[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2013 ИЯР 5773 – 5(253)
эстер бронер
Перевод с английского Олеси Качановой
Рассказы с того света
I. Мать в зеркале
Заглядываю в зеркало и поверх своего изображения вижу лицо матери. Хотела причесаться, а тут — она, приглаживает свои густые, волнистые седые волосы.
Насчет волос мы с ней ссорились.
— Зачем ты корнаешь и прилизываешь волосы, мама? — говорила я. — Ты же не мужчина.
— А ты зачем вечно устраиваешь колтун на голове? — отвечала она. — Ты же не подросток.
Наши руки в зеркале синхронно скользят вверх-вниз.
— Мы как две обезьянки, — говорит мама.
Она укладывает боковые пряди полукольцами на щеках.
— Привет из тридцатых годов, — комментирую я.
Вообще-то, когда я видела ее в последний раз, у нее была очень даже симпатичная прическа.
— Что это за платье? — спросила я брата. — Не припоминаю такого.
— То, что я привез, ему не понравилось, — ответил брат, — и он предложил взять из запаса.
— Из запаса? — переспрашиваю.
— Видимо, кто-то купил сразу два, чтобы было из чего выбрать, — говорит брат.
— Ей к лицу, — отмечаю я.
Она лежит с закрытыми глазами, на носу покоятся очки.
Эти очки упокоятся с ней навсегда.
На ней чужое платье, волосы убраны со лба и пышно взбиты.
— Тебе идет, мамуля, — говорю я. — Так и носи.
А сейчас в зеркале она двумя руками разделяет волосы на косой пробор, укладывая их волной.
— В прошлый раз было лучше, — капризничаю я.
На расческе обнаруживается волос.
— Выпадают, — жалуюсь матери.
— А у меня волосы никогда не сыпались, — отвечает она. — И зубы тоже.
— Мне идет такая длина? — спрашиваю. — Я недавно подстриглась в «Барни».
— В «Барни»! — ужасается она. — Что, деньги девать некуда?
Я осекаюсь. Никогда, во веки веков, ни ныне, ни впредь, я не осмелюсь признаться матери, сколько стоит стрижка в «Барни».
— Лично я ходила в ближайшую парикмахерскую, — говорит она.
Мы в ее спальне. Я разбираю стенной шкаф и туалетный столик.
— Где мой увлажняющий крем? — спрашивает она.
— Я взяла его себе, мама, — говорю я.
— Что еще ты взяла?
— Бижутерию, — отвечаю.
— Сама подарила ее ко Дню матери, — говорит она, — и сама же быстренько…
— Еще я взяла носовые платки и шарфики, — признаюсь я, оглядывая отобранную для себя кучку вещей.
На глаза ей попадается черный пластиковый пакет для мусора.
— Ты выбросила мои чулки! — восклицает она. — Прекрасные чулки без единой зацепки. И трусы с лифчиками.
— Ношеное белье никому не нужно, — объясняю я.
— Многие, уверяю тебя, были бы рады чулкам без зацепок, постиранному и аккуратно сложенному белью, — возражает она.
А вдруг она права? Тогда как насчет пояса с подвязками? Носят ли вообще сейчас подвязки?
Она в зеркале окидывает взглядом туалетный столик.
— Ты оставила мой «Лепесток розы», — возмущается она.
— Не люблю этот запах, — отвечаю.
— Все любят, а ты нет.
— Мне нравятся более тонкие ароматы.
Внезапно она хватает флакон, нажимает на распылитель и опрыскивает меня.
Я вскидываю руки.
— Не надо! Не надо!
— Теперь, — заявляет мать, — ты пахнешь в точности как я.
Она берет свою ярко-красную помаду. Подкрашивает верхнюю губу и смыкает рот. Капелькой краски с губ подрумянивается.
Я беру свою помаду и провожу по губам.
— Не твой это оттенок, — говорит мать. — Ну чисто покойница.
— Мам, — зову я, — а так?
Повязываю вокруг шеи ее очаровательный шарфик. Вставляю в мочки ее серьги. На руку надеваю ее браслет. Достаю ее новые, нераспечатанные чулки и натягиваю на ноги.
— Возьми мою пудру, — говорит она.
— Я не пудрюсь, — напоминаю ей.
— Мне тебя толком не разглядеть, — говорит мать. — Я без очков.
— Мне пора, мама, — говорю я и сгребаю то, что отобрала.
— Погоди, — говорит она. — Уже холодает. Возьми то теплое пальто.
— Чье оно? — спрашиваю я, разглядывая убранное в чехол старомодное темное шерстяное пальто с воротником из рыжего меха.
— Твоей тетки, — отвечает мать. — Не люблю, когда добро пропадает. Когда ее не стало, я сразу зашла к ней и забрала из шкафа это пальто. «Буду носить его вместо тебя, сестренка», — сказала я. Проверь-ка карманы.
В карманах обнаруживаются черные кожаные перчатки.
— Не мерзни, — говорит мать.
Зеркало пустеет.
II. Мама приходит в гости
Я привыкла беседовать с матерью на расстоянии, звонить с другого побережья — сначала в поселок для престарелых, потом в пансионат с медицинским уходом. А теперь каждый вечер пятницы и субботнее утро мы проводим бок о бок.
Расчищаю от пальто, молитвенников и брошюр бархатную малиновую подушечку рядом с собой.
— Тебе хватит места, мама? — спрашиваю.
— Более чем, — отвечает.
По ходу службы она вставляет краткие ремарки.
— Поют превосходно. Хотя проповедь, конечно, затянута.
На место рядом со мной покушаются посторонние.
— Здесь занято, — неизменно говорю я.
Она отвыкла разговаривать в такой близи. Стала скупее на слова, нетерпимее.
Едва начинают готовиться к кадишу, сразу меня подталкивает.
— Хочешь оказаться самой последней? — ворчит. — Что люди скажут!
Порой вопрос приходится повторять.
— Что мне делать с ребенком? — спрашиваю. — Совсем распустился. Подскажи, мамуля.
— А я теперь при чем? — отвечает. — Сама справляйся.
— Это беспредел! — жалобно говорю я.
— А я и есть за пределами, — отвечает.
Осенью ко мне в гости намыливается ее обожаемый племянник Дэниел, любезный ей и отвратительный мне.
— Дэниел приезжает, — говорю.
— Передавай ему от меня привет, — откликается мать.
— Я его убью, — сообщаю.
— Не убивай Дэниела! — упрашивает она.
Когда Дэниел наконец уезжает восвояси, мы с мамой встречаемся в обычном месте в обычное время.
— Дэниел жив-здоров, — отчитываюсь. — Я была паинькой.
— Хорошая моя девочка, — откликается она.
Больше всего ей нравится какой-нибудь многолюдный шабат и чтобы сначала Рош ходеш, новомесячье, за ним наречение, потом вызов женихов к чтению Торы и в довершение чья-нибудь бар или бат мицва.
— Сегодня я всласть насмотрелась, — говорит тогда мама.
Скоро зима. Наш траур подходит к концу. На мамино место придут другие прихожане.
Но раз уж я ее хорошая девочка и не стала убивать братца Дэниела, будут ли ее — такие тихие — благословения касаться моих волос, направлять мою судьбу?
III. Подземные толчки
— Нет в них основательности, — заявила их бабушка. — Покажи мне хоть одного, кто крепко стоит на ногах.
Мое дело — защищать своих отпрысков.
— Девочка очень даже стоит, — говорю. — Общается с друзьями, любит брата, моделирует одежду.
Бабушка хмурит брови и задумывается.
Я продолжаю:
— А мальчик, он просто любит ребятишек. Занимается с ними на спортплощадке, плюс хорошо относится к женщинам, и вообще парень он популярный.
— Популярный без меры, — ворчит бабушка. — На каждой руке по подружке.
Извиняться — одна из материнских обязанностей. Мы извиняемся за то, что ребенок не поблагодарил за подарок ко дню рождения. Еще раньше — извиняемся перед другими мамашами за то, что наш малыш стукнул кого-то совочком или позаимствовал железное ведерко с уточкой в платье в горошек в песочнице. В начальных классах мы извиняемся, если ребенок вертится, потом — если он отстает по физкультуре.
— Расскажи мне о них еще что-нибудь хорошее, — просит их бабушка.
— Они любят друг друга, — говорю я. — Любят мир вокруг.
— Маловато, — говорит она. — Человек должен зарабатывать на хлеб. Должен дать начало новой жизни. Определиться, наконец, с подружкой.
Основательность нам всегда была до лампочки.
За столом они до колик смешили друг друга, каламбуря и разыгрывая сценки из своей жизни.
Мне известны их тайные пороки: шутили только «для своих», чурались потенциальных друзей, обладали таким словарным запасом, на фоне которого остальные казались немыми.
Еще один порок — обожали всех пугать. К Хэллоуину наделывали странных светящихся фигур и под звук специально записанной фонограммы — леденящего душу хохота и звона цепей — расставляли их на газоне. Ребят-попрошаек как ветром сдувало.
Взрывы фейерверков, ракеты, химические брызги всех цветов радуги — все, конечно, опасное. Соседская детвора в наш двор валом валила, хотя родители и пытались удержать их подальше от таких взрывоопасных детей.
Как бы ни рядились мои на Хэллоуин, я всегда узнавала их под масками.
И в магнитофонной записи про Замок Смерти безошибочно различала голоса. Я отгадывала всегда: и детский лепет, и подростковый ломающийся голосок. Я знала, как кто из них завывает, как стонет и скрежещет зубами в свободное от учебы время.
— Вечно так продолжаться не может, — заявила их бабушка.
Однако по всему выходило, что может.
— Младший уже не малыш, — продолжает бабушка. — Старшая и того старше. А они застряли: ни назад, ни вперед.
— Все у них хорошо, все в порядке, — говорю я.
— Поезжай к ним, — настаивает она, — и наведи порядок. Скажи: «Дальше так продолжаться не может». Скажи: «Вы должны крепко стоять на ногах».
Я дословно за ней записываю и еду.
Но они каламбурят, перебрасываются шуточками, ораторствуют на темы афоризмов, позаимствованных из календаря. Из них так и сыплется: злокозненные, наветы, хула, неотчуждаемое, рукоплескания, инсинуации. Слова из бабушкиного старушечьего лексикона тут не уместны.
Внезапно, в разгар наставлений, она умирает, так и не узнав, чем все закончилось.
— Они не виноваты, — говорю я у гроба. — Не стану извиняться.
Сейчас вечер. Мои дети сидят в своей скромной съемной квартирке, поглощают продукты с оптового рынка. У них есть крыша над головой и овощи на столе, они набираются ума-разума, стоя у полок книжных магазинов, — и все же они в опасности.
У них под ногами разверзлась земля.
Связи нет. Повреждены линии электропередач. Утром звонит телефон. Мои.
— Вы живы? Здоровы?
— Мы, — мурлычут, — в отпуске.
— Где? Где вы?
— В безопасности. Расслабься, мам, — говорит сын.
— Я места себе не находила, — сообщаю.
— А мы тем более! — отвечают ее детки.
И описывают сюрреалистичную картину, погасший город, вымершие улицы. До луны и звезд — рукой подать.
— Сплошные рытвины, — говорит ее сын-остряк.
— Невозможно крепко стоять на ногах, — подхватывает шутку сестрица.
— Мы гонялись друг за другом, — говорит парень, — по всей округе.
— В итоге оказались там, где и полагалось, — говорит его сестра.
Я молчу.
— Вас только двое? — спрашиваю.
— Никаких подружек, — заявляет ее сынок. — Чтобы балансировать, нужны свободные руки.
— Хоть кто-нибудь из вас работает? — интересуюсь.
— Мама! — возмущаются они.
У них есть работа. Как сейчас принято среди горожан: на полставки, удаленная, проектная, ночная.
— Мы не хотели тебя волновать, — говорят они хором.
На заднем фоне раздается вой пожарных сирен. Аж телефонный провод дрожит.
— Что за утробный звук? — спрашивает она.
— Это у меня в животе урчит, — ответствует шутник.
— Уже все хорошо, — говорит сестрица, — афтершоки совсем слабенькие. Мы какое-то время поживем вместе. На работу сейчас все равно никто не ходит.
Никто не ходит на работу?
— Прислать вам денег? — спрашиваю я.
— Вернем сразу, как только нам заплатят, — говорит девица.
— Глазом моргнуть не успеешь, — заявляет ее сынок, — или пальцем пошевелить.
— Или дух перевести, — подхватывает ее веселая дочурка.
Вешаю трубку и, если можно так выразиться, вызываю их бабушку.
— Ну, что скажешь — крепко они стоят на ногах или как? — спрашиваю я у нее.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.