала и всем прожужжала уши, какая, мол, великая, возвышенная натура мистер Хонти. «Мы вас помним», — гласила карточка при коробке. Хонти отпустил посыльного. Все примолкли.
— «Мы вас помним!» — простонала Лили, возвращаясь к своей кофеварке и плюхаясь на подушки. — Ах, скажите!
— Вот мне и поделом за мои грехи, — сказал Хонти, стоя с тортом в руке. Он иссяк, он выдохся.
— Его звезда взошла! — скривилась Лили. — Теперь мы разбогатеем, теперь мы семь лет будем жить припеваючи!
— Пса покорми! — взвыл Хонти, крепко зажмурясь.
— Нет его тут, — отрезала она. — Шляется где-то. С самого утра тебя ищет, вот как ты ушел по делам.
Пес на редкость сочувственный, уж он-то все понимает. Едва нападет на Хонти хандра, Фиделио как будто знает, ищет его, норовит быть поближе к хозяину, разделить его печаль, утешить. Им весь день не хватает друг друга.
Хонти поставил торт на стол, обеими ладонями сверху вниз с силой провел по лицу.
— Хоть напивайся вусмерть, — крикнул он жене. — В Берлине, Праге, Париже меня загоняли, травили, как зверя, и вот теперь, в солнечной Калифорнии, я должен кончать свои дни банкротом, да еще с такой ведьмой, как ты. Я — пес. Фиделио — это я. Неудивительно, что он невропат. — Тут все сошлось, разом, пса было жалко, хотелось себя грызть, казниться. — Он заброшен. Это я виноват. Я обязан о нем заботиться. Обществу защиты животных следовало бы в тюрьму меня упечь. Морли, — вдруг выпалил он, думая про испорченный чек и, можно сказать, нарочно накликая на свою голову позор, унижение. — Морли, я не позвонил насчет банка, потому что — ах, ну все же и так понятно, да? — мне нечего было сказать. Вы только не беспокойтесь! — он крикнул, это он уже обращался к Барбаре, он взывал к ней в своей тоске. Она застыла в плетеном кресле, широко раскрыв глаза. — Я ведь сказал уже! Это манера у нас такая! Не обращайте внимания. Мы принимаем все слишком близко к сердцу, все преувеличиваем… Ой, вы только посмотрите на нее! Сидит и понемножечку умирает. Можно подумать… Ну, пока. — Он снова бросился в воду, кладя этому конец. Но что это будет, что это будет, — он себя спрашивал, уходя в переливчатую, зеленоватую глубь, — что это будет, когда мы окончательно проедим дом, и бассейн, и поле для гольфа, и сад? И лезет же в голову, не отвязаться, как мотивчик прилипчивый.
Ветерок лениво трепал тополя, листья то серебристо вспыхивали, то выказывали матовый, бархатистый испод. Колибри, прытко шмыгнув в розовый бутон с грейпфрут величиной, сразу выпорхнул оттуда. И все это заливало золотое солнце, терпеливое, кроткое.
— Ох, моя шея, — стонал Олим, уйдя далеко отсюда, в собственные печали, — шея болит.
Лили пусто глянула на мужа, плавающего в бассейне. Она тоже ушла в себя, в собственные печали, тоже была далеко.
— Когда известие пришло, что у Бруера удар, что все пропало, я же на балконе была, в гостиной. Стою и смотрю вниз, на Александра, а он у телефона, внизу. И я сразу поняла — все, катастрофа, ведь даже его лысинка, бедненькая, побледнела.
— Лили, — томился Олим, — Лили, я хочу у тебя попросить совета. Может, мне позвонить Глэдис, настаивать на свидании? Или туда поехать, с ними обоими побеседовать?
Морли поморщился. Невесть в который раз глянул на Барбару, снова себя кляня. И зачем он ее сюда притащил? Она не любит этих людей. Она, в сущности, их совершенно не понимает. Все принимает за чистую монету и считает их циниками, ловкачами, пройдохами. У нее манера тоже ездить по вызовам, она пережидает в машине, и если пациент забывает про счет, что случается сплошь и рядом, всегда она сердится, говорит, что это нарочно, хитрые, они пользуются добротой Морли. Не понимает она их положения, в какой они угодили тупик, как истерзаны. Не понимает, что они постоянно загнаны в угол. Ничего она не понимает. Хонти все еще взбивал и рубил воду, и Морли понял: надо срочно увозить Барбару домой, пока все тихо, пока снова не началось, — но он стоял как вкопанный. Не мог сдвинуться с места. Всегда это трудно — взять и деликатненько смыться. Если сейчас уйти с Барбарой, получится слишком резко, Хонти еще подумают, что это намеренно, что это им в осуждение, еще разобидятся. И опять Морли мучился, опять он чувствовал себя виноватым.
— Лили, неужели так трудно ответить, — изнывал Олим. — Может, мне надо пойти туда, обсудить ситуацию, ну, ты понимаешь, спокойно, прилично, в таком дружелюбном тоне? Может, это произведет свой эффект?
— Ну и зачем тебе это надо — приставать, соваться? — проговорила Лили сонно, лениво. — Оставь ты ее в покое. Для нее только польза, опыта поднаберется, да и тебе, между прочим, тоже не вредно будет.
— Пора, — сам себе сказал Морли. — Пора.
Но тут как раз Олим поднялся на ноги и объявил:
— Пойти, что ли, воды напиться. Может, я тогда лучше себя буду чувствовать.
И он пошел к дому, и шаг его странно менялся на ходу. Чем ближе он подходил к дому, тем он, кажется, больше спешил. И вот уже чуть ли не припустил бегом.
— Барбара, — наконец заговорил Морли. — Нам, наверно, пора двигаться. Я… — он осекся. Хонти выкарабкался из бассейна, двинулся прямиком к Барбаре. Схватил ее за руку. Она не давалась. Увернулась, попятилась. Она не могла понять, что ему надо, зачем он над ней навис, и перепугалась, бедняжка. Стоит, громадный, волосатый, вода с него хлещет, и без очков он так дико косит.
— Дайте, — он бормотал. — Ох, ну пожалуйста!
Она вскрикнула и метнулась прочь.
— Барбара! — в ужасе крикнул Морли, но куда там. Опрокинув кресло, она уже со всех ног неслась к саду за домом.
Хонти во все глаза смотрел ей вслед.
— С ума, что ли, тут все посходили? — взорвался он. Оказывается, он просто хотел глянуть на ее часики. Плавая и думая про миссис Мавин, вдруг решил выяснить, сколько на самом деле осталось до половины четвертого. — Не то что я уж так чересчур на нее надеюсь, разве я на кого-то еще надеюсь! — говорил Хонти, роняя брызги. — Мое дело швах! Все против меня ополчилось. Весь список бедствий я уже исчерпал. Теперь остается, наверно, только начать все сначала.
Морли снова сглотнул, терзаясь. Как это все вышло неловко, безвкусно, как нелепо, в конце концов. И абсолютно нечего Барбаре было пугаться. Без очков Хонти почти ничего не видит; вот почему он подошел к ней вплотную, навис над ней, буквально ткнулся носом ей в руку.
— Я пойду за ней, — бормотнул Морли, — ничего-ничего, не обращайте внимания. — И он медленно побрел в сторону сада.
Барбара стояла возле олеандрового куста.
— Ну, что ты подумала, что он мог тебе сделать? — спросил Морли резко.
— Почем я знаю, чего от него можно ждать, — выпалила она. — Почем я знаю, на что они способны? Растленные типы! Выродки…
— Он просто хотел глянуть на твои часики, — вздохнул Морли. И объяснил ей, что к чему: Хонти, в воде, думая про миссис Мавин, забеспокоился, не пробил ли предуказанный час, поскольку он целиком положился на хиромантов, на все эти дурацкие штуки. — И как ты могла так дико поступить? Да что с тобой? Сидишь, как мумия. А улыбалась ты так, будто тебе это каждый раз чуть ли не жизни стоило.
— Ну прости, — Барбара от него отводила глаза. — Ну, я не поняла. Пойду перед ним извинюсь.
Но тут она расплакалась, зарывшись лицом в багряные лепестки, и сразу всю досаду с него как рукой сняло. Здесь, в тишине, он совсем растаял, и только нежно щемило сердце: потому что жена прекрасна, а Хонти, в конце концов, и правда страшон и потому что все вокруг обтянулось таким ясным, прозрачным солнечным светом.
Вдруг он почувствовал, что в отдалении, у него за спиной что-то творится. Олим, в доме, кажется, бешено орал, надсаживался, стараясь докричаться до Лили, до Хонти. Вот уже и сами они понеслись по тропе, он впереди, Лили следом, на бегу что-то отчаянно внушая мужу. Морли страшно удивился, встревожился даже, но нельзя же оставить Барбару одну в саду, когда она плачет.
— Ну ладно-ладно, все хорошо, — сказал он и прибавил, что в доме что-то случилось, надо бы сбегать посмотреть.
— Сейчас, — сквозь всхлипы лепетала она. — Минуточку погоди, я сейчас.
А возле бассейна случилось вот что. Морли все еще бушевал, клял свою участь, и тут Лили пришло в голову глянуть на свои часики. У нее тоже были часики.
— Предположим, тебе приспичило узнать время, — отчитывала она мужа, — но почему нельзя прилично спросить? Ты идиот. Такта — ноль, абсолютно, только невинных людей пугать.
Где-то вдали прорезался автомобильный рожок, взвыл настырно.
— Полчетвертого! — вскрикнула Лили.
И буквально тут же, не успела она выпалить эти слова, донесся с террасы вопль Олима: — Хорошие новости! Хорошие новости! — И Хонти бросило в дрожь.
— Бруер у телефона! — орал Олим. — Тебя просит!
— Но он же парализованный! — запричитала Лили. — А ты уж сразу и размечтался — только горько разочаруешься!
— Душка моя, моя радость, — сказал Хонти, и на глаза его набежали слезы, голос сел. Он понял: она же добра ему хочет, пытается от самого себя защитить, от нелепых восторгов, но как можно не верить в пророчества, в знаки? Мир безумен, и разве кто-то знает ответы на все загадки и почему все происходит так, как оно происходит? Может, миссис Мавин и впрямь откуда-то все известно? — Душка, птичка моя! — повторил Хонти. — Ну не удивительно? Просто мистика! Чудо какое-то — мы даже не слышали, как звонил телефон.
— Эдмунд рядом стоял. И сразу же цапнул трубку. — Лили еще пыталась ему втолковать про Олима, рассказать, как он пристает к Скорбеллу с Глэдис, названивает, выклянчивает свидание, но Хонти не слушал. Он уже надел очки, уже несся по дорожке к дому. — Александр! Да у меня часы барахлят! — орала Лили ему вслед. — И сейчас не полчетвертого, между прочим!
— Чудо! — он бежал, он задыхался на бегу, и в глазах стояли слезы.
И он оказался прав, а Лили — нет. Бруер выписался из больницы, правда, он пока частично парализован на левую сторону, но готов к работе. У него четверо детишек, мал мала меньше, и он просит Хонти сразу же приступить к делу — начать сбор средств, обеспечить встречи с денежными людьми. Он, Бруер, будет на подхвате, подключится в любой момент. Хонти положил трубку с намерением — суббота, не суббота — взяться за дело немедленно.
— Ты погибнешь! — кричала Лили. — Ты что, себя не знаешь? Ох как ты будешь изводиться!
Он от нее отвернулся. Морли с Барбарой вошли в холл, пялясь, недоумевая, ну и пусть недоумевают, решил Хонти, теперь не до них, совсем времени нет. Надо подумать, подумать. В области новшеств, игрушки это у тебя, не игрушки, есть уровни и уровни значимости. На самом верху — некто мистер Марцеллус. Этот человек контролирует бо´льшую часть инвестиционных потоков. Он кивнет — и у тебя дело в шляпе. Мистер Марцеллус суров, характер имеет мерзкий, он царь, каждая секунда у него на вес золота, к нему на козе не подъедешь — исключительно через посредников. Хонти повис на телефоне, выкапывал их одного за другим. Они от него отмахивались, без церемоний. У них тоже каждая секунда на вес золота. Ну времена! Откровенно уже все обнаглели, дерут нос, теперь надо, видимо, и к посредникам через посредников подъезжать. Хонти утер пот с лысины. Трубка раскалилась в руке. В голову пришел мистер Цейтс — не посредник, родственник. У Цейтса к Марцеллусу ход через сестру жены; эта сестра замужем за кем-то там из Марцеллусов.
— Дорогой Цейтс, — приступился он осторожно, поскольку общение с этими родственниками дело тонкое, тут приходится соблюдать строжайший этикет. — Ты не мог бы мне оказать огромную личную услугу? За мной дело не станет, и речь определенно может идти о существенном вознаграждении, но только все так запуталось. Это строго между нами… — И Хонти ловко очертил ситуацию, но Цейтс, тоже не пальцем деланный, быстренько вывернулся. Цейтс сказал, что вполне оценил данный потенциал, но ввиду престижности ситуации должен блюсти рамки безукоризненности. Что в переводе с птичьего языка означало, что Цейтс не станет злоупотреблять покровительством Марцеллуса ради всякой ерунды. Хонти и Цейтс отлично друг друга поняли, и разговор был окончен.
— Ну? — подскочила Лили, как только Хонти повесил трубку. — Не выгорело?
— Мы вас помним! — взревел Хонти. — Не звоните нам, мы сами вам позвоним! Да они из тебя за один доллар всю душу вынут…
Он смолк. Вернулся Олим. Он смылся под шумок и сходил в гараж. Покопался там и нашел старый ортопедический воротник. Надел его из-за больной шеи и ради эффекта и теперь, ничего вокруг не замечая, в нем вышагивал, как полоумный павлин.
— Договорился с Глэдис и Скорбеллом, — Олим прямо-таки урчал от восторга. — На коктейль пригласили, честь честью. Всё обсудим. Поглядим, что еще из всего этого может выйти.
— Радуйтесь! — гремел Хонти. — Фортуна нам улыбнулась! Это стоит отметить! — он осекся. Глаза у него вдруг стали глубокими, и опять он нежно повернулся к Лили — к своей жене, к другу жизни, к деловому партнеру. — Душка моя, мой ангел! — он крикнул. — А почему я, собственно, не могу связаться с мистером Марцеллусом напрямую? В конце концов, я тоже не пустое место. У меня положение. А? Почему бы нет?
В миг он решился, мрачно сжал челюсти, рванул опять к телефону. Остальные, молча, на цыпочках, подошли и стали смотреть, как он крутит диск. Его соединили с резиденцией Марцеллуса. Было слышно, как там зазвонил телефон. Кто-то снял трубку — дворецкий. Хонти приосанился, набрал побольше воздуха в легкие. И раскатился — важно, весомо:
— Это мистер Александр Хонти, из Парижа, я хотел бы лично переговорить с мистером Марцеллусом…Не вешайте трубку!
Какое там. Раздался щелчок. Хонти тоже бухнул на рычаг трубку.
— Да чтоб их огонь пожрал, мистера Марцеллуса вместе с его дворецким! Чтоб их поглотила пучина! Чтоб язвы и рак им изъели нутро! Чтоб у них языки распухли, повываливались изо рта и болтались, как бороды!
Он смолк как громом пораженный. Так вот же оно — решение. Ясно как день, где можно достать средства. Повисла мертвая пауза. И — в этой тишине — Олима кинуло в дрожь: Хонти очень странно, пристально на него смотрел.
— Шляпник твой, — проговорил Хонти. — Скорбелл.
Это спасение. Ну как было раньше не сообразить? Скорбелл богатый, у него фабрики. Воспользоваться этим приглашением Олима — да! Явиться на их этот коктейль!
— Нет! — вякнул Олим. Хонти рыком его угомонил. Он уже воспарил, его понесло. Холл стал ему тесен, он метнулся в гостиную. О, как он ползал на брюхе, он молился, постился, выворачивался наизнанку, и вот она пришла наконец, победа. Какая радость!
— Разлетелся уже, разлетелся! — кричала Лили. — Сейчас взорвется!
Он ее погнал к телефону, звонить Глэдис, готовить почву — не являться же без приглашения. Вышла сутолока, кутерьма: Лили метнулась в холл, Морли как раз в этот момент объявил, что им пора двигаться. Хохоча, счастливый молодой доктор побежал к раздевалке возле бассейна, переодеваться в дорогу. Барбара мешкала. Хонти понял: раскаивается. Осознала, как несправедливо, жестоко с ним обошлась, и явно хочет по всей форме перед ним извиниться, но он сейчас слишком счастлив, ему не до пустяков!
Он все видел. Но говорил, говорил и не мог умолкнуть. Он отыграется, он свое возьмет, снова станет в своей отрасли шишкой. Вокруг засияют улыбки. Все его снова заобожают, станут им восхищаться. Он все это уже так и видит — о! как хорошо! Он закатит грандиозный прием. Раскинет шатер над садом, закажет живую музыку, возьмет на прокат посуду, и пусть каждый гость распишется в книге гостей, чтоб осталось осязаемое свидетельство, когда нагрянут налоговики с вопросами насчет скидок. Он даже меню разработал: телятина, персики, сливы, креветки в кляре, салат… И тут… О, какой черт его дернул, какой бес попутал? Было так хорошо, так ему еще мало? И вот все с треском рухнуло в тартарары.
Да разве он что плохое имел в виду? Как-то само собой у него получилось, исключительно от восторга, от чистейшей, кипящей радости. Он ущипнул Барбару. Она вся взвилась, просто зашлась от ярости и влепила ему затрещину. Причем с такой силой саданула, кто б мог подумать, — одним ударом вышибла из нижней челюсти мост за триста пятьдесят любезных.
— О, как вы отвратительны! — кинула она с горечью, и повернулась на каблучках, и вышла — прочь из дома, ждать мужа в машине.
Хонти оторопел. Первая мысль была: хорош же я буду, разговаривая со Скорбеллом при его миллионах — и без зубов во рту. Но про зубы он скоро забыл, и такая напала тоска! Планы, лазоревые надежды, мечты — все исчезло как дым. И вместо них пришла безнадега, пришла ужасная ясность. Это конец, конец — и правильно говорила Лили. Круг замкнулся. Он опять рухнул в кресло, и снова все стало так скучно, так тошно.
А ведь мыслишка была взять у Морли машину, чтобы ехать в этот Бенедикт-каньон. И вот теперь ни машины, ни зубов, и ясно же как божий день, что этак — раз-раз — собрать необходимые суммы не удастся. Скорбелл тоже небось не дурак. Трех фабрик ты не наживешь, нет, швыряя деньги направо-налево. Хонти, не шевелясь, сидел в полумраке гостиной. В голове толпились черные мысли. А как было все замечательно! Все так изумительно складывалось! И зачем, зачем — в сотый раз спрашивал себя Хонти — зачем надо было ее щипать? Нет, я изгой. Таким не место в человеческом обществе.
— Но это же унизительно, — стонал Олим, причем вовсе не имея в виду щипок, этого эпизода он как раз вообще не заметил. Он продолжал кипеть из-за того, что Хонти срывает ему свидание. Олим считал, что в столь тонкой ситуации приплетать дела неуместно. Все сразу представится в совершенно ненужном свете.
— Но так же нельзя, — тосковал Олим в своем ортопедическом воротнике. — Это пошло. Вульгарно. Скорбелл еще подумает, что все мы втируши, пройдохи.
Морли рулил вдоль Малхолланд-драйв, поверху, к Лорел-каньону, с тем чтобы оттуда спуститься к Креснт-Хайтс, к дому. Барбара сидела рядом, красная, поджав губы. Он никогда еще не видел ее в таком состоянии и даже не знал, как к ней подступиться. Она ничего не хотела рассказывать. От бешенства ничего не могла объяснить. Он ломал голову. Что за пытка. Ему-то казалось, что все прекрасно, все уладилось. Когда выходил из гостиной, они там все чуть не плясали от радости. Да что же такое стряслось?
— А ты еще так меня устыдил! — упрекала Барбара. — А я еще так себя грызла, извиниться перед ним решила!
— Да что случилось-то? — молил Морли. — Хоть сказала бы — ну что он натворил?
Он осекся. Машина запнулась, стала. Заглох мотор. Морли дергал тормоза, возился со стартером. Потом стукнуло: как я забыл про утечку. Это ж бензин кончился. В машине куча недочетов, всем этим необходимо заняться, да вот все откладываешь, не доходят руки. Делать нечего, придется переть пешком до заправки. Вдруг Барбара разрыдалась.
— А сколько я часов проторчала в этой машине, тупое радио слушала, — она всхлипывала. Она думала про неоплаченные счета и как она вечно ждет Морли одна, пока он мотается по визитам.
Он насупился. Ну что тут поделаешь, что тут ей скажешь. Она все рыдала, но он шагнул из машины. И уныло потащился пешком вниз, вниз, далеко, к подножью Лорел-каньона, где была ближайшая заправка.
Хонти тоже был на Малхолланд-драйв, но восточней — он шел к Бенедикт-каньону. Шел к Скорбеллу — попытать счастья, раз уж получил приглашение. Воздух был ясный. Вид открывался, промытый, во все стороны, далеко-далеко. Земля притихла, забылась, охваченная тоскою просторов. У Хонти все сжалось, стеснилось в душе. Он устал. Думал — и сколько жизни-то человеку дается, всего три, четыре десятка, ну пять от силы, если повезет. И до чего же быстро они промчались, пронеслись, как безумные. Оглянуться не успел.
В детстве бывало — вымочишь за ночь фасолины, а утром высаживаешь в цветочные горшки. И весь день нянчишься с этим горшком, переставляешь его с подоконника на подоконник, чтоб новенькое растение всласть попользовалось переползающим солнцем. Тот дом запомнился — теплый, спокойный. Запомнилось, как во Франкфурте шел с отцом вдоль реки, зимним днем, держась за отцовскую руку, шел мимо большого собора; и после стольких лет всё видятся те облака, оттиснутые в небе, как морозом на стекле. И еще каменщики запомнились, да, тогда, в Париже… тогда ведь на что-то еще надеялись с Лили, думали — а вдруг, в Париже, чем черт не шутит… Тех каменщиков, высоко, на лесах, прохватило внезапным ливнем, и они прикрывались пустыми пластиковыми корытами, жались друг к дружке, как голуби.
Да, такие картинки, ну, может, еще с полдюжины, душа сберегла к пятидесяти годам и теперь смакует. И ведь полюбил — тех каменщиков под дождем, и огни Парижа, и французские реки, и, здесь уже, долину Гудзона, и немыслимое калифорнийское солнце; да только любовь это невзаимная, вот в чем трагедия. Все гонят, не нужен никому, всюду лишний, чужой.
— Помилуй меня, прости! — вдруг вырвалось у Хонти, тихо, но из самой глубины сердца. — Прости! Прости меня!
Сам во всем виноват. Грешник, преступник: творить такие мерзости, преувеличивать, врать, всучать негодные чеки. И, наверно, вообще во всех мыслимых грехах виноват, потому что так просто, ни с того ни с сего, никого не станут наказывать, а вся-то жизнь получилась — одно сплошное наказание, Б-г свидетель.
Он смиренно молил о прощении — высоко в горах. Налево были порты, и взморье, и блики Тихого океана. Направо лежала долина Сан-Фернандо, а дальше, за ней, мрачной стеной вставал Сан-Габриельский хребет.
Ни на что не отвлекаясь, не удостаивая вниманием белок и кроликов, даже других собак не удостаивая вниманием, когда те подходили, чтобы познакомиться, сразиться или поиграть, Фиделио спешил домой, где тропками, а где напрямки. Он проголодался. Он весь день искал. Побывал в парикмахерской, заглянул в рестораны, в аптеки, наведался в турецкую баню. Искал Хонти у знакомых. Надеясь, что хозяин дома, что все хорошо, он припустил сквозь чащу, выбежал на опушку. И остановился, разочарованный, тяжело дыша. В бассейне никого. Лужок уставлен пустыми креслами. Фиделио подошел, обнюхал старую пляжную туфлю на кафельном бортике, мокрое вздыбленное полотенце, рваный купальный чепчик без штрипок, шоколадный слоеный торт. А потом он нырнул в кусты и опять припустил вовсю, возобновляя поиски.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.