[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2011 АВ 5771 – 8(232)
НАША КОШКА — ТОЖЕ ЕВРЕЙ
Дибук с Мазлтов-IV: Американская еврейская фантастика
М.: Текст: Книжники, 2011. — 240 с. (Серия «Место встречи».)
Сборник, изданный на английском более трех десятилетий назад и выпущенный российским издательством лишь сейчас, — тот досадный случай, когда книга начинает раздражать практически сразу, уже с затейливого названия (почему не сохранен в неприкосновенности оригинальный вариант — «Wandering Stars», «Блуждающие звезды»? ах да, в нем не хватает экзотики) и с первого же кокетливо-риторического вопроса в аннотации: «Еврейская фантастика! Разве такая существует?» (ну да, не существует, как не бывает «арийской физики» или «славянской метеорологии»).
«А вы представьте себе, что герои Шолом-Алейхема или Менделе Мойхер-Сфорима в космических скафандрах странствуют по другим планетам», — продолжает заманивать аннотация, а читателя заранее переполняет чувство неловкости, как при встрече почтительного племянника с жуликоватым дядюшкой: сейчас тебе опять продадут малый туристический набор — пейсы, бороды, длинные носы, шляпы и проч. — и попробуй не купи. Обидишь!
Эту неловкость, похоже, ощущает даже автор открывающего книгу предисловия — признанный мэтр американской science fiction Айзек Азимов. Его, космополита и рационалиста, уже на тысячи парсеков отлетевшего от навязчиво-фольклорной провинциальности, снова втискивают в местечковые рамки, обряжают в виртуальный лапсердак и нетерпеливо толкают в бок, вынуждая к признанию: «Я умею мастерски рассказывать анекдоты с идишским акцентом…»
По сути, едва ли не вся книга (ну, за небольшим исключением) — вовсе не обещанная антология Fantasy and Science Fiction, а коллекция еврейских анекдотов, вновь и вновь тиражирующих набившие оскомину трагикомические стереотипы в их «экспортном варианте». Уважаемые авторы, которые обычно демонстрируют свое богатое и даже буйное воображение (Роберт Шекли! Роберт Сильверберг! Уильям Тенн! Харлан Эллисон! имена-то какие!), в сочинениях на заданную тему крайне скованны и, главное, тоскливо-однообразны. Это заметно даже в тех рассказах, которые не написаны специально для этого издания, а рождались спонтанно.
Главный — и единственный — месседж сборника незамысловат: где бы ни жил еврей (в России, в Америке, в Атлантиде, в созвездии Кассиопеи), какое бы имя ни носил (англосаксонское, эфиопское, марсианское), чем бы ни занимался (преподаванием, фермерством, космическим извозом), он все равно сохранится в виде некой навсегда застывшей, как муха в янтаре, национальной константы: суетливого, болтливого, чадолюбивого, скаредного, иногда романтичного и непременно упертого существа, которое везде (на Земле, на дне морском или на планете Ригель-7) и всегда (в ХХ, в ХХХ или в ХХХХХ веке) будет изъясняться с комическим акцентом, смешно пугаться, скушав трефное вместо кошерного, трепетать при слове The Pogrom и ежеутренне осмыслять свою этнорелигиозную идентичность, вглядываясь в туалетное зеркало.
В этом зеркале может отразиться человек, а может — создание «длиной с руку и толщиной с голову» («Таки у нас на Венере есть раввин» Тенна), или многорукий монстр «на коротеньких гусеничных ножках» («Как я искал Кадака» Эллисона), или зеленый кентавр («Дибук с Мазлтов-IV» Сильверберга), или хотя бы ворона («Еврей-птица» Бернарда Маламуда). Суть дела не меняется: героев будет волновать лишь увиденное в зеркале (что там? лицо еврейской национальности? жидовская морда?), а читателю будет предписано в очередной раз удивиться контрасту причудливости форм и неизменности их содержимого…
К счастью, в 1974 году коммерческий успех сборника, составленного Джеком Данном, был, вероятно, не очень велик — в противном случае опыт был бы продолжен. Ведь подобные рассказики можно легко ставить на поток. Роджер Желязны мог бы заставить девятерых принцев Эмбера искать десятого: без которого, сами понимаете, миньян невозможен. Клиффорд Саймак написал бы новеллу о борьбе евреев-цветов с евреями-скунсами. Рэй Брэдбери сочинил бы притчу о еврее-бабочке, чья случайная смерть изменила историю. Стефани Майер вывела бы на свет прекрасного еврея-вампира, Энн Маккэфри явила бы мудрого еврея-дракона… Ну а тот же Азимов мог бы сесть на любимого конька и измыслить сюжет о еврее-роботе, самовольно добавившем к трем законам роботехники еще и четвертый (о необходимости чтить субботу). И в финале рассказа позитронный мозг перегревался бы от мучительных сомнений: подобает ли правоверному роботу исполнять в шабат первые три закона — или как?
Роман Арбитман
Жертва, охотник, их диагноз
Жак Ле Ридер
Венский модерн и кризис идентичности
Пер.
с франц. Т. Баскаковой
СПб.: Изд-во им. Н.И.Новикова; ИД «Галина скрипсит», 2009. — 720 с.
Фундаментальная «Австрийская библиотека» — одна из самых впечатляющих книжных серий, возникших в постсоветской России. Но даже в ее яркой библиографии выделяется книга Жака Ле Ридера, 57-летнего профессора из Парижа, возглавляющего кафедру «Европа и германский мир (эпоха модерна и современности)» в Практической школе высших исследований.
Книга Ридера — тот редкий случай, когда более чем 700-страничный объем не только себя оправдывает, но еще и выглядит недостаточным. Феномен венского модерна рассматривается автором столь подробно и увлекательно, что хочется еще больше информации и деталей. Конечно, Фрейд является здесь основным персонажем — но не главным, одним в ряду многих, таких, как Роберт Музиль, Теодор Герцль, Гуго фон Гофмансталь или Отто Вайнингер (двух последних Ле Ридер переводил с немецкого — так же, как Гете и Лу Андреас-Саломе).
Еврейской составляющей модерна посвящены многие страницы книги. Среди ее разделов — «Женщина и еврей: по Вайнингеру, Шопенгауэру, Бодлеру и Гроддеку» и «Положение ассимилированных еврейских интеллектуалов». В книге рассматриваются: отношения немецкой нации и еврейского национализма; пангерманисты, вагнерианцы и ницшеанцы в среде еврейской молодежи; индивидуальные стратегии («евреи и социализм» и «еврей без свойств»). Автор предлагает двойные портреты Фрейда и Герцля — через призму «нового гетто» и как «людей Моисея» эпохи модерна. Кроме того, исследуются фигура Карла Крауса (хорошо название посвященной ему главы — «Неуловимая еврейская идентичность») и «культурный сионизм» Рихарда Беер-Хофмана (1866–1945).
На последнем стоит остановиться поподробнее. Литератор, юрист по образованию, он входил в группу «Молодая Вена», дружил со Шницлером, Гофмансталем и Альтенбергом. Ле Ридер подробно анализирует прозу Беер-Хофмана в контексте эпохи. Его повесть «Смерть Георга» автор читает «на фоне» новеллы Томаса Манна «Кровь Вельсунгов», породившей в свое время скандал, поскольку многие увидели у Манна сатиру на окружение его жены-еврейки.
Во многом благодаря своему отцу, чьи полные скепсиса письма цитируются в книге, Беер-Хофман не испытывал иллюзий относительно ассимиляции, что помогло ему избежать «шока и кризиса “еврейской ненависти к себе”, которые стали уделом многих его соучеников, переживших сильнейшее разочарование, когда их надежды на ассимиляцию, унаследованные от отцов, то есть от поколения либералов, оказались обманутыми».
В книге рассматриваются разные аспекты «самоненависти». Автор акцентирует согласие Фрейда с мыслью философа Теодора Лессинга о том, что такая ненависть — «типично еврейский феномен». Поразительным образом сам Лессинг оказался при этом в списке ненавистных Фрейду людей — причем список этот так и не был обнародован, в беседе с Айтингтоном Фрейд упомянул лишь Лессинга. Чем не фрейдистский сюжет?! Тем более важен он в свете другого положения французского ученого. Работу Фрейда «Человек Моисей и монотеистическая религия» Ле Ридер готов считать исследованием патологии иудаизма как религии и настаивает, что ее следует изучать в контексте психиатрического и психологического дискурса рубежа веков о «вырождении» евреев (в статьях и учебниках Будена, Шарко, Крафт-Эбинга и других авторов много писалось о склонности евреев к разного рода нервным заболеваниям).
Ле Ридер рассматривает редко интересующие других исследователей темы, как, например, феномен языкового расизма. Его адепты боролись с «еврейским жаргоном», принимавшим, на их взгляд, «обличье чистейшего и безукоризненного языка», что было подозрительно. Ведь «даже если еврей в совершенстве владеет немецким и говорит по-немецки лучше, чем сами немцы, он все равно в каком-то смысле говорит по-еврейски». Как утверждал Теодор Бильрот, автор памфлета «О преподавании и изучении медицинских наук» (1876), «даже полностью ассимилированный еврей всегда говорит по-еврейски», и если окружающие не замечают этого за внешней элегантностью его языка, то это их вина и беда.
«Венский модерн и кризис идентичности» указывает на множество корней австрийского антисемитизма. Среди его составляющих был и аристократический и антиклерикальный антииудаизм. Но, как показывает Ле Ридер, решающую роль на рубеже столетий стал играть «антисемитизм интеллектуальный» — если, конечно, внутреннее противоречие не разрушает такой оксюморон. Его объектами становились и «иррациональный космополитизм» Стефана Цвейга, кризис еврейской идентичности которого «нашел иллюзорное разрешение в интернационализме», и антисионизм Карла Крауса. Кажется, у венского еврея не оставалось ни одной стратегии поведения, ни одного языка, позволявшего ему стать для окружающих «своим». Но, как показала история, кризис идентичности в этом случае настигал не только жертву агрессии, но в гораздо большей степени самого охотника.
Алексей Мокроусов
ЗНАКОМЫЕ И ИХ ГЛУБИНА
Артур Миллер
Наплывы времени. История жизни
Пер. с англ. С. Макуренковой
М.: АСТ; Астрель, 2010. — 736 с.
Вначале пару слов о стиле книги, потом перейдем к хорошему. Если правда, что гений — это умение сказать сложное просто, то Миллер все же не гений. А если гений, то не в этой книге. В «Наплывах» чувствуется претензия: вот, мол, я могу выступать в роли не только драматурга, но и Писателя. Человека, который делает Текст. Отшлифованную вязь. Когда Миллер набрасывает сцены со знакомыми, то по привычке увлекается, забывается, и его становится по-настоящему интересно читать. Но там, где он сознательно «работает над стилем», начинают лезть такие кусты…
Если говорить о природе его дарования, оно было сродни таланту писателя, вечно стремящегося преодолеть бессмысленность попыток соприкоснуться с тайной бытия, которая творится в хаосе таинственных отблесков света.
Теперь собственно о Миллере. Человек в колодце. Спускается в полной темноте. Ощупывает осклизшие стены и прикидывает, как оно здесь все устроено. Делится соображениями с теми, кто остался на поверхности.
Колодец — это метафора. На самом деле человек спускается внутрь себя, а речь — это инструмент постижения, где слово тянет за собой слово. Квентин, герой пьесы Миллера «После грехопадения», спрашивал себя: «Ты когда-нибудь видел себя насквозь, до самого дна?» Увидеть себя до дна, наверное, нельзя. Но попытаться можно. Все пьесы Миллера — такие попытки.
Драматург не изнурял себя шлифовкой внешней, формальной стороны. У него почти нет интриг и неожиданных поворотов. Такого рода фантазией он не обладал, или его это не интересовало. Рефлексия была его фантазией. Он обожал фантазировать на тему знакомых. Его интересовали «маленькие люди». Это могли быть родственники, друзья, любимые. Или, наоборот, люди, настроенные враждебно. Он умел взглянуть на себя чужими глазами. Даже глазами врага («Евреев боятся за их загадочный искусительный ум, способный обольстить и обмануть простодушного человека»). Он пытался понять логику знакомых, их чувства.
Ситуации, конфликты для пьес — за редкими исключениями — тоже брались из жизненного опыта. В процессе работы все это, естественно, трансформировалось, но изначальный посыл был именно таким: глубокое погружение в тех, с кем столкнула жизнь. Попытка понять: почему эти люди так поступали с ним? Почему он так поступал с ними? Кто он сам? Что с ним происходило? Какой путь он прошел? Как этот путь его менял?
Пару слов насчет «маленьких людей». Мне, например, Башмачкин не нравится. Он, конечно, униженный, и вроде как его принято жалеть, но живет он исключительно для себя, и мир его затхлый. Именно так: дурно пахнущий от сырости и гниения. Не исключено, что Башмачкин извращенец. Вилли Ломен — герой пьесы Миллера «Смерть коммивояжера» — совсем другое дело. Он самый солнечный «маленький человек», которого я видел (в исполнении Дастина Хоффмана). Прекраснодушным своим маразмом он бьет в сердце напрямик. Он живет не собой, а — что важно — жизнью семьи. Он по-ленински засовывает руки в жилетку (большие пальцы торчат наружу) и, выгнувшись, покачивается на носках. Откинув голову назад, скалится в американской улыбке — демонстрирует уверенность. Абсолютно неуверенно ее демонстрирует. Он от старости сухой, как одуванчик. Его вот-вот ветер унесет, небытия. Мне он папу моего напоминает. В одном фильме пластинка с Утесовым заедала на щемящей ноте: «У меня есть сердце… у меня есть сердце… у меня есть сердце». От Ломена — такой же спазм.
Я думал: персонаж этот — интимный факт моей биографии. Оказалось, нет. Оказалось, Ломен напоминал отца чуть ли не каждому второму зрителю «Коммивояжера». После премьеры они подходили к Миллеру и признавались ему в этом. Смущенные. Сбитые с толку. Почему «Коммивояжер» дает такой эффект? Наверное, потому, что зрителям казалось: такие нюансы нельзя придумать, можно только узнать.
И вот выясняется, что Ломен списан совсем не с отца Миллера, а с отца его товарищей по детству. Что таких отношений в семье драматурга, строго говоря, не было. Но с другой стороны, то первое впечатление все равно не обманчиво. Он же не придумал, он же видел таких людей. Пусть и не в своей семье.
Теперь по поводу собственно «наплывов времени». Как приема композиции. «Смерть коммивояжера» была, кажется, первой пьесой, написанной в этой технике. До нее принцип триединства (действия, места, времени) соблюдался неукоснительно. А тут он был разрушен с неожиданной легкостью. Это освежало восприятие и делало историю Ломена необычайно пронзительной. Драматургически прием тоже попадал в десятку: эскапизм героя оправдывал временные скачки. Старый коммивояжер, когда ему становилось невмоготу, сбегал мыслями в прошлое. В те времена, когда он был силен, уважаем и удачлив. Чередовалось всего два времени: «Ломен — старик» — и «Ломену сорок лет», что не вызывало никакой путаницы.
Мемуары — возможно, неосознанно — композиционно повторяют пьесу. Но в книге временных пластов чередуется уже не два, а десять, и они тасуются в произвольном порядке. «Наплывы времени» писались, когда автор был весьма пожилым человеком, возможно, книга отражает сознание в этом возрасте. Тут что-то определенное я сказать не могу: недостаточно постарел. Но читать — особенно вначале — все-таки трудновато. Тем более — стиль, опять же.
Юрий Солодов
Борис Сандлер, Игорь Сандлер. Парк советского периода: советско-израильские отношения в зеркале политической карикатуры
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2009 — 252 с.
«Израильская военщина известна всему свету…» Вполне вероятно, что составитель речи, зачитанной героем Александра Галича, вдохновлялся именно теми карикатурами, которые воспроизведены в «Парке советского периода». Книга возвращает нас к блаженной памяти временам пролетарского интернационализма, апофеозом которого была борьба с международным сионизмом. Все рисунки сгруппированы в семи главах по тематическому принципу: «“Истинная” природа ближневосточного конфликта», «Всемирный еврейский заговор в советской карикатуре» и т. д. Самые ранние из помещенных здесь карикатур относятся к периоду суда над Эйхманом (это тоже было предметом издевок!), более поздние отражают истерическую реакцию Советов на победу Израиля в Шестидневной войне, а последние датированы перестроечными годами. Автор вступительной статьи к книге и предисловий к отдельным главам Нати Канторович вводит читателя в «историю вопроса». Среди прочего он рассказывает о некоем А. Зенине, который повадился изображать сионизм в образе Соломона Михоэлса. Два его рисунка были опубликованы в газете «Советская Молдавия» в начале 1970-х годов. На одном из них сионизм aka Михоэлс плел паутину антисоветских провокаций, на другом — тот же Михоэлс, в пилотке со свастикой и с окровавленным топором, отбрасывал тень в виде профиля Гитлера.
Майкл Масманно. Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939–1945
М.: Центрполиграф, 2010. — 256 с.
Автор этой книги, американский юрист Майкл Масманно, в 1948 году возглавлял трибунал в Нюрнберге по делу об айнзатцгруппах – карательных командах, которые были созданы по приказу Гитлера прежде всего для уничтожения еврейского населения на территориях, оккупированных вермахтом. По итогам слушаний большинство обвиняемых, виновных в уничтожении миллиона евреев, были приговорены к смерти или длительным срокам тюремного заключения. Позже, в 1961 году, Масманно выступил свидетелем обвинения на проходившем во Дворце правосудия Бейт а-Aм в Иерусалиме процессе по делу руководителя айнзатцгрупп Адольфа Эйхмана. Таким образом, в книге речь идет о двух процессах, объединенных общим преступлением против человечности. Читатель узнает, в частности, о том, как вели себя обвиняемые на слушаниях и какими обстоятельствами оправдывали свои поступки (чаще всего ссылались на необходимость исполнять приказы фюрера либо на собственное неведение). Примечательно, что российские издатели отнеслись к Масманно без особого почтения, перегрузив текст его книги обильными «уточняющими» комментариями. В одном из них, к примеру, говорится о «засилье евреев в дезорганизованной германской экономике, а также культуре в период 1919–1932 гг.». Чего у работников издательства «Центрполиграф» не отнять, так это потрясающего чувства такта.
Над аннотациями работали Владимир Бурсановский
и Роман Арбитман
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.