[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  АВГУСТ 2012 АВ 5772 – 8(244)

 

НА ПИКЕ «ПЯТОГО ПУНКТА»

Николай Александров

Время уходит, и приметы времени стираются. Именно приметы. Факты остаются. Но факты безлики, факты не имеют своего голоса. Живое время наполнено голосами, по ним, по их звучности, мы судим об истории. Своей личной в том числе. Семидесятые годы прошлого века сегодня уже точно история (и моя история тоже, вне всяких сомнений). Годы, которые пришлись на школу и начало университета. Годы созревания и, разумеется, разного рода открытий: диссиденты, отказники, пресловутый «пятый пункт»... Слова, которые сегодня звучат почти как «разночинцы», «народовольцы» и «черта оседлости». Для меня они — часть опыта. Может быть, поэтому такими значимыми мне кажутся свидетельства тех, кто вместе со мной жил в том времени, вспахивал его своими судьбами. Вышло так, что первым свидетелем, первым «голосом» оказалась петербургская писательница Елена Чижова, автор романов «Время женщин», «Лавра», финалист и лауреат премии «Русский Букер».  Ее роман «Полукровка», вобравший в себя автобиографические впечатления, буквально соткан из интересующих меня подробностей прошлого: один из ключевых эпизодов романа — поступление в вуз.

ЕЛЕНА ЧИЖОВА: ПАФОС «ПОЛУКРОВКИ»

Отец был выходцем из города Мозырь, родился в простой еврейской семье, мама — в простой русской. Уклады у них были разные, тем не менее как-то уживались, хотя это и казалось странным на первый взгляд. Отец приехал сюда, в Питер, когда ему было лет двенадцать-пятнадцать. Приехал поступать на рабфак. В его семье было более дюжины детей, а мама моя была единственной дочерью. (Было еще два младших брата, но они умерли в блокаду.) Отцовская семья поступала с детьми строго, но справедливо. Когда входили в возраст совершеннолетия по еврейской традиции, собирали им чемоданчик и отправляли на учебу в Ленинград. Потому-то и собралось здесь, на Неве, младшее поколение отца. Мой дед по отцовской линии погиб во время оккупации Белоруссии, об этом я пишу в своем романе «Полукровка». Его зарыли живьем. А вот бабушке удалось выжить. Потому что в то время к ней приехали отдыхать дети папиной сестры и бабушка сказала, что она их увозит: уже понимала — жить тут придется под немцами. Дед не поверил, у него сложились какие-то свои, очень личные, воспоминания о Гражданской войне — так говорили в нашей семье. Он полагал, что слухи о зверствах фашистов — большевистская пропаганда… С бабушкой с еврейской стороны я почти не была знакома. Как ни трудно об этом говорить, но какие-то предрассудки, во всяком случае в моей семье, существовали. Она никак не смогла смириться с тем, что ее любимый, умный и образованный сын, на которого возлагались сокровенные надежды, предпочел еврейке русскую девушку. Думаю, поэтому она меня не признавала.

Помню, как мы приехали к ним в Мозырь. Бабушка вышла на крыльцо, погладила меня по голове и ушла… В нормальной стране этнические корни являются личным делом каждого человека, он может эти вопросы решать на бытовом уровне, может забыть о них, если это терзает его, может, наоборот, помнить ежечасно, если считает, что это каким-то образом питает его душу, дает какое-то самостояние в мире. Но вмешательства государственных органов не происходит. А у нас, к сожалению, ровно наоборот. Но суть романа «Полукровка» не сводится ни к русофобии, ни к антисемитизму, ни к борьбе с этими явлениями. Было бы смешно на исходе ХХ века взяться за борьбу, я бы сказала, с такими зоологическими вещами. Мне было интересно абсолютно другое. Я хотела показать общество, разделенное на своих и чужих. В каком-то смысле каждый из нас все равно полукровка. Потому что делить нас можно по всем анкетным позициям. Мы можем быть «сидевшими» или, наоборот, «сажавшими». Наши предки могут относиться к той или иной группе, мы можем быть людьми разной национальности, ленинградцами, москвичами или провинциалами. И это тоже способ выворачивать руки. И таких историй, во всяком случае происходивших на моих глазах, было много. Анкетные характеристики, лежавшие в наших отделах кадров, в значительной степени определяли наши судьбы. Волчья яма, в которую мы все были загнаны анкетами, заставляла нас действовать соответствующим образом. Вот главный пафос моей «Полукровки», простите за высокопарность.

В «Полукровке» описана история моей младшей сестры, которая очень хотела поступить в медицинский институт. Москвичи сильно удивляются тому, что написано мной относительно поступления в ленинградские вузы. Конец семидесятых в Москве — совсем другое время. А в Ленинграде в те же годы во главе города стоял известнейший — клейма негде ставить — антисемит Григорий Васильевич Романов, памятную доску которому у нас в Питере сейчас собираются открыть и который лично изгонял евреев из города. Именно он, к примеру, выгнал Юрского. Много замечательных людей из-за Романова покинули город. Поэтому и ситуация с вузами была абсолютно иной, нежели в Москве. В Ленинграде с «пятым пунктом» в конце семидесятых поступить в престижный вуз было просто невозможно.

 

Довольно странно было услышать такого рода суждения о Москве, о чем я Елене и сказал. И спросил, с какими же москвичами она разговаривала. Я окончил математический класс 19-й московской школы. В этой школе собрались некоторые учителя из знаменитой 2-й математической, после не менее знаменитого ее разгона в 1972 году. Разгон был связан с отъездом части учителей в Израиль, и школу не просто разогнали, а запретили учителям работать вместе. Так вот некоторые из них, переходя из одного учебного заведения в другое, собрались в школе № 19 Черемушкинского района. Главным организатором был математик, удивительный учитель (ныне знаменитый в Москве) Борис Петрович Гейдман. Или — БП. С ним пришли и другие. Например, совершенно потрясающий историк Юрий Львович Гаврилов, или учительница английского языка Инесса Евгеньевна Точилина, или Валерия Александровна Тихомирова (сотрудница знаменитого журнала «Квант»). 19-я уже не была «матшколой», но в ней Гейдману удалось набрать математический класс, где собрались ученики со всей Москвы. Кстати, вовсе необязательно с выдающимися математическими способностями. Просто «хорошие» дети. Многие из которых были евреями. Впрочем, из моего класса в гуманитарный вуз поступил только я (а на следующий год — моя одноклассница). И никуда не поступил тоже только один человек. Главным математиком в классе был Леня Корельштейн, физико-математический гений моего поколения, вместе с Виктором Гальпериным и Вадимом Книжником. Окончил школу с золотой медалью. Он и Володя Богачев (ныне доктор наук, с успехом преподающий на мехмате МГУ). Богачев поступил, Корельштейн — нет. Но не он один. Это был 1978 год. Едва ли не пиковый год «пятого пункта». Впрочем, об этом (то есть о принципиальном заваливании евреев на вступительных экзаменах в МГУ и Физтехе) написано много (смотри, в частности, знаменитый «Интеллектуальный геноцид» Сендерова и Каменского, статьи Михаила Цаленко, в том числе и о Викторе Гальперине). Но одно дело статистика, рассказы от третьего лица, другое — прямые свидетельства. В качестве примера такого свидетельства хочу привести рассказ моего одноклассника Льва Медведева, ныне проживающего в Сан-Франциско. Вот его абитуриентские впечатления 1978 года.

 

ЛЕВ МЕДВЕДЕВ: «МЕНЯ ЗАЧИСЛИЛИ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫМ РЕШЕНИЕМ»

1978 год, июль. Мне только что исполнилось 16, только что окончил одну из лучших московских физико-математических школ. Был призером городских олимпиад по математике и физике, занял второе место на олимпиаде Физтеха в 10-м классе, даже выиграл олимпиаду по структурной лингвистике в МГУ, на которую попал случайно. Учился хорошо. На еврея похож несильно, многие считали, что вообще не похож. Фамилия русская, отчество, правда, подкачало (Израилевич). Мать — врач, отец — известный ученый. Активно читал с четырех лет, в школу пошел в шесть. Читал, писал, считал и даже решал уравнения с неизвестными. По знаниям мог пойти в третий класс, но с трудом взяли в первый. Советская педагогика не рекомендовала, чтобы дети учились в классах с детьми старшими по возрасту.

Поступать хотел в Физтех. Предложение родителей нанять репетиторов воспринял как оскорбление. Родители настаивали, говорили, что тогда точно не поступлю. Согласился. Наняли всех: и физика, и математика, и даже литератора. Абсолютно разные, но совершенно замечательные люди, каждый из которых дал мне очень много, и не только в плане предмета, которому обучал. Физик — Арнольд Меерович Коган, выпускник мехмата, ученый, третий год сидевший без работы в отказе. Этому ничего объяснять не надо было. Сказал — все понятно, мальчик хороший, постараемся сделать еще лучше. Математик — Игорь Александрович Бочек, добрейший, интеллигентнейший человек, доцент Физтеха по математике. После первого занятия сказал моим родителям: «Не тратьте деньги, ваш мальчик получит все пятерки на экзаменах». Родители объяснили расклад. Ответ был такой же, как и у Арнольда Мееровича: «Постараемся сделать еще лучше». Литератора Андрея Матвеевича опустим. Хотя тоже был человек интересный, но сочинение при поступлении в Физтех не учитывалось. Только если двойка, чем Физтех, кстати, не пользовался. В отличие от мехмата МГУ, Физтех предпочитал манипулировать оценками на устных экзаменах. Двух троек было вполне достаточно, чтобы человека не принять. Зато его охотно брали без экзаменов многие приличные московские вузы, такие, как Институт стали и сплавов, Горный, МИРЭА и другие. Им в Физтехе давали помещение прямо рядом с приемной комиссией, так что ребятам даже ехать никуда не надо было.

Подача документов. Паспорта было недостаточно. Еще нужно было свидетельство о рождении, в котором, как мы помним, указывались национальности обоих родителей. За этим оно было нужно или нет, я, впрочем, не знаю.

Экзамены. Два письменных, два устных. Математика и физика. На устном тебе показывают твой письменный, объясняют, почему такая оценка. В принципе, можно дискутировать. На письменных все просто, все вместе, большие аудитории, одинаковые задачи.

Устные. Первый физика. В аудитории человек 30. Почему-то много еврейских лиц. Мой одноклассник ГЛ сидит у меня за спиной. Прямо как в школе. Собирали ли евреев в убойные группы, я на 100% не знаю, но похоже. Многие преподаватели Физтеха были очень порядочными людьми и в конце семидесятых не стали бы снижать евреям оценки по приказу сверху. Преподаватель — невзрачный мужчина лет под 40. Лицо его я помню плохо. За мои физтеховские годы я его больше никогда не видел. Так что, может, даже приглашали со стороны.

Мне приносят мою письменную. Четыре задачи. Дают полный кредит за две. За одну снижают немного. Еще за одну ставят ноль. Ответ правильный, но преподавателю не нравится решение. Решение нестандартное. Тогда мне казалось, что в таком месте, как Физтех, это будет плюсом. Но цель преподавателя была другая. Сейчас понятно, что выделываться не следовало. Ставит тройку. Я предлагаю ему объяснить мое решение. Он говорит: «Не надо». Я спрашиваю: «Почему?» Он отвечает: «Вы считаете, что это правильно?» Я говорю: «Да». Он: «А я считаю, что это неправильно». Разговор окончен. Не забудем, что я практически ребенок. Мне только исполнилось шестнадцать. К тому же меня никогда не били и не дразнили за то, что я еврей. Многие не знали, да и крупный я был мальчик. Меня предупреждали и объясняли, что будет тяжело, но я не знал, как это будет. Я думал, что будут давать очень сложные задачи, стараться честно завалить. Так делали на мехмате, в Физтехе все было намного проще.

Преподаватель начинает раздражаться. Я это вижу, а мне ему еще устный сдавать. Думаю, ладно. Если все остальные пятерки получу, то попаду. Беру билет. Теоретический вопрос и задача, которую я просто знаю. Спасибо Арнольду Мееровичу. Задача длинная, писать и считать долго. Я даже не думаю, я ее просто знаю. Все время трачу лишь на то, чтобы записать решение. Он меня начинает торопить уже минут через десять. На теорию тоже требовалось время. «Ну что, созрел?» Почему-то я запомнил эту фразу. Смотрит в мой листок: «Ну, теорию вы знаете, а задачу вы решили неправильно».

Я говорю: «Как неправильно? Давайте я вам объясню». Он: «Мне не надо объяснять...» Разговор повторяется. Дает мне еще одну задачу, которую я тоже знаю. Арнольд Меерович готовил меня хорошо, да и наша Валерия Александровна (Тихомирова) была очень хорошим учителем.

Гриша Брускин. Фрагмент полотна «Логии. Часть 1». 1987 год

Я пишу. «Неправильно. Я вам ставлю три». Я понимаю, что в Физтех я не попадаю. Пытаюсь бороться. Предлагаю объяснить. Разговор повторяется. Я говорю: «Но вы меня только электричество спрашивали. Спросите что-то еще. Механику, оптику». Он говорит: «Хорошо. Но если вы не ответите, я вам поставлю два». — «А если отвечу?» — «Тогда я вам поставлю три». В голове все плывет. Я не понимаю, что происходит и почему. Понимаю только, что три и так ставят, а больше трех все равно не поставят, но можно и два получить. Говорю: «Хорошо». Выхожу в полном ступоре. Жду ГЛ. Через пять минут он выходит со своим трояком за устный. За письменный у него пятерка. В отличие от меня, он не выделывался. Едем в Москву (Физтех в Долгопрудном). От метро звоню Арнольду Мееровичу. Говорю, что произошло. Хочу понять одно: неужели я психанул и неправильно записал задачи, которые знал? Рассказываю решения. Арнольд Меерович говорит, все правильно. В этот момент я перестаю что-либо понимать. На математику иду совершенно механически. Надежд на две пятерки, которые могли бы дать маленький шанс на поступление, нет. Тем не менее пишу, почти не думая об экзамене. Параллельно пытаюсь понять, почему одно слово в моем паспорте делает меня прокаженным. Сейчас это кажется смешным, но тогда все рушилось, почва уходила из-под ног и было совершенно непонятно, как жить дальше. Казалось, что все на меня смотрят, и хотелось сделаться невидимым. Родители пытались разговаривать со мной, но я не мог выйти из состояния ступора. Мне было абсолютно все равно, поступлю я вообще куда-то или нет. У меня был только один вопрос в голове, на который я мучительно пытался найти ответ. Чем я хуже других, чтобы ко мне так относиться? Прошло несколько дней. Отец сказал мне, что я должен поехать в Физтех, в определенное время подойти в определенную комнату, вызвать определенного человека (фамилию его я уже не помню) и назвать свою фамилию. Что я совершенно машинально и сделал. Человек вышел, отвел меня куда-то, подозвал кого-то из преподавателей, достали мой письменный экзамен, посмотрели, сказали, это нормально и это тоже, исправили оценку. Сказали, завтра приходи на сочинение. Я написал сочинение. Но на медкомиссии, которая была перед собеседованием, у меня оказалось давление 160 на 100. Меня не зачислили по состоянию здоровья.

Пришлось позвоночной системе включаться опять. Ректор Физтеха Белоцерковский собирался баллотироваться в академики. Директором ИПУ, в котором работал мой отец, сделавший самую крупную работу в истории института, был академик Трапезников, к которому мой отец и обратился, спросив Вадима Александровича, не может ли он сделать так, чтобы ко мне отнеслись, как ко всем другим детям. Трапезников позвонил Белоцерковскому, и вопрос был решен, даже несмотря на давление 160 на 100.

Меня зачислили дополнительным решением экзаменационной комиссии вместе с фантастически одаренным и, к огромному сожалению, очень рано ушедшим Вадиком Книжником. Мы стояли с Вадиком в пустом коридоре Физтеха и ждали решения. Когда вышли и сказали, что меня зачислили, никакой радости я не почувствовал.

Я был единственным евреем на факультете, чего, впрочем, никто не знал. Несмотря на свою популярность среди ребят, Физтех я никогда не любил и подсознательно, а может, и сознательно делал многое, чтобы его покинуть, что и случилось через три года.

Два слова о Вадике. Мы учились в параллельных классах с шестого по восьмой, потом часто пересекались на олимпиадах. Вадик и Витя Гальперин из 57-й школы были самыми талантливыми выпускниками 1978 года во всей стране. Вадик два раза выиграл всесоюзную олимпиаду по математике. Был членом международной команды, которую в 1978-м не послали на соревнования, потому что в ней было 5,5 евреев из 8. Так бы ребята могли выбрать любой вуз без экзаменов. За Вадика просили пять академиков во главе с Колмогоровым. Проректор Физтеха (забыл его фамилию, редчайший придурок) подходил к маме Вадика в коридоре и говорил, что лично проследит, чтобы ее сына в Физтех не приняли.

В это же время Витя с огромным трудом пробивался на мехмат. Рассказывали, что на его устные экзамены приходил Колмогоров, его не решались попросить выйти из аудитории. Он садился рядом и молча записывал вопросы экзаменатора и Витины ответы. Все ждали двойки за сочинение, но его тем не менее взяли.

Вот что по этому поводу говорит сам Виктор Гальперин: «Что касается моего поступления на мехмат, как ни удивительно, оно окружено тайной и для меня самого. С одной стороны, я был направлен в еврейскую аудиторию и получил “еврейскую” задачу. С другой — после ее решения экзамен быстро завершился. Вероятно, у приемной комиссии были разногласия, или сомнения, или торги. На письменной работе виднелись следы исправлений. Может быть, имело место вмешательство Колмогорова, но, поскольку напрямую с ним я никогда не контактировал, у меня не было возможности задать ему вопрос. На самом экзамене он не присутствовал, да и, полагаю, не мог присутствовать».

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.