[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  МАРТ 2012 АДАР 5772 – 3(239)

 

наталия неймарк

НАДЯ

lech239_Страница_086_Из_opt.png

Я больше десяти лет не была в Москве. Все собиралась, собиралась, да каждый раз что-нибудь мешало. Не то что я не хотела, но когда приходил желанный отпуск, то хотелось куда-нибудь, где еще не бывала. А Мос­ква — что Мос­ква? В Москве я все-таки тридцать лет прожила!

Зря я так себя уговаривала. Наверное, просто боялась. Боялась, что притупившаяся вроде тоска опять за горло возьмет. Опять же зря. Москва мне хоть и понравилась, но была уже другой. Нет, не хуже, даже лучше, но чужой. Опять же повод для поездки был такой, что особенно не расчувствуешься, не поностальгируешь. Заболела сестра, и я прилетела, собственно, не по родной Москве гулять, а за ней ухаживать.

В отделении районного онкоцентра было бедненько, но чистенько. На первый взгляд. Особенно если снять очки. На второй взгляд в очках оказалось бедненько и относительно чистенько... по сравнению, например, с вокзалом. Но все равно, я ожидала, что будет хуже. В палатах, в конце концов, могут и родственники убраться. Если кого отсутствие стерильности раздражает, то может сам взять ведерко, тряпочку, благо стоят они в местах вполне доступных. А для особо брезгливых и перчаточки резиновые имеются в наличии. Для особо педантичных и плакатики соответствующие висят: «Берегите труд уборщиц!», «Соблюдайте чистоту!» В общем, все нормально! Ну, особы голубых кровей типа жен и тещ новых русских в районных больницах не лежат. Это понятно. Но так вообще-то публика вполне приличная. Вон одна тележурналистка лежит, вон главный врач из Челябинска. Олигархов, конечно, нет, но пара еврейских лиц все же мелькает в коридоре. Врачи, правда, на разбитых «Жигулях» или вообще на городском транспорте приезжают, но лиц со следами вчерашнего и позавчерашнего тоже не видно. Охранники на входе жлобского вида, естественно, но во вполне допустимых пределах. Медсестры, опять же, от естественной благодарности родных и близких не отказываются, но так уж откровенно в карман тебе не глядят и со всеми одинаково милы и благожелательно равнодушны! В общем, бедно, но вполне достойно! По-человечески! Тем более что у меня некоторый опыт пребывания в наших израильских больницах уже тоже, к сожалению, имеется. Как говорил мой папа:

— Эх, к этой бы технике да наших врачей вместо ваших инженеров — цены бы израильской медицине не было!

Эх, да что уж там!

Что и говорить, попав в такое место, человек становится философом: перестает обращать внимание на всякую ерунду, сосредотачивается на главном — на себе. Обычно люди с самой разной психикой проходят через одни и те же психологические стадии: паника, страх, надежда, отчаяние, опять надежда, потеря интереса к окружающим, повышенное любопытство к диагнозу и ходу лечения у соседей по палате, уверенность, что у тебя все гораздо хуже, сменяющаяся уверенностью, что у тебя все гораздо лучше. Жалость к себе, перемежающаяся приступами острой жалости к товарищам по несчастью. Убежденность, что тебе повезло с врачом, сменяющаяся завистью к пациентам из соседней палаты, куда врач заходит чаще.

Мы находились на той стадии, когда соседи по палате уже не очень интересны, но пока еще не начали раздражать активно. Где-то после операции, но до снятия швов. Мы начали потихоньку гулять по коридору, были ласковы друг к другу, и домашние умиляли нас своей заботой. Мы были благостны и полны надежды.

Она пробежала мимо стремительно, обдав нас таким уже родным запахом хлорки и туалета. Потом резко затормозила, обернулась и, сверкая безумными глазами, неожиданно выпалила скороговоркой:

— Девчонки! Я слышала сейчас по радио, что нам прибавят пенсию!

Сестра отреагировала слабой улыбкой, а я, поддерживая свой извечный образ социально близкой рубахи-парня, пардон, бабы, ответила оптимистически:

— Эх, от их решений до наших пенсий еще так далеко!

Это было стратегической ошибкой! Она остановила начавшийся было бег, повернулась к нам всем своим худым телом, поставила на пол ведро и, не выпуская из рук швабры, сделала несколько быстрых шажков в нашу сторону. Перейдя на громкий свистящий шепот, она выпалила:

— Ах, девчонки-девчонки! Я тут случайно смотрела одну передачу, и там нам все объяснили! Оказывается, они на своем тайном собрании решили, что каждая страна должна уменьшить свое население! Венгры за счет цыган, ну, там всего пять тысяч. Чехи — за счет словаков. Не помню уже сколько. А нам они постановили одиннадцать миллионов!

— Одиннадцать миллионов чего? — оторопело спросила я.

«Никогда не разговаривайте с неизвестными!» — пронеслось у меня в голове, а на еще более глубоком подкорочном уровне приятно отметилось, как несомненный признак моей начитанности.

— Да нас же, русских! — отвлекла меня от приятных мыслей она.

Разговор принимал явно интересный характер.

— Да кто — они? — спросила я, предвкушая ответ.

— Как кто?! Ну, они же, евреи, — она явно была удивлена моей недогадливостью.

Я почувствовала, как напряглась сестра.

— Все-все, пойдем. Я не могу этого слышать! — тихо сказала она.

Мне было жалко прерывать такой обещающий быть интересным разговор. Но сестру было жалко больше. Чтобы закончить разговор, я быстренько пояснила, что девушка попала в точку, что как раз две участницы того знаменитого шабаша сионистских мудрецов перед ней. С моей стороны это было, конечно, не очень тактично — так огорчить бедную, ничего не подозревающую женщину! В самом деле, ну как признать в этой бедной парочке — слабенькая, худенькая больная и вполне по-человечески ухаживающая за ней родственница — представителей этих жирующих за счет трудового народа кровопийц. Откуда же ей было знать, что мы самые что ни на есть «эти», а я так вообще израильтянка! Хотя, с другой стороны, чтобы принять нас за славянок, требуется очень богатое воображение! Ну, с этим у нашей визави, видимо, было все в порядке! Немного оторопев от моей бестактности, она быстро взяла себя в руки и, подхватив ведро, уже убегая, напомнила нам о преступлениях израильских агрессоров против несчастных палестинских детей, своего начальства против нее лично и наших предков против Христа и всего прогрессивного человечества!

Сестра держалась за сердце. Я всячески пыталась показать ей всю комичность ситуации и даже припомнила несколько семейных баек на ту же тему. Я, надо сказать, коллекционирую подобные истории. Живу я уже двенадцать лет в Израиле, запас мой поистощился и я уже предвкушала, как, вернувшись домой, буду в лицах пересказывать этот забавный эпизод. Эх, жаль, мало поговорили! Ну, ничего, я еще ее где-нибудь отловлю. Тем более что дама эта была из нашего отделения, и я давно на нее обратила внимание.

Звали ее Надя. Она работала в нашем отделении уборщицей. Это именно ее труд не берегли больные и их близкие, пользуясь местами общественного пользования. Могли бы ведь и на улицу ходить по части своих нужд. Надя появлялась в отделении часов в девять-десять утра. Надевала на свои линялые джинсики и футболку, у которой в молодые годы был, наверное, какой-то цвет, линялый же ситцевый — осенний — халатик, на котором позапрошлым летом росли полевые цветочки, натягивала на свои длинные костлявые руки огромные резиновые перчатки и начинала бурную деятельность. Деятельность эта заключалась в том, что она очень быстро перемещалась по отделению, гремя ведрами и неся, как боевое оружие, свою швабру, из конца в конец и обратно. Была она всегда очень деловита и серьезна. Лицо ее, не отличавшееся приятностью, вообще, надо сказать, ничем, кроме настороженных безумных глаз, не отличавшееся, пересекала глубокая морщина. Надя все время была при исполнении и о чем-то все время думала. Теперь я знала, о чем она думает! Всем своим видом она давала понять окружающим, кто здесь работает, на ком все здесь держится! Я ни разу не видела, чтобы она с кем-то разговаривала или чтобы к ней кто-нибудь хоть раз обратился.

Особенно она выделялась на фоне неторопливых, спокойных и улыбающихся медсестер. Была там одна сестричка, уже не молодая и грузная, которая разговаривала бодрым громким голосом, все время что-то жевала и на призывы больных неизменно отвечала, не двигаясь с места:

— Бегу, бегу. Ох, как же я к тебе бегу!

Потом, неторопливо доев свое яблоко, она вразвалочку, медленно переставляя свои большие больные ноги в огромных мужских полуботинках, ползла в направлении зова, не переставая петь гренадерским басом свое «Бегу, бегу». При этом она быстро-быстро махала руками, как будто и в самом деле бежала со всех ног к взывающему. Никто всерьез не обижался на сестричек и не ругал их. Положение среднего медперсонала хорошо известно, и, по-моему, люди благодарны им, что за такие зарплаты они вообще приходят на работу. Ну, может, попытается какой больной сделать лишний укол в утреннюю смену. Чтоб не затруднять потом Гренадершу своей мышцей. Да и сама она простодушно сказала мне как-то:

— Я могу, конечно, вколоть твоей больной болеутоляющее на ночь, но ведь она потом от моего укола не заснет! Руки мои, сама видишь, уже не те. — И она мне показала свои огромные опухшие натруженные руки.

О чем речь! Мы прекрасно в дни ее дежурств обходились таблетками!

Второй раз мы столкнулись с Надей после обеда. Она бегала вокруг ведер с остатками еды, а я подошла к мойке вымыть тарелку сестры. Надя увидела меня, низко наклонила голову и ринулась к крану, ожесточенно принялась посыпать его порошком, загородив от меня своей тощей спиной раковину. Наверное, опасалась, что я пришла выпить из крана всю воду! Ее жалкий пегий хвостик подрагивал на затылке в такт нервным движениям лопаток, выпирающих из-под пожухших цветочков на халатике. Потом она бросила тряпку, уперлась руками в раковину, повернула ко мне голову и сказала достаточно громко:

— Я, между прочим, никогда ни одного еврея не обидела!

После этого достойного ответа мировому сионизму в моем лице она побежала своей деловой походкой в дальний конец коридора. Я, как говорится, ничего ей не сказала, только сказала:

— Спасибо тебе, Надя, от всех евреев и от меня лично!

На самом деле мне хотелось ей крикнуть, мол, куда же ты, стой, остановись, давай поговорим! Но выпад был мой верен — Надя остановилась, застыла на минуту и сказала:

— В вас хоть то хорошо, что вы не скрываете, что вы — евреи. А то вечно: я армянин, я поляк. А сам в душе еврей! — И побежала.

Потом мы еще несколько раз сталкивались, и каждый раз обменивались такими же содержательными и высокоинтеллектуальными мыслями. Еще какое-то время я развлекалась, пересказывая наши с ней беседы окружающим и собирая довольно однообразные реакции людей. В основном народ реагировал адекватно и разнообразием меня не радовал, но все же тележурналистка оказалась на высоте. Она долго уверяла меня, что ничего похожего раньше, до перестройки, не было, что лично она никогда ни с чем подобным не сталкивалась. В конце концов я спросила ее напрямик, «не еврей ли вы, товарищ факир», раз она так точно знает, что ничего подобного не было в дни нашей молодости. Она так искренне замахала на меня руками и воскликнула:

— Что ты, что ты, не дай Б-г!

Она вообще была очень верующим и культурным человеком. Однажды даже спросила у сестры:

— Как же все-таки вы, евреи, такие умные, в принципе, люди не поняли своего счастья и не приняли Христа. Раз уж вам так повезло раз в жизни и у вас он, Христос, родился!

Потом история с Надей перестала меня забавлять, сестре становилось лучше, и я черпала вдохновение из других более достойных источников.

Наконец настал день выписки. Я пришла в больницу в последний раз. Обошла всех моих новых и старых знакомых. В этой больнице нам в самом деле очень повезло на врачей, сестер и вообще людей. Здесь работала старшая сестра моих близких друзей. Она очень помогала нам и словом, и конкретным делом. Поддерживала, успокаивала, поила чаем, объясняла, договаривалась, волновалась. Но и незнакомые люди, кажется мне, искренне переживали за нас и хотели нам помочь. Я вышла из больницы. Попрощалась в последний раз с охран­ником на входе, который упорно не хотел мне улыбаться все эти три недели, как я ни старалась быть с ним любезной. Сегодня даже он был ко мне благосклонен! В дверях я столкнулась с Надей. Она резко остановилась, потом дернулась в сторону, но, устыдившись своей нечаянной растерянности, опять рванулась к двери.

— Надя! Всего тебе хорошего! Мы выписываемся завтра, — сказала я ей, честное слово, не ерничая.

О Г-споди! Что это было? Надя остолбенела. Руки безжизненно повисли вдоль ее нелепого макаронообразного тела. Она подняла на меня свои глубокие, полные муки глаза, посветлела лицом и —сначала тихо, а потом окрепнувшим голосом сказала:

— Спасибо! Я вам желаю всего-всего самого-самого хорошего!

Уже дойдя до ворот, я обернулась. Надя все еще стояла у дверей больницы и махала мне рукой. До меня донеслось:

— Здоровья вам! Берегите там себя! С арабами не связывайтесь сами! Ну их!

Она улыбалась, кажется. Или плакала?

Ну почему, почему мне до сих пор стыдно?

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.