[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2012 ТЕВЕТ 5772 – 1(237)
«Они не поняли сути тридцатых…»
Зоя Копельман
Некоторое время назад в Израиле вышла книга молодого, но уже известного прозаика Нира Барама «Славные люди»[1]. Да-да, вы не ошиблись: это сын политика Узи Барама, в свое время министра внутренних дел. Нир родился в 1976 году и вырос в Иерусалиме, в квартале Бейт а-Керем, что был построен в 1920-х для учителей, писателей и служащих. Это четвертая книга Нира, и он считает, что она удалась:
Я работал над нею четыре последних года и вложил в нее — я имею в виду также сбор и изучение материала — всю свою энергию и всю страсть к писательству. Я ею горжусь, я доволен ею и чувствую, что сделал все, на что был способен. Теперь она вышла в свет, и я над нею больше не властен.
В романе объемом 510 страниц две линии: героем одной является уроженец и житель Берлина немец Томас Гейзельберг, героиней второй — ленинградская еврейка Александра Вайсберг. Посвященные им главы чередуются: «Берлин, осень 1938» называется первая и «Ленинград, осень 1938» — вторая.
Герои, до того не знавшие о существовании друг друга, ненадолго встретятся лишь ближе к концу книги, когда в феврале 1941 года в Брестской крепости Саша, успешный сотрудник НКВД, примет прибывшего с официальным визитом Томаса, служащего в отделе риббентроповского Министерства иностранных дел в Люблине. Барам сводит своих героев за подготовкой совместного германо-советского военного парада, запланированного на весну 1941-го для демонстрации дружественных намерений обеих стран. Этот парад должен был стать новой, более масштабной версией того, что проходил 22 сентября 1939 года под началом генералов Семена Моисеевича Кривошеина и Гейнца Вильгельма Гудериана и вошел в историю как «совместный парад в Бресте».
Однако ход событий сведет на нет миротворческие усилия героев. Томас, разработавший программу выселения евреев из Польши, убедится, как бесчеловечно его соплеменники претворяют ее в жизнь, и это во многом определит его конец, на удивление схожий с концом генерала — героя фильма «Хрусталев, машину!»: бросив работу и продав дом, он уходит скитаться по немецкой провинции, поражая обывателей витиеватыми речами, смысла которых не уловить. А страдавшая обидой за мать Саша, желая посадить любовницу отца, поэтессу Надежду, в итоге стала причиной ареста своих родителей и братьев-близнецов, а также всех друзей дома. Но когда посторонние восторженно сравнивали ее с Павликом Морозовым, злилась. В конце романа немцы вступают в Брест, и Саша, пренебрегая опасностью, мечется по горящей крепости в поисках единственного уцелевшего брата.
Повествование ведется от третьего лица, хотя рассказчик почти всегда смотрит на мир глазами своих героев. Стиль немецких глав кажется переводом с немецкого: обстоятельно чопорный, солидный, где всякая деталь, отмеченная Томасом, приобретает вес уже потому, что он счел необходимым обратить на нее внимание. Стиль русских глав иной: он мягок и прозрачен, тут много пейзажей, настроение которых эксплицирует внутреннее состояние людей. Так и кажется, что это перевод с русского, лиричный, внимательный к психологическим нюансам.
Мы знакомимся с Томасом, когда он стремительно укрепляет свой авторитет в берлинском филиале американской компании «Милтон»: Томас рождает одну идею за другой, и все они должны служить процветанию компании и ее выходу на более широкую международную арену. С установлением власти Гитлера компания покидает Германию, и Томас остается без места. Однако его сделанный для «Милтона» анализ Польши и ее населения заинтересовал нацистскую верхушку. Вот как описано участие Томаса в одной из первых деловых встреч с представителями нового режима, где он обсуждает свое детище — «модель поляка»:
Веллер разгладил свой черный галстук, смявшийся, будто его купили в универмаге, и обратился к Томасу с вопросом: каковы же они, эти наиболее яркие черты, присущие полякам. Казалось бы, вопрос вполне вписывался в ряд насмешек, которыми обменялись эти самодовольные глупцы всего несколькими минутами ранее, но Томас расслышал в нем призывный звонок, возвещающий наконец, что пробил час истинного начала встречи: его пригласили сюда потому, что Веллер видит в нем специалиста по делам Польши. <…>
— Исследовательский отдел, когда я его возглавлял, занимался синтезом данных из самых разных областей, таких, например, как связь между историко-мифологической памятью о династии Ягеллонов и колоссальным влиянием объединения Польши и Литвы на систему верований поляков, с одной стороны, и их глубинной привязанностью к конституции — с другой; я имею в виду ту, что принята в 1781 году и, как известно, была первой в Европе, и, конечно, учитывал постоянный импорт в Польшу французской культуры, начиная с исторического энтузиазма в отношении якобинских идей и перевода книг, через перенятые у французов формы университетского образования и вплоть до популярных иллюстрированных журналов, выдержанных во французском духе, который так мил польским женщинам. А ведь это всего лишь несколько не самых значительных деталей, — счел нужным отметить Томас, — в целом предмет, как уже было сказано, гораздо более многогранен и глубок.
Томас не был удовлетворен своим ответом. Его речь текла недостаточно плавно, ему не хватило ума сложить из отдельных деталей картину одновременно целостную и полную разжигающих любопытство недомолвок.
А вот выдержка из главы о Саше:
Роща скрыла из глаз красноватые башни крепости. У берегов реки холодные порывы ветра слегка покачивали траву и стебли камышей, там порхали птицы и поздние бабочки, и все тонуло в бескрайнем покое. Обветшалые листья крошились под ее утопавшими в сырой земле сапогами. Саша с наслаждением вдохнула запах прелой травы и посмотрела на реку, в которой отражались стволы клонившихся деревьев, похожие на гигантские железнодорожные шпалы. С деревьев облетали желтеющие листья, и она протянула руки, чтобы схватить их и растереть между пальцами в крошечные, липнущие к коже волокна. Роща подходила к концу, уже показались ее последние деревья, и глазам Саши открылись лоскуты серой степи, испещренные черными, всюду торчащими осенними скелетами дерев.
Начал накрапывать дождь, вокруг широко раскинулась равнина, а наверху куполом изогнулся серый плат облаков. Отпустившая было, когда она ступила в глубь рощи, давящая тоска снова тяжко навалилась на нее.
Саша и Томас, неплохие, в общем-то, люди, под давлением политических обстоятельств должны были изменить себе: «Саша, есть лишь две возможности: умереть или стать другим человеком», — говорит ей Максим Подольский, сотрудник органов, который станет ее мужем. Писатель называет своих героев «искусственными людьми». Не знаю, по инициативе ли автора обложку книги украшает картина немецкого художника Георга Гросса (1893–1959), пережившего годы нацизма в эмиграции. Его творчество в 1937 году было объявлено «дегенеративным искусством», а слова: «Я начинаю изображать наготу, солнце, дюны, Аркадию, и траву, хорошее прекрасное воображение <…>, но, увы, чем больше я продолжаю свою работу, тем больше она изменяется, и внезапно возникают огонь и разрушение, грязь и мрачные развалины» справедливы и для книги Барама.
Еврейская тема не главная в романе, хотя она неоднократно возникает в нем: судьба фрау Штейн, компаньонки матери Томаса, и Эрики, его психоаналитика, всплеск антисемитизма со стороны арестованного друга родителей Саши, у которого она выбивает «признание». Но Барама гораздо больше волнует степень человеческой свободы и способность сделать выбор. В этом смысле проблематика книги в чем-то сходна с «Мефистофелем» Клауса Манна. Как вскользь замечает о Томасе какой-то проходной персонаж: «Он не понял сути тридцатых…» Однако Барам не судит своих героев — он предоставляет это читателю. И я никак не могу согласиться с отношением к героям как к «винтикам» и «карьеристам», высказанным Александром Авербухом в рецензии на «Букнике»[2]. Книга сложнее, она счастливо избежала штампов и схем. И снова убеждаешься в правоте наших мудрецов: «Не суди товарища, пока не оказался на его месте» (Авот, 2:5).
Барам проделал серьезнейшую исследовательскую работу, побывал в России и Германии, и в результате его роман достоверен во всем. В книге масса исторических лиц, точная топография, лозунги, стихи и обрывки песен, множество литературных аллюзий. Все это не может не вызвать изумления и преклонения перед начитанностью, усердием, талантом.
В заключение приведу отрывок из написанной в юные годы «Декларации» автора, которую он прихотливо воплотил в романе, разъяв и вновь собрав по-своему основы человеческого бытия:
Литература может, таким образом, сокрушить монолит или — что лучше — показать, насколько он и без того весь в трещинах, до какой степени любое место — уже мечта об иных местах, любое время — уже тоннель к другим временам, любой язык — слепки памяти других языков, любая любовь — эхо других любовей. До какой степени знакомое — всегда расплав неведомого; дом — только музей обобранной памяти, родина — только пересечение чужбин.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.