[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2013 СИВАН 5773 – 6(254)
эстер бронер
Перевод с английского Олеси Качановой
Родственники
Мама часто вспоминала о той деревне в России, где она жила.
— Деревню ограждали стены, и вся жизнь протекала в этих стенах, — рассказывала она. — В то время выбирать было почти не из кого. Дядя брал в жены племянницу. Тетка выходила за племянника, сестра обручалась с двоюродным братом. Так вот мы с папой друг друга и полюбили.
Влюбленные мама с папой — до чего любопытно!
— Как ты поняла, что это любовь? — спрашивали мы.
— Он меня поцеловал, — отвечала мать.
— У нее были такие мягкие губы, — говорил отец, — откуда ж мне было знать, что она решит остаться со мной на веки вечные?
С тех пор мои родители счастливо жили вместе и умерли с разницей в полтора года. Сначала ушел отец, а потом память о том поцелуе увела вслед за ним и маму.
Однажды этой зимой я пришла к ней в синагогу с плохой новостью.
— Мама, — сказала я, скользнув на нашу скамью, — брат Бенни умер.
— Он ведь не старый, — сказала она. — Совсем еще не старый. А почему?
Я не в силах сказать правду.
— Надорвался на работе, — отвечаю.
— Такой достойный человек, — говорит мама. Она сникает. Покашливает тихонько. — Славный парень, и не только потому, что наш родственник.
Я молчу о том, что у него развилась аневризма в легочной артерии, горлом шла кровь и вся его квартира была в потеках кровавых плевков. Кровь была на стенах и жалюзи, даже на бумагах на письменном столе.
— Он плохо жил, — говорит мама. — Доктор, а жил, как студент.
Как студент-переросток, в однокомнатной квартирке, где стены десятки лет не знали покраски, а лак на полу давно облез. Книжные полки забиты видеокассетами и книгами. На видеокассетах — телетрансляции «Метрополитен-опера». Книги в дешевых мягких обложках куплены у букинистов. На верхних полках — учебники по медицине в твердых переплетах и большой альбом по искусству с цветными репродукциями, подарок коллег.
Поди еще найди там для похорон хоть один незаношенный костюм.
— Почему он так жил? — недоумевает мама.
Служба вот-вот начнется. Один из прихожан, призывая всех к тишине, затягивает нигун, напев без слов. Раввин укоризненно смотрит на еще не угомонившихся болтунов.
Бенни занимается на скрипке. Я из-под палки занимаюсь на пианино. Бенни упражняется, чтобы достичь вершин мастерства. Я постоянно отвлекаюсь то на метроном, то на часы.
Когда положенные полчаса истекают, лечу к его дому неподалеку: айда гулять!
Он высовывает голову, говорит:
— Я занимаюсь. Не мешай.
— А я твоя двоюродная сестра, — говорю я. — Мне можно.
Учу Бенни танцевать.
— Двигайся на месте, Бенни.
— Как можно одновременно двигаться и оставаться на месте?
— Бедрами двигай, бедрами.
— Покажи как.
Объясняю:
— Кладу руки сюда, тебе на бедра. А ты качай бедрами вверх-вниз, двигайся, шевели тазом.
Мы танцуем самбу.
— Двигайся, Бенни, медленно, не спеши.
— Так? — спрашивает Бен.
У него орехового цвета глаза и прямые светло-каштановые волосы.
— Раскованнее. Двигайся всем телом.
— Я чувствую тебя, сестренка, — говорит Бенни. — Всем телом.
Учу Бенни целоваться. Сама недавно узнала, как это делается. Мы тычемся носами, промахиваемся мимо рта и, чтобы подобраться поближе друг к другу, наклоняем головы набок.
Когда наши губы встречаются, на память приходит рассказ о родительском поцелуе. Оказывается, у мальчиков такие мягкие губы. Оказывается, что даже когда мы потом отстранимся, нас все равно будет связывать паутинка слюны.
— А кому отойдет его собственность? — спрашивает мама.
Она всегда отличалась практичностью. Жизнь превыше всего. Смерть, когда она приближалась, удостаивалась должного внимания. Но едва все заканчивалось, мама кидалась пристраивать оставшееся добро.
— Думаешь, у брата Бенни есть собственность? — отвечаю.
— Он всю жизнь работал, притом врачом. Как это у него нет собственности? — вопрошает мама.
И косится на меня.
— Может статься, все достанется тебе. Он всегда был к тебе неравнодушен. Не то что к твоим братьям.
— На столе вашего двоюродного брата мы нашли только ваше письмо, — еще раньше сказал мне следователь.
Он позвонил мне из участка неподалеку от комплекса «Социальное жилье».
— И в доме — только вашу фотографию. Отсюда напрашивается вывод, что других родственников, кроме вас, у него нет.
— Другие родственники у него есть, — отвечаю. — У меня есть братья.
Следователь сказал:
— Нет никаких свидетельств его общения с кем-либо еще. Попытайтесь выяснить имя его юриста. До тех пор вы назначаетесь исполнителем завещания в отношении его имущества.
Это у Бенни-то «имущество» — у него, который родился в съемной квартирке, а на момент смерти проживал в доме, построенном по программе социального жилья?
Я слишком подавлена, чтобы рассмеяться.
Он всю жизнь только и хотел, что быть доктором.
Играем в доктора у нас в цокольном этаже.
— Где тетя с дядей и мальчики?
— Ушли, — говорю.
— Хорошо, тогда этот темный цокольный этаж — больница.
— Кто болен? — спрашиваю.
— Ты.
— А что со мной такое?
— Для начала мне надо тебя осмотреть.
— Мне щекотно, — брыкаюсь я. — Дай-ка я тебя тоже пощекочу.
— Нельзя, — говорит Бенни. — Я доктор, а ты медсестра. Медсестре нельзя щекотать доктора, ни в коем случае.
— Почему?
— Это не по правилам, — говорит Бенни. — Мне нужно провести медицинский эксперимент. Расстегни блузку.
Он лижет мне кончики сосков.
— Фу! — отпихиваю его. — Вся грудь мокрая.
— Настанет день, сестренка, — говорит Бенни, — и ты сама попросишь меня об этом.
— Настанет день, братик, — обещаю ему, — и ты умрешь, потому что едва ты дотронешься до моей блузки, я тебя убью.
— Расскажи, от чего умер Бенни, — говорит мамуля неделю спустя. — Я всю неделю была под впечатлением и забыла спросить.
— Там темная история, — говорю.
— Ну, это ж Бенни, — отвечает мамуля.
— Сначала решили, что это инфаркт. В общем-то, в свидетельстве о смерти так и написано: инфаркт.
— Значит, инфаркт и есть, — отрезает мама. — В медицинском документе не может быть ошибки.
— Это не Бенни, — говорю я следователю по телефону. — Бенни был помешан на здоровье.
— Тело было найдено по месту проживания вашего брата, — говорит следователь. — Вы должны опознать тело.
— На нем были очки?
— В момент смерти не было.
— У него серые глаза?
— Как теперь узнаешь, мисс?
— А ямочка на подбородке есть?
— Не припоминаю, — отвечает следователь.
— Вы обратились не по адресу, — говорю я и кладу трубку.
Следователь перезванивает.
— Покойник проживает в том же здании, что и ваш двоюродный брат. В той же самой квартире. Он приблизительно того же возраста. Логично предположить, что…
— Это не мой брат. Взломщик, грабитель или, может, сосед по квартире.
Следователь вздыхает.
— Вы посмотрите фотографии?
На глянцевых отпечатках — не пойми кто с закрытыми глазами, без очков, без выраженной ямочки на подбородке, с темными пятнами на лице.
— Вы обратились не по адресу, — повторяю я.
Но в итоге я его опознаю.
— Бенни никогда бы не допустил инфаркта, — говорит мама. — Он и питался-то только орехами да зеленью.
— И крупами, — подсказываю.
— А еще вечно бегал по лестнице, хотя в их доме прекрасный лифт. На каком этаже он жил? Пятнадцатом? Ни разу не была у него. Вверх-вниз, вниз-вверх. Теннис. Плавание. Это точно был Бенни?
— Потом следователь сказал…
— Следователь? — громогласно изумляется мамуля.
В синагоге повисает тишина. Молящиеся фраппированы.
Перехожу на шепот.
— Из местного отделения полиции. Его вызвали, когда соседи настрочили жалобу.
— Соседи настрочили жалобу на Бенни?
Мне трудно продолжать. Я замолкаю.
— Ну же. Ну, — подгоняет мама.
— Его не сразу обнаружили, — говорю я.
Мама плачет. Я и не знала, что можно плакать после смерти. Волосы растут, и ногти тоже, это да. Но что слезы могут литься, я не знала.
— Совсем один? — спрашивает она. — Он умер в одиночестве? Бедный мальчик.
Мы сидим рядышком и держимся за руки.
— С другой стороны, он и был одиночка, — говорит она. — Почему он так и не женился? Ты не знаешь?
Она пристально глядит на меня.
Качаю головой.
— Бедные его родители, — говорит она. — У них, совсем простых людей, родился гений. Они не знали, как с ним быть.
— Поэтому они и сплавили его куда подальше, — вставляю я.
— Меня сплавляют на учебу, — говорит Бенни, — а мне всего тринадцать!
— Что ты натворил?
— Я знаю тайны, — говорит Бенни.
— Про своих? Ты кому-то проболтался? — спрашиваю.
— Нет, — говорит он, — но они этого боятся.
— Кто они?
— Мать, отец.
— Это из-за того, что мы играли в доктора.
— Про это они не знают, — говорит Бенни. — Просто я умный, вот меня и посылают куда подальше.
— Им не нравится, что ты умный? — спрашиваю.
— Еще как нравится, глупышка, — отвечает Бенни. — Потому мне и приходится ехать.
— Не понимаю.
— Вытуривают из дому — и это в тринадцать-то лет!
— Куда? В школу для трудных подростков? В военное училище?
— В университет, — говорит Бенни, — и жить я буду в общаге.
Пытаюсь его утешить. Глажу по руке. Воркую.
— Перестань! — говорит Бенни, и я отдергиваю руку. — Раскурлыкалась, голубка. Кончай свои нежности. А то еще заразишь меня голубиными блохами.
Дело, как всегда, заканчивается дракой.
— И хорошо, что тебя вытуривают.
Бенни отвечает:
— У меня такое чувство, будто я сделал что-то ужасное, настолько ужасное, что они не могут просто меня отшлепать или запереть дома.
И плачет. В общем, я снова глажу его, воркую:
— Бенни, пусть бы лучше меня сплавляли. Слышишь, а? Пусть бы лучше меня услали далеко отсюда, от родных, в университет.
В глазах у меня слезы.
Бенни, как всегда, в своем репертуаре.
— Тебя бы не взяли, — заявляет он. — Ты не знаешь, что такое номинатив. И конъюнктив. Тебя бы не приняли в университет.
— Вали отсюда и не вздумай мне писать, — рычу я.
Потом он, уронив голову, сидит в подъезде на диване-качалке, и я рядом с ним. Я всегда его прощаю.
— Моих родителей бесит, что я особенный, не такой, как они, — говорит он.
Лично я так давно его знаю, что он не кажется мне особенным, Бенни как Бенни.
— Они сплавляют меня из дома, потому что я превосхожу их по уму и говорю без акцента.
Возражаю:
— Тогда бы и мои родители должны были меня вышвырнуть.
— Отцу не нравится, что я смотрю на него сверху вниз. Вот с чего все началось. Я уже в девять смотрел сверху на его лысую макушку. Нет, даже еще раньше. Я сидел в кроватке, за прутьями, и заговорил с ним.
С Бенни никогда было не угадать, заливает он или нет.
— Так вот, сидел я в своей кроватке, а потом говорю: «Папочка, привет! Выпусти меня из этой клетки!»
— Он уже разговаривает. Это нормально? — удивился отец.
— Тсс, молчи, — сказала мама.
— Мама, — обратился я к ней, — я медленно хожу, зато говорю быстро, так что помоги мне отсюда выбраться, и мы все вместе поболтаем.
— С ним что-то не так, — говорит папаша. — Не вынимай его, не то соседи подумают, что у нас доме завелась нечистая сила.
— Не глупите, родители, — резонно возразил я. — Просто заговорил немного раньше срока. Не станете же вы держать меня здесь в наказание?
Я перебиваю:
— Так это твоя тайна? Я и так знала, что ты рано заговорил. Они этим гордились. Мама рассказывала, они постоянно хвастались, потому что я в то время говорила лишь отдельные слова.
— Ошибаешься, как обычно, — говорит Бенни. — С тобой мать ходила на прогулку в любую погоду, по всему кварталу, в парки, на площадки. А меня держали в кроватке да в манеже, за решеткой.
— И это вся тайна?
— Есть и еще кое-что, похуже, — сказал Бенни. — Это не они мне читали. Это я им читал.
— Выходит… — я потрясена, — тетя с дядей не умеют читать. Как же твой отец справляется с работой?
— Портному нужны цифры, не слова.
— Но как они обходятся без чтения?
— Слушают радио, глупышка, — говорит Бенни. — С их точки зрения, мы все равно что «Один человек и его семья»[1]. А я — Малышка Снукс[2]. Они думают, мы «Голдберги»[3]. Но я в формат радиоприемника не вписываюсь, посему меня сплавляют в университет.
Бенни долго рыдал и качался на диване, потом отер глаза и пошел домой.
— Так что там с Бенни? — спрашивает мама. — Уже несколько недель, как он умер. Как прошли похороны? Где? Кто был? Много пришло народу?
— Я не была знакома с его друзьями, мама, — говорю я. — Мы с Сэмюэлом похоронили его в Нью-Джерси, там участки недорогие. Пришлось снять деньги с банковского счета, чтобы за погребение заплатить.
— Безответственный, не то что мы с твоим папой, — говорит мамуля. — Участок, бессрочный уход за могилами — все было предусмотрено.
— Ты менч, — говорю ей. — Настоящий.
Мама польщена. Она не избалована моими комплиментами.
— Это и есть главное, — говорит она, — быть менчем.
Но с темы не сбивается.
— Итак, расскажи про похороны.
— Ну, пришли его друзья. Люди-животные, люди-растения, люди-барби, люди-люди.
— Люди-животные — это как? — спрашивает мама.
— Борцы за права животных в полотняных туфлях.
— Он был добрый, — говорит она. — Особенно к животным. Ему ведь в лаборатории приходилось проделывать с ними ужасные вещи. А куда деваться, человек он подневольный. А кто такие люди-люди?
— Работники здравоохранения. Коллеги, врачи, медсестры, социальные работники.
— Значит, он и с приличными людьми водился? Отрадно слышать. А люди-барби?
— Сплошные буфера и ни капли мозгов.
— Брат Бенни? — ахает мама. — Вот это да!
В синагоге звучат привычные мотивы. Порой ее разбавляют какой-нибудь новой мелодией, но прихожане этого не одобряют. Они любят службу, как туфли «Энна Джеттикс» — закрытые, удобные, всегда одинаковые.
— Итак, — поворачивается ко мне мама, — кто унаследует его состояние? Животные, растения, доктора с медсестрами или барби? И почему не ты? С какой-такой стати не ты?
Я качаю головой. Когда братец Бенни мне что дал в этой жизни?
— Что ты сказала у могилы? — спрашивает мамуля. — Ты ведь ездила на кладбище, да?
Был ужасно дождливый день, земля чавкала под ногами, залепленные грязью туфли вязли.
— Мы говорили о том, что его поместили в университет тринадцатилетним и это разрушило ему жизнь. С тех пор он так и шел по жизни с клеймом вундеркинда.
— Он так и не сумел найти свое место, — соглашается мамуля. — Что-то ему было рановато, а для чего-то он уже опоздал. Слишком рано, чтобы учиться в университете, слишком поздно, чтобы податься в хиппи. Несчастная жизнь! В чем вы его похоронили?
— В одном из его костюмов, — говорю я.
Про обтрепанные манжеты я умалчиваю.
— Держу пари, этот костюм еще с его бар мицвы, — говорит мама. — Ему всегда было плевать на свой внешний вид. И вот до чего он докатился. Умер, как босяк. Так что там слышно на этот счет?
— Следователь назначил нас исполнителями завещания.
— Может, он хоть что-то припас на черный день, — говорит мамуля. — Не мог же он за все эти годы ничего не заработать. Разве с его стороны, моя девочка, не будет мило немного о тебе позаботиться?
Мы часто говорили о родственных отношениях.
— Наши с тобой родители — двоюродные братья и сестры, — сказал Бенни. — Интересно, насколько это генетически на нас отразилось?
Я ответила:
— Ты уродился с прибабахом. И с золотыми руками.
Потом Бенни спросил:
— Двоюродным брату и сестре по-прежнему нельзя жениться?
— Да, — отвечаю. — У моих родителей незаконный брак.
Бенни спрашивает:
— А если двоюродные брат с сестрой любят друг друга?
— Им разрешается целоваться, — говорю я, — в одну щеку или в обе щеки и немножко в губы.
Бенни интересуется: а что, если нам нарушить правила?
— Нет, — заявляю я.
— И какие же это правила? — уточняет он.
— Двоюродным братьям и сестрам разрешается делить прошлое и настоящее, — разъясняю ему.
— А как насчет будущего? — любопытствует Бен.
— А в будущем не давать друг другу житья.
Он хохочет.
— Таково правило?
— Нерушимое, — отвечаю я.
— Покуда смерть не разлучит нас?
— Да, покуда смерть нас не разлучит.
И у нас были годы прошлого и настоящего. А потом братец Бенни сорвался.
— Как тебе моя крошка, Бен?
Девочка вся в ямочках и очаровательно гулит.
— Младенцы не по моей части, — отрезает он.
— Это не часть. Это твоя родня во втором колене, — говорю я.
— В третьем, если быть точным, — говорит Бен. — Третьесортная сестричка. Вот уж не думал, что ты станешь матерью. Ты вдруг сделалась взрослее меня.
— Я на год тебя моложе, — напоминаю.
— Будь ты моей ровесницей, у тебя нашлось бы время для меня, — говорит Бен.
— У меня вообще ни на что нет времени, — объясняю.
— Вечно ты так, — говорит он и уходит, не сев с нами за стол.
Я убираю лишний прибор.
— Тебе от него полагается компенсация, — продолжает мама.
— Почему это? — спрашиваю.
— Ты общалась с ним все эти годы, а другие дети его не выносили. Он был заносчивым всезнайкой, любил хвост распустить. Но ты повсюду таскала его за собой, даже потом, в колледже, брала на вечеринки. Научила его танцевать. Была ли у него когда подружка, ходил ли он хоть раз на свидание? Припоминаю сейчас, он сказал, что одна девушка разбила ему сердце. Интересно, кто она?
— Интересно, — поддакиваю я.
В другой раз Бен звонит и приглашает меня пообедать, как ни в чем не бывало.
— Могу я просто тебя увидеть? Как твои дела?
— Как и прежде, в положении, — объясняю ему.
— Знаю я это положение, — говорит Бенни смурным голосом, — живот лезет на нос, спину ломит, походка уточкой.
— Хорошо, что ты не пошел в акушеры-гинекологи, — говорю я.
А Бенни отвечает:
— К чему мне дети и их хныканья, срыгивания, рвоты?
— Тогда хорошо, что ты не стал отцом.
— Очень хорошо, — говорит Бенни, — очень хорошо, что я стал врачом, а все из-за тебя.
— Из-за меня?
— Цокольный этаж, — говорит Бенни. — Помнишь?
На большой — целых три часа — субботней службе я непривычно тиха.
Мама спрашивает:
— Ты скрываешь от меня что-то, что мне стоит знать?
— Бенни ненавидел отца и мать, — сообщаю ей. — У него в квартире не было ни одной их фотографии. И вообще ничьей.
Только моя. Где я танцую на какой-то вечеринке много лет тому назад.
— Бедные его родители, — говорит мама. — Они ведь старались, как могли. Только о нем и говорили. Только о нем и думали. А он уехал и ни разу не позвонил, не написал. Ни на один день рождения, ни на один юбилей. Что на День матери, что на День отца — молчок. А когда его отец умер, он даже не явился на похороны. Это не обида, это серьезнее. Они не заслужили такого к себе отношения.
— А с тобой? — спрашиваю. — Как он вел себя с тобой?
— Хорошо, очень хорошо, — говорит мамуля. — Что бы ему получше со своими родителями обходиться! Знаешь, что он сделал? Я раз сказала ему, что интересуюсь вопросами здоровья. Так он тут же пошел и оформил для меня пожизненную подписку на журнал «Превеншн»[4]. Я всегда читала его, лежа в ванной. Этот журнал был моей библией. — Она хмыкает. — А теперь пожизненная подписка кончилась.
Мы замолкаем.
Неожиданно мама вскидывает голову.
— А что стало с его скрипкой? Как он обожал музыку! Помнишь, он оставлял скрипку у нас, а потом приходил вечером из больницы и допоздна нам играл?
— Пошли на концерт, — звонит Бенни. — У меня сольное выступление с Оркестром медиков.
— А ребенка куда деть?
— Оставь дома, — невозмутимо предлагает он.
Итак, я бросаю ребенка и отправляюсь на концерт.
— Пошли на банкет, — умоляет он, когда стихают последние аплодисменты. — Все пойдут.
— А я нет, — отвечаю.
Сэмюэл сидит дома с малышкой.
— Ничего страшного, — сказал Сэмюэл. — Он же твой родственник.
— Но ты единственная моя родственница, — говорит Бенни.
Я иду на банкет, чтобы у Бенни были родные.
— Потанцуем? — спрашивает он.
— Я разучилась, — говорю.
Он кладет руки мне на талию.
— А я нет. Двигайся. Шевели бедрами.
— Так?
— Вот так, — говорит он. — Чуть ближе.
И вдруг он меня отпихивает.
— Твоя блузка! — говорит он. — Ты промокла. И меня мочишь.
После этого мы долгое время не видимся.
И вот теперь я его душеприказчица.
Побывала в его опечатанной квартире. Следователь приподнял клейкую ленту, и мы вошли.
— Вряд ли вы выдержите дольше нескольких минут, — сказал он. На нас обоих были маски.
Пропитанный кровью матрац уже убрали, но пол все еще лип. Я быстро сгребла в охапку все, что показалось мне важным: папки с документами, какой-то блокнот, записную книжку.
Целую неделю я обзванивала людей из записной книжки и сообщала им, что Бен умер. Переждав, пока они нарыдаются или наохаются, утешала их и в очередной раз рассказывала, как было дело.
Бен продолжает умирать. Мне снится, как он умирает, захлебываясь кашлем, а я пытаюсь его поддержать. Снится, что мы лежим в обнимку в его кровати. Он кашляет, потом его рвет. Я вся в крови, словно новорожденный младенец. Хочу заглянуть Бену в глаза, но веки плотно сомкнуты.
На следующей службе появляюсь измотанная. Мама с места в карьер приступает к делу.
— Частной практики у него не было, — говорит она. — Душа у него к этому не лежала. Ненавидел общаться. Но он же работал всю свою жизнь, разве нет? А у врачей зарплата ого-го.
Мы шерстим его бумаги: разыскать бы его адвоката, любовницу, душеприказчика, что угодно. Пусть не ого-го, но хоть что-нибудь.
И обнаруживаются забавные вещи.
Выясняется, что тому самому университету, в который его отправили в тринадцать лет и о котором он ни разу слова доброго не сказал, завещан денежный дар. Университет разжился многотысячным грантом. Получила от него деньги и организация «Люди за этичное обращение с животными». В год по чеку. Досталось и обществу «Доктора за запрещение ядерного вооружения», и буддийскому храму.
Рассказываю об этом маме.
— Он проматывает твои денежки! — восклицает она.
И мы дружно хохочем.
— Хороший он был парень, — говорит мамуля. — Надо это признать. Не просто хороший — блестящий. И меня это пугало. У него словно искры из глаз сыпались, вылетали снопами из головы. Я порой считала его шизиком, инопланетянином. Он разбирался во всем: в медицине, психологии, математике, музыке. Не было ни единой книги, которую бы он не прочел. Когда он, в бытность свою практикантом в соседней больнице, иногда ночевал у нас, он успевал рассказать мне программу чуть ли не целого университетского семестра. А еще у него были золотые руки.
Карабкаюсь на дерево на пустыре. Бенни стоит внизу и ругается.
— Слезай давай. Упадешь.
— Нет, не слезу, — отвечаю. — Лучше ты залезай!
— Мне нужно беречь руки, — говорит Бенни.
— «Золотые руки», — передразниваю его мать. — Вундеркинд! Торчи там внизу, неженка!
— Торчи там наверху хоть до самой смерти, пацанка! — рявкает Бенни.
Мама бросает на меня взгляд, и я встаю на кадиш.
— Знаешь, — говорит она, — а ведь по брату Бенни некому прочесть кадиш.
— Знаю, — отвечаю, садясь.
— Я готова делиться, — говорит мама. — Можешь молиться сразу за нас обоих.
— Боюсь, у меня не получится, — отвечаю.
— Вот я не эгоистка, — говорит она, — а ты чего вредничаешь?
Из больницы звонят его друзья-врачи: готовы результаты вскрытия, проводившегося накануне похорон.
— Он умер из-за эмбола, циркулировавшего в легочной артерии.
— Циркулирующий эмбол, — говорю я. — Это что-то вроде пассажира, летающего туда-сюда?
— Бен, — говорю я, когда наконец, после многократных попыток, застаю его дома, — где тебя носило?
— Ездил в Луизиану на встречу медиков. Видел байю[5].
— Она тебя убайюкала?
— Был в Греции на конференции по детской психиатрии; потом на конференции «Дети Фрейда» в Израиле; съездил в Таиланд послушать, что нового в психофармакологии; в Гвадалахаре побывал на семинаре «Аутизм по методу Бруно Беттельгейма[6]».
— И ты повсюду ездил за свой счет?
— Конечно, нет, — говорит Бен. — Мне оплачивали поездки.
— Что ты делал в Таиланде?
— Купил костюм. Он потерялся вместе с багажом.
— А в Греции?
— Грелся на солнце.
— А в Гвадалахаре?
— Танцевал.
Я сказала:
— Это я научила тебя танцевать.
— Да, в числе прочего.
— А именно?
— Ты научила меня равняться на тебя, смотреть на себя твоими глазами. Когда ты ушла, меня не стало.
Мама спрашивает:
— Что у вас дома нового?
— Все как обычно, — говорю.
Я заметила, что ей неинтересны бытовые подробности, разве что как кушает малыш или кто с кем сыграл свадьбу. А семейные истории ей обрыдли. Все они уже рассказаны по тыще раз.
— Бен, — говорю я, — ты никогда не спрашиваешь, как у меня дела, как мои дети, как муж.
Он отвечает:
— Давай договоримся. Ты будешь рассказывать, как дела у тебя, и не рассказывать про мужа и детей.
— Ну еще бы, — говорю я злобно, — зато до переживаний любых других детей тебе дело есть. Твой кабинет открыт для отпрыска первого встречного, для любого мешугинера. Ты привечаешь всех ненормальных, отсталых, аутичных.
— Ты просто ревнуешь, — говорит братец Бен.
— Слышала, он далеко пошел в своей области, — говорит мама. — Тут надо отдать ему должное. Но как сын он полный ноль. Как член общества — полный кошмар. А вот с детьми он, видимо, ощущал родство душ.
Бен рассказывал мне о Тедди. Он приносил ему в палату психбольницы свою скрипку, чтобы тот мог подергать струны.
— «А теперь, — говорю я Тедди, — я кладу скрипку в футляр, это ее кроватка».
Тедди в кроватке не лежится. Его приходится привязывать, иначе он всю ночь неприкаянно бродит.
Бен рассказывает Тедди сказку о тихом мальчике в лесу, мальчике, который молчит. Тедди сидит рядом с Беном, но прикоснуться к себе не дает. Бен рассказывает о том, как к мальчику пришла полевая мышь с белыми лапками. А мальчик молчит, не шевелится. Рядом с ним порхает колибри. Кролик хрупает травой. А кто же этот мальчик? Да это же наш Тедди!
Бен говорит:
— А потом я сказал: пришел олень с большими рогами и потыкался носом в Теддину руку. Тедди долго, долго сидел, а потом потыкался носом в мою.
— Для человека, работающего с детьми, — говорит мама, — ему не хватало терпения. Хорошо, что своих у него не было. Хотя одно время мне казалось, что вы будете вместе. Но вообще-то родственникам жениться неполезно. — Смеется. — Я не в счет.
Как-то раз я сказала Бену:
— Можно тебя кое о чем спросить?
— Спрашивай.
— Ты кого-нибудь любишь?
— Конечно, люблю.
— Кого?
— Пациентов.
— А женщину? — спросила я. — Ты любишь какую-нибудь женщину?
И Бен ответил:
— Когда-то я полюбил одну девушку. Я отдал бы ей все. Ради нее я бы перестал расти.
— Звонил следователь, — сообщаю маме однажды вечером в пятницу. — Сказал, чтобы я подготовила древо родства.
— Это еще что такое? — хихикает мамуля. — Яблоня, что ли?
— Нужно предоставить документы, подтверждающие в суде наше родство. Мое древо жизни, как сказал следователь.
— Где же наши документы? — задумывается мама. — Часть у меня в банковской ячейке. После того как мы переехали в поселок для престарелых, я в доме ничего не держала. У Бенни все близкие умерли. Твои братья знать ничего не знают. Девочка моя дорогая, не могу вспомнить. Я там под конец как-то скисла. Прости. Не смогу тебе помочь.
— Придется нанять юриста, — говорю.
— Опять расходы, — ворчит мамуля. — Не братец Бенни, а кровосос какой-то.
Через неделю докладываю ей, что юрист разбирает бумаги Бена, мы почти все их уже забрали из квартиры. Юрист говорит, что Бенни, наверное, любил играть в прятки.
— Еще как! — отзывается мамуля. — Дай-ка вспомню. «Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виноват!» Давно спать пора, а вы все носитесь, а потом ты возвращаешься вся потная, того и гляди простуду схватишь.
Кипятится, прямо как в прежние времена.
Говорю:
— У меня такое чувство, словно Бенни витает в воздухе и дает нам то один, то другой ключ. Юрист раскопал его зарплатные чеки из больницы, так у него эти чеки месяцами валялись. После этого он выяснил, что у братца Бенни под сотню тысяч долларов на пенсионном счету.
— Видишь, что значит жить бережливо, — меняет тон мама.
— Уж кто-кто, а он о деньгах вообще не заботился, — напоминаю ей.
— Верно, — соглашается мамуля. — Клал чеки от пациентов в книги вместо закладок. Бывало, обнаружит их потом, а срок уже вышел. Я несколько раз находила их у нас в книжном шкафу, еще с тех времен, когда он заходил к нам в гости.
— Игры, — говорю. — В игры играет.
Играем в «Монополию» на нашем диване-качалке. Я выигрываю.
— Ваши качели пора смазать, а ты мухлюешь, — говорит Бенни.
— В «Монополию» нельзя смухлевать, — втолковываю ему.
— А если ты не мухлюешь, — спрашивает Бенни, — то почему ты все время выигрываешь?
Говорю:
— Просто в играх я соображаю лучше тебя.
— Этого не может быть, — не соглашается Бен. — Сыграем во что-нибудь другое.
Играем в «Мичиган рамми», причем Бенни не доверяет мне тасовать колоду, тасует сам.
— Рамми! — вскоре объявляю я.
— Мухлеж! — вопит Бенни.
— Просто ты плохо перемешал, — объясняю. — Я собрала все комбинации.
Обыгрываю его и в другие настольные игры. Домино — вообще чепуха. Бен показывает, как играть в шахматы, и я ставлю ему мат.
Годы спустя Бен вспоминает об этом совсем иначе.
Бен говорит:
— Я выигрывал во все игры.
— Вранье! — я возмущена. — Это я выигрывала во все настольные игры.
— Ты просто забыла, — упирается он.
— У меня было время вспомнить, — говорю я. — Одного только не припоминаю: как же так получилось, что ты стал сообразительнее меня?
— Для девочки ты довольно сообразительная, — утешает меня мама, когда я рассказываю ей о наших летних состязаниях. — Иногда стоит слегка поддаться и немного проиграть, чтобы потом выиграть по-крупному.
— Что, например?
— Например, спутника жизни, — говорит она.
— Мама!
Мы с Беном редко видимся, а когда встречаемся, он ведет меня в какое-нибудь вегетарианское заведение, где еду подают на картонных тарелках, и мы разговариваем. То есть я слушаю, а он рассказывает. Чаще всего о Тедди.
— «Тедди, — обращаюсь я к нему, — я сяду в это кресло и подожду, когда ты начнешь бум-бум-бумкаться головой о стену. Я принес подарок. Посмотри, это шлем! Как у футболиста. Надень-ка шлем, Тедди, и можно будет бумкаться о стену без вреда для головы. В этом шлеме ты сможешь пробумкивать насквозь людей, стены, все твои ночные кошмары. Вот так, мой мальчик».
— Уф, — с облегчением говорит Бен, — ребенок может биться головой без вреда для своего мозга. Неважно, с помощью Кого или Чего, все равно спасибо!
— Есть новости от юриста? — спрашивает мама.
— Он изучает его инвестиционные бумаги, вклады, банковские счета. А следователь так от меня и не отстает. «Мы полагаем, что причиной смерти стала аневризма, — говорит он. — Но мы не уверены в этом до конца».
— Что такое аневризма? — интересуется мама.
— Как мне объяснили, это патологическое расширение, выпячивание стенки кровеносного сосуда.
— Так я знала, что у Бенни какая-то патология, — отзывается мамуля. — Неспроста он все Фрейда штудировал. Вел тайную жизнь.
— Мне известны все твои тайные местечки, — шепчет мне Бенни в цокольном этаже.
— Откуда?
— Я же доктор.
Возражаю:
— Доктора только и делают, что вырезают гланды.
— Доктора — двоюродные братья — другие. Они еще и исследователи.
— Мы всегда будем двоюродными братом и сестрой, Бенни?
— Покуда смерть не разлучит нас, — говорит он.
Бенни, студент первого курса, звонит мне по телефону.
— Мне поручили клевую работу в лаборатории.
— Ты теперь носишь белый халат, как ученый?
— Ношу белый халат, как сумасшедший ученый.
Мы хохочем, и с тех пор я зову его Доктором Франкенштейном. С каждым разом его звонки все печальнее.
— Весь мой белый халат в крови, как у мясника, — говорит он.
— Да ладно!
— Я убиваю, — говорит Бенни. — Вот чем занимаются в лаборатории.
— Кого ты убиваешь? — спрашиваю.
— Мышей, кроликов, а уж что я делаю с кошками…
Мне кажется, он меня разыгрывает.
— С кошками, — смеюсь я. — Любимая шутка моего отца: «Кто спит с котом? Миссис Котт».
— Когда я тебе расскажу, ты меня возненавидишь, — говорит Бенни.
И рассказывает, как дает котятам блюдечки с едой, а в ней подмешан алкоголь, и вскоре котята есть уже не хотят. Только пить.
— Мой профессор ставит эксперимент. Хочет превратить маленьких пушистиков в пьянчуг. Сделать из них четвероногих алкашей. А меня заставляет каждый день тщательно записывать, как они ходят, не спотыкаются ли, отказываются ли от еды, впадают ли в бесчувствие.
— Он псих, Бен, — говорю я. — Вали от него.
— Он псих, а я его подельник.
— Что такое подельник, Бен?
— Отвали. Ничего вообще не знаешь. Ни слов нормальных. Ни чем я занимаюсь. Ничего.
— Не я тебе позвонила. Ты сам мне позвонил.
— Пошла вон из моей жизни, — как обычно, говорит он.
— Да запросто, кошачий убийца, — отвечаю я.
Сообщаю, что выхожу замуж. Бен в это время учится в медицинском институте.
— Кто он? — спрашивает Бен.
Называю имя.
— Я такого не знаю, — говорит он. — А к тем, кого я не знаю, я на свадьбы не хожу.
Университет я бросаю.
— Как погода? — спрашивает мама. — А то я сбилась.
— Нынешняя осень бьет все рекорды по теплу, — сообщаю. — А потом побьет все рекорды по холоду. И то и другое не по сезону.
— А вот у нас в Калифорнии, — говорит мамуля, — каждый день был таким, как ему положено по сезону.
Он по-прежнему периодически мне звонил, сообщал главные новости.
— Я стал веганом, — говорит Бен. — Не ем ни мяса, ни птицы. Кожаную обувь не ношу. Хватит мучить животных.
— В мире полно мучений, — толкую ему. — В каждой стране есть люди, которым нужна помощь, а ты беспокоишься о зверюшках.
С ним я превращаюсь в злюку.
— Где твоя чуткость, мать-земля? — спрашивает он.
— Проехали, — говорю.
Но Бен, пока сам не захочет, не остановится.
— Как насчет приматов? — говорит он. — У них большой палец тоже противопоставлен, помнишь? Как у нас. Может, нужно встать на их защиту и запретить прививать им вирусы иммунодефицита? Или перестать мучить кошек и кроликов?
— Я стою на защите своих детей от кори, — отвечаю я, — коклюша и ветрянки. А приматы мне до лампочки.
— Гадюка! — говорит Бен.
Проходят годы. Сталкиваемся с ним то здесь, то там.
Встречаю его в хорошем ресторане.
— Привет, Бен, — говорю. — Я думала, ты ешь только с картонных тарелок.
Бен говорит:
— Познакомься с моей девушкой. Филиппа, это моя двоюродная сестра. Мы росли вместе, как родные.
Попадается мне на вокзале.
— Бен! Что ты здесь делаешь?
Бен говорит:
— Познакомься с моей девушкой, Йоко. Йоко, это моя двоюродная сестра.
Как-то раз натыкаемся друг на друга в аэропорту.
— Бен, — спрашиваю, — ты с борта или на борт?
— Познакомься с моей девушкой. Лоретта, поздоровайся с моей двоюродной сестренкой.
В отраслевой библиотеке.
— Бен! — восклицаю. — Что ты тут делаешь?
— Ищу кое-что, — говорит он. — Познакомься, это Сачико. Сачико, это моя любимая двоюродная сестра.
А то, помнится, на фильме Вуди Аллена, когда я еще ходила на Вуди Аллена.
— Сестренка! — говорит Бен. — Познакомься, это Кларисса. Кларисса, поздоровайся. Это моя близкая родственница.
Вкратце излагаю это маме.
— Он специально выбирал созвучные имена? — интересуется она. — Кларисса, Лоретта, Сачико, Йоко.
— Мой юрист, — сообщаю ей, — говорит, что его гонорар съест всю мою прибыль.
Бен в одиночестве шествовал по улице.
— Один? — удивленно приподняла я брови.
— Ради тебя я изменил свою жизнь, — заявил он.
— С чего на что?
И снова я попалась в его капкан!
— С этого на то, — сообщил Бен. — Ты переехала, и я тоже переехал.
— Вранье! — отрезала я. — Все ты врешь. Ты всегда жил в этой трущобе.
Юрист обнаружил кое-что любопытное. Среди Беновых списков: «Книги, которые нужно прочитать», «Оперы, которые нужно послушать», «Женщины, с которыми нужно завести роман» — имеется еще один, с перечислением денежных акций.
— Будете как сыр в масле кататься, — говорит юрист, — стоит нам только их заполучить.
— Мама, — говорю я, — вряд ли Бен позаботился о том, чтобы я как сыр в масле каталась. Он ни разу не прислал мне подарка — ни на день рождения, ни на свадьбу, ни на рождение ребенка. Да он бы для меня и пяти центов пожалел.
— Никогда не поздно все изменить, — говорит мама.
— Знаешь что, мам? Поздно.
— Но где же его завещание? — талдычит юрист.
— Он оставил все какой-нибудь Йоко или Клариссе, либо приверженцам тряпочных туфель, либо всем котятам и щенкам на подкорм, — отвечаю.
Телефонный звонок.
— Не могу заснуть, — говорит Бен.
— А я сплю, — шепчу в ответ. — Зачем ты меня разбудил?
— Я не могу спать, — говорит он, — а ты дрыхнешь?
Перебираюсь из постели в соседнюю комнату, потом возвращаюсь в спальню, чтобы положить там трубку.
— Который час? — спрашиваю наконец шепотом.
— Судя по светящимся стрелкам моих часов, три ночи, — сообщает он.
У меня спросонья все сбилось.
— Мне скоро пора кормить ребенка.
— В твоем доме не осталось детей.
— Точно! Они выросли и давно меня оставили.
— Некого тебе кормить, — говорит Бен.
— Ради тебя я сейчас оставила свою постель и своего мужчину.
— Настоящим твоим мужчиной был я, — заявляет Бен. — И буду твоим мужчиной до самой твоей смерти.
Из спальни доносится голос.
— Что-то случилось? — спрашивает Сэмюэл.
— Пока, Бен, — говорю я. — И не звони мне по ночам. Да и днем не усердствуй.
Чуть не запамятовала: за несколько лет до этого был еще один поздний звонок.
— Умер мой отец, — сказал Бенни.
— Дядя умер? Первый из наших родителей.
— Я разговаривал с матерью.
— Это самое малое, что ты мог сделать.
— Пригласил ее в гости.
— Ты не поедешь на похороны отца?
— Моя дорогая, невежественная сестренка, я похоронил его много лет тому назад.
— Какой же ты беспощадный!
— Кого это я не пощадил? — спрашивает Бен.
— Себя и всю свою жизнь, — заявляю я.
Зовет меня в свою трущобу. Поколебавшись, сажусь в метро и еду на окраину.
Разумеется, поесть у него нечего.
— Для чего ты меня пригласил? — спрашиваю, ища глазами, куда бы сесть.
Жалюзи лет десять как не протирали. По полу босиком ходить не стоит.
— Хочу показать тебе фотографии из своих поездок, — говорит он.
ТайландГвадалахараИзраильГонконг.
— Я бы полистала «Нэшнл джиографик», — говорю я.
— Мне хочется рассказать тебе то, что я узнал о мире.
— Схожу на какую-нибудь лекцию.
— Я хотел тебе сказать, — говорит Бен, — что куда бы я ни ездил, с кем бы ни встречался, я думаю о тебе.
— Не говори так, — прошу я.
— Мне просто хочется с тобой пообщаться.
— Бен, — говорю я, — мне хватает общения с соседней подушкой в постели. Подушка эта никуда не ездит. Она всегда лежит рядышком и по ночам сообщает мне новости за истекший день.
— Я тебе не ежедневная газета, — огрызается Бен. — Когда можем, тогда и видимся.
И он раскрывает объятия. Прямо на этом грязном полу, на этих грязных простынях мы обнимаемся, и к старым пятнам на постельном белье добавляются новые. Потом я вскакиваю, подхватываю сумочку и бегу к выходу.
— Я никогда больше сюда не приду! — кричу я. — Никогда!
— Куда ты денешься, — говорит Бен.
— Мама, — рассказываю ей, — юрист обнаружил завещание. Оно лежало в одной из книг вместе со старыми чеками из больницы.
Мама радостно треплет меня по волосам. Однако я не прыгаю от восторга.
— Понятно, — говорит она, опуская руку. — Ну, расскажи. Любопытно же. Тогда кому? Людям-барби? Людям-животным? Людям-растениям? Людям-людям?
— Всем им достаются лишь те чеки на небольшие суммы, о которых я тебе говорила.
— Ну и?
— Хочешь знать, кому достанутся наградные-призовые и все бабло-фуфло? — спрашиваю я. — Сиротам.
Мы молчим. Даже пение нас не трогает. Когда все встают, я устало поднимаюсь на ноги.
— Так я и знала, — говорит мама.
— Интеллектуально одаренным сиротам, — поясняю, — он основал специальную организацию.
— Таковым Бенни себя и считал, — говорит мама. — Где наше древо родства и генеалогическое древо?
— Не могу их найти, ма.
— Наверное, я их выбросила, когда переезжала, — говорит мама. — С этим переездом со Среднего Запада в Калифорнию была такая морока, а я к бумагам всегда небрежно относилась.
Она сникает. Потом встряхивается.
— Ты будешь оспаривать завещание?
— А смысл — без фамильного древа и против сирот?
— Как же так? И больше ничего в нем не было?
— Было, по мелочи. «Общество бездомных» получит его носки и трусы. Кампания по борьбе с неграмотностью — подержанные книженции. «Престарелые горожане» — телевизор и видеомагнитофон с кассетами. Инвалиды — велотренажер. Наука — его тело. А портфолио отойдет одаренным сиротам.
— А тебе ничегошеньки? — спрашивает мама. — А я-то его кормила-поила. Часами выслушивала.
— Мне достается квартира, — говорю я.
— В комплексе «Социальное жилье»? — уточняет мама.
— Крохотная, запущенная, обшарпанная квартирка.
— Но, Г-споди, почему? — И тут ее осеняет: — Ну так продай ее, и дело с концом.
— В завещании оговорено, что я не имею права ее продавать.
— Что ему от тебя нужно? — недоумевает мама. — Он вечно чего-то от тебя хотел.
— Полагаю, ему нужно, чтобы я отпирала дверь, входила в пустую квартиру и думала о нем.
— Вот нахал! Дурость какая, — говорит мама. — И ты будешь так делать?
— Нет. Я вообще больше не буду о нем думать. Его и так было в моей жизни через край.
— И квартира будет стоять пустая?
— Может, я зайду туда и крикну в каждый угол: «Бен, я не стану о тебе думать. Я вычеркнула тебя из своей жизни». А потом выйду и запру за собой дверь.
— Будь практичнее. Сдай ее какому-нибудь студенту. Практиканту одной из окраинных больниц.
Больше сказать нечего. Главная тема исчерпана.
— А как же кадиш?
— Ма, пусть сам справляется, без меня.
— Он никогда не умел справляться сам, — говорит мама. — Не умел быть менчем. Я не жадная. По пятницам молись за Бенни, а утром по субботам — за меня.
Она подталкивает меня. Я устало поднимаюсь и произношу слова молитвы, которая повторяется за службу четырежды и все равно каждый раз необходима — чтобы помнили.
В деревне, на родине моих родителей, доверяли только родственникам. Чужие могли предать. Племянница превращалась в женщину на глазах своего дяди. Двоюродные братья и сестры каждый день тесно общались. А все равно нельзя. Всегда было нельзя, и будет. Даже когда смерть разлучит их.
Мама тяжело опускается на место.
— Это я была виновата, — сказала она. — Ты родилась от брака родственников. Мне бы надо было смотреть за тобой денно и нощно. Ты будешь стоять подле меня и думать о нем, а я, рядышком, стану тебя оберегать.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. «Один человек и его семья» (1932–1959) — сериал на американском радио, чемпион по длительности жизни в эфире без перерывов.
[2]. «Шоу малышки Снукс» (1944–1951) — американская радиопрограмма об озорной девчушке в исполнении Фанни Брайс.
[3]. «Голдберги» (1929–1946) — американский радиосериал о жизни еврейского семейства во главе с «еврейской мамочкой» Молли Голдберг, чей образ стал нарицательным.
[4]. «Превеншн» («Профилактика») — популярный американский журнал о здоровом образе жизни (издается с 1950 года).
[5]. Байю — характерный для дельты Миссисипи рукав реки с островками.
[6]. Бруно Беттельгейм (1903–1990) — американский психолог и психиатр, известный трудами по исследованию аутизма и многим другим вопросам.