[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ДЕКАБРЬ 2010 ХЕШВАН 5771 – 12(224)

 

БЕССМЕРТНЫЙ АПЕЛЬСИН

Залман Шнеур

1.

Едут два ящика апельсинов по синему морю. Апельсины алжирские, круглые, сочные, тяжелые; кожура у них с алым отливом – цвета африканской зари.

Хвалятся апельсины в первом ящике: «Мы едем в Варшаву, древнюю польскую столицу. О, что за белые зубы будут нас надкусывать, какие изысканные аристократические языки будут наслаждаться нами!»

Молчат апельсины в другом ящике, жмутся друг к дружке и краснеют от стыда. Им-то, слава Б-гу, известно, что пункт их назначения – какое-то маленькое местечко в Литве[1], и Б-г весть, в какие бедняцкие руки они попадут. Ой, зазря они жадно впитывали сияние африканского солнца, студеные росы алжирских ночей, благоухание цветущей французской плантации. Смуглые быстрые руки юных мулаток срезали их с деревьев, бросали в бамбуковые корзины, неужели и это зазря?

Но мы еще посмотрим, кому повезло больше: апельсинам, приехавшим в Варшаву, или тем, что несколько позднее прибыли в Шклов – заброшенное местечко в Белоруссии, и выведем из этого мораль. Вот первая партия апельсинов прибыла в Варшаву. Торговец фруктами разложил их на витрине пирамидами, и они засияли, словно клубки золотой пряжи. Однако недолго это продолжалось. В тот же день апельсины раскупили. Шумная жадная улица быстро их поглотила. Усталые люди рассовали апельсины по карманам, содрали грязными руками сочную золотую кожуру и швырнули ее на грязные тротуары. Слопали плоды на ходу, как собаки, без благословения[2]. Сладостный сок брызнул на пропыленные бороды, на засаленные капоты[3]. На месте апельсинов в лавке уже лежат другие фрукты или даже овощи. Пропали аристократы! Только красивые кусочки кожуры еще валяются на улице, как остывшие лучи далекого жаркого солнца. И никто не понимает, что это валяются приветы далеких солнечных стран, вечно голубых небес. На них наступают, их переезжают колеса, их немилосердно отправляют в мусорный бак. С апельсинами покончено! Конец тому, что цвело и наливалось соком среди благоуханной листвы и падало в бамбуковые корзины под жарким благодатным небом.

Второй ящик с апельсинами добрался до Шклова на несколько дней позже, чем первый – до Варшавы. Эти апельсины долго тащились в тесном гойском вагоне, потом тряслись на еврейской фуре, прежде чем удостоились чести быть представленными своему новому окружению. Бакалейщица подозвала к себе мужа:

– Иди-ка, умелец ты мой, открой ящик с апельсинами для ша­лах­монес![4]

Напрасно жена иронизирует над Эле-бакалейщиком, он и вправду опытный распаковщик товаров. Он трудится над заколоченным ящиком часа два. Хладнокровный и осторожный, он обстукивает крышку долотом, как ювелир – дорогое украшение. Жена стоит рядом и дает советы. Наконец ящик открыт, и вот среди синей бумаги вспыхивают щечки апельсинов, и разносится густой праздничный запах.

Вскоре апельсины уже лежат в окошке лавки и поглядывают на грязную рыночную площадь, на серое низкое небо, на кучки снега вдоль канав, на белорусских крестьян, кутающихся в пожелтевшие залатанные кожухи. Все вокруг такое чужое, северное, промерзшее, полусгнившее. А роскошные апельсины с их праздничным запахом и ярким цветом так чужды этому незнакомому им бедному окружению и необычны в нем, как царское платье на нищем постоялом дворе…

Приходит тетя Фейга, на голове шерстяной платок, в руке – кошелка. Она заметила только что распакованный товар и зашла купить его для шалахмонеса. И вот тут начинается бессмертие апельсина!

Бедна и бесцветна литвацкая жизнь. И ту малость, что порой выпадает литвакам от щедрот природы, они используют помаленьку, разумно, не забывая ни об одном из пяти чувств. Ни капли прекрасного фрукта-чужестранца не пропадет. Даже если бы апельсин был реинкарнацией грешной души, в доме у тети Фейги она бы завершила колесо перерождений, получив полное искупление грехов[5].

 

2.

– Что, и за восемь копеек тоже не хотите? Всего наилучшего!

Но бакалейщица прекрасно знает, что тете Фейге некуда больше пойти за такой покупкой, поэтому она тянет покупательницу за платок:

– Чтоб у всех был такой хороший Пурим, какой золотой товар я вам предлагаю… Только ради почина!

– Только ради почина! – приговаривает Эле-бакалейщик, опытный распаковщик ящиков с апельсинами.

Монетой больше, монетой меньше… Тетя Фейга выбирает лучший, самый тяжелый апельсин, заворачивает его и опускает в кошелку, рядом с яйцами, луком, пуримскими вкусностями и всякой всячиной. Приходит тетя Фейга домой, набрасывается на нее детвора, от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, до младшенького, который учит Пятикнижие, – их накануне праздника освободили от занятий в хедере, – и сразу же начинается ревизия маминой кошелки:

– Мама, что ты принесла? Что ты принесла?..

Унимает их тетя Фейга: одному даст шлепка в честь праздника, другому – затрещину, третьего дернет за ухо:

– Вот ведь напасть, набросились как саранча!

А потом все-таки показывает, что накупила:

– Нате, глядите, бесенята, голодранцы!

Среди местечковых литвацких вкусностей сияет, как предвестие богатства и счастья, апельсин. Дети потрясены. С прошлого Пурима у них в памяти еще остался след, тень запаха этого плода. И вот он снова воскрес, с тем же запахом, такой же круглый, вот он! Потом они снова не увидят его целый год.

Его хватают тонкими ручками, нюхают, удивляются.

– Ой, ну и вкуснятина! – говорит младшенький. – Ой, как пахнет!

– Это растет в Стране Израиля, – говорит мальчик, который уже учит Гемору, и становится вдруг гордым и серьезным.

Тетя Фейга запирает апельсин в комод. Но круглый, ароматный, пылающий плод уже живет в детском воображении как сладостная мечта. Он, как невиданная драгоценность, сияет среди твердых зеленых яблок и соленых огурцов, которые только и видели дети всю зиму.

Наконец наступает в добрый час канун пуримской трапезы, и апельсин над грудой пирожных, мармеладок, смокв и конфет сияет, словно огромный коралл, на многоцветной мозаике.

Тетя Фейга накрывает шалахмонес салфеткой и отдает посыльному. Апельсин высовывает макушку из-под салфетки, как будто говорит: «Я тут, весь целиком, с праздником, дети!» Дети провожают его в путешествие тоскующими взглядами. Они знают, что ему, бедному, предстоит выдержать много перевоплощений, прежде чем он вместе с посыльным вернется обратно.

Так и происходит. Другая тетя посылает тете Фейге лимон, а апельсин – другой родственнице. Теперь у тети Фейги уже есть лимон. Посылает тетя Фейга этот лимон той родственнице, там он снова встречается с апельсином и меняется с ним местами. Тетя Фейга получает назад свой ненаглядный апельсин...

Накрывают стол, сидит он, гулена, на прежнем месте, как царь во главе воинства пряников, конфет и изюма. На нем росой лежит холод пуримской ночи. Кажется, что апельсин улыбается: он немного устал и немного озяб от долгого пути сквозь эту заснеженную и чужую для него ночь:

– Ну, дети, вот я и вернулся к вам, что ж вы боялись?

3.

Пурим проходит, а апельсин лежит в комоде в полной сохранности, и это ему по душе. Подносят родственникам субботние лакомства, возлежит апельсин, как царский сын, среди плебейских яблок и грецких орехов. Его разглядывают, спрашивают, сколько он стоит, делятся мнениями, словно богатеи, привычные к таким плодам, и кладут его обратно на место. Яблоки и орехи исчезают на глазах, а апельсин всякий раз выскальзывает из рук гостей и остается цел. Шкловские родственники совсем не обжоры, не приведи Г-споди, и знают, как себя вести.

Мишенихнес одор марбим бесимхе...[6] Дней через десять после Пурима в доме тети Фейги подписывают тноим[7]. Тетя Фейга сговаривает свою старшую дочь за сына приличных родителей, и апельсин снова лежит на почетном месте, под самой висячей лампой, точно из-за него все торжество. Правда, одна щека у него уже немного сморщилась, как у старого генерала, но, несмотря на это, вид у апельсина еще вполне царский. Он по-прежнему украшает собой стол как роскошная, экзотическая диковинка. Детвора, от младшенького, который учит Пятикнижие, до одиннадцатилетнего, который уже учит Гемору, не раз напоминала папе и намекала маме, что пора бы попробовать... сказать «Шеэхеёну»[8], они только хотят сказать «Шеэхеёну»... Тетя Фейга хорошенько на них накричала: бездельники, обжоры! Когда придет время сказать «Шеэхеёну», вас известит шамес[9] из Брод[10]. Не бойтесь, папа с мамой без вас не съедят.

Во время тноим детвора трепещет: а вдруг жениху захочется сказать «Шеэхеёну». Кто знает, что может захотеться жениху во время тноим! Ведь мама всегда дает ему лучший кусок.

Но жених-то ведь из Шклова, порядочный жених. Он знает, что апельсин был сотворен не ради того, чтобы женихи ели его на тноим, а для украшения стола. Только на мгновение апельсин оказывается в руке жениха: кадык поднимается к подбородку и снова опускается, и личность апельсина снова остается неприкосновенной.

Но наступает наконец канун счастливой субботы. Апельсин уже не такой круглый, как раньше, и не такой ароматный. Его юность прошла. Но это неважно. Апельсин есть апельсин! После субботнего ужина настроение приподнятое. О шамесе из Брод речи больше нет, но детвора чувствует, что на этот раз уж точно скажут «Шеэхеёну», и притворяется равнодушной. Можно подумать, что никакого апельсина на свете нет.

Тетя Фейга зовет дядю Ури:

– Ури, давай, раздели детям апельсин. Зачем откладывать?

Бородатый и косоглазый дядя Ури – опытный едок апельсинов, за свою жизнь отведавший их уж точно не меньше полудюжины, если не больше, – садится во главе стола, открывает большое лезвие своего «паревного»[11] ножика – старенького «Завьялова»[12] – и приступает к операции. Дети стоят вокруг стола и смотрят на папу с восхищением, как на заезжего фокусника, им уже не терпится узнать, что там внутри, да и попробовать наконец. Что поделать, человек есть человек, не терпится... Но дяде Ури некуда спешить. Осторожно и спокойно он прорезает на апельсине ровные дуги от одного «полюса» к другому: сперва четыре, потом восемь, одну к одной (поговаривают, что ему нет в этом равных!), и принимается очищать кожуру...

Все прислушиваются к тому, как лопается мясистая эластичная кожура. Медленно отделяются геометрически правильные алые кожурки. Местами, правда, апельсин слегка перележал, и вместе с кожурой отрываются сочные кусочки «мяса». В этом случае дядя Ури издает звук «фф-т!», точно это причиняет ему боль. Он запускает лезвие ножа внутрь апельсина и оперирует опасное место. Выкатывается апельсин из своих бело-желтых душистых пелен, и дядя Ури ловко делит его на одинаковые «полумесяцы», долька к дольке.

– Дети, – призывает помолвленная дочь, ставя на стол большую стопку, – не забывайте про зернышки, бросайте их сюда. Мы их вымочим и посадим...

Обращается-то она к братикам, но имеет в виду и отца.

Детвора готова помочь будущей хозяйке в ее многообещающем предприятии. И их глазки обращаются к нежным розовым полумесяцам на тарелочке.

Первое благословение произносит сам дяди Ури. Он прожевывает одну дольку и благоговейно проглатывает ее. Закрывает один косой глаз, а второй поднимает к потолку и вертит головой:

– Апельсин что надо! Подходите-ка, дети...

Прежде всего подходит младшенький. Это его привилегия: где какая-нибудь вкусность, там он первый после папы. Во весь голос, пискливо, он произносит благословение, хватает свой «полумесяц» и захлебывается им.

– Не хватай!.. – говорит ему дядя Ури очень спокойно. – Никто у тебя не отнимет.

– А где зернышки? – спрашивает невеста и подставляет стакан.

– Да-да, где зернышки? – помогает дядя Ури.

– Проглотил... – пугается младшенький и краснеет до корней волос.

– Проглотил?!

– Да-а-а...

И на глазах у малыша выступают слезы. Он быстро оглядывается на старших братьев... Те молчат.

Пропало дело... Он знает... Теперь ему никакой папа не поможет. Уж ему влезут в печенки. С этого дня у него новое прозвище – Зернышко...

Затем раздаются остальные дольки апельсина, по порядку, снизу вверх, пока очередь не доходит до мальчика, который уже учит Гемору. Он берет свою дольку, поигрывает ею, потом кусает, чувствуя при этом и чудесный вкус, и привет Страны Израиля, о которой он столько раз мечтал в хедере. Апельсины же растут только в Стране Израиля...

– А благословение? – подлавливает мальчика дядя Ури, не сводя с него взгляда своих косых глаз.

– Борух ато адой...[13] – пристыжено лепечет мальчик, который уже учит Гемору. И кусочек апельсина застревает у него в горле. Ой, омраченный, омраченный привет Страны Израиля!..

Однако дядя Ури отнюдь не удовлетворен. Нет! Он стыдит мальчика, который уже учит Гемору, говоря, что тот мог бы поучиться, как надо произносить благословение, у младшенького, да, мог бы поучиться. Дядя Ури уверяет сына, что тот еще будет у младшенького в дворниках. И...

Но на полуслове спохватывается:

– Фейга, почему ты не попробовала?

Это чудо, что дядя Ури спохватился. А то Б-г знает, когда бы он закончил свои нравоучения.

– Эка невидаль, – отзывается тетя Фейга, однако подходит, произносит «Шеэхеёну» и наслаждается: ай, ай, что за чудесные вещи бывают на свете! И начинается продолжительный разговор об апельсинах.

Тетя Фейга говорит, что если бы она была богата, то каждый день съедала бы... пол-апельсина. На целый у нее не хватает воображения. Потому что как это можно взять и среди бела дня съесть целый апельсин за восемь с половиной копеек? У дяди Ури, однако, замах повыше. Он ведь бывал на ярмарке в Нижнем. Дядя Ури улыбается своими косыми глазами. Нет, если бы он был богачом, то велел бы выдавить в стакан сок сразу из... трех апельсинов и выпил бы одним махом. Во как!

Жена и дети потрясены таким богатством фантазии и представляют себе полный стакан розоватой, слизистой апельсиновой гущи: белая пена сверху, а в пене плавают зернышки...

Минуту все сидят за столом молча и мечтательно созерцают желтые влажные зернышки, собранные невестой у всех участников дележки апельсина. Она заливает зернышки водой и пересчитывает их через стекло. Раз, два, три, четыре... Целых девять зернышек набралось у нее. Да! Через неделю она посадит их в цветочные горшки, а после свадьбы заберет к себе на квартиру. Она расставит горшки на окне, чтобы зернышки прорастали под перевернутыми стаканами.

Вы думаете, это конец? Вы забыли, что у апельсина есть еще кожура...

4.

Один из детей сделал открытие: если сдавить кусочек апельсиновой кожуры перед зажженной лампой, то видно, как кожура выпускает целый фонтан прозрачных малюсеньких пахучих капелек, и если брызнуть ими в глаз братишке, тот начинает моргать... Однако, не успев усовершенствовать свое изобретение, первооткрыватель как следует получил по рукам, и все кусочки кожуры исчезли в фартуке тети Фейги.

– Ничего им не жалко, негодникам. Это вам что, картофельные очистки... Нет, если бы еще чуточку, можно было бы сварить из этого варенье... Да, варенье...

Но стоит ли об этом говорить? Столько апельсиновой кожуры, чтобы хватило на варенье, можно собирать до пришествия Мессии.

Чтобы высушить кожуру, ее кладут на ночь в теплую духовку. Золотисто-красные кожурки, которые еще вчера выглядели такими свежими и сочными, стали сморщенными, бурыми, скрюченными и твердыми, как старые мезузы[14]. Берет тетя Фейга острый кухонный нож и крошит кожурки в лапшу, а потом разрезает на маленькие длинные «конфетки»... Отправляет кусочки в бутылку, заливает водкой, засыпает сахарным песком и убирает, чтоб настоялось. В водке бурые ссохшиеся кусочки оживают, набухают, распускаются, принимают свой прежний вид. Нальешь стаканчик, попробуешь – и почувствуешь настоящий вкус апельсиновой корочки.

Приходят родственники на угощение, произносят благословение над спиртным, пробуют, наслаждаются и соглашаются, что это очень полезно для желудка. А родственницы расспрашивают тетю Фейгу, как она додумалась до такого.

– Вот... – говорит дядя Зяма своей супруге Михле, – у тебя все зря пропадает. Ты ведь тоже купила апельсин на Пурим! И где кожура? Нету, выброшена.

Перебивает его дядя Ури:

– Ну, Зяма, давай лучше еще по капельке!

И улыбается косыми глазами своей хозяйке, тете Фейге.

Горлышко бутылки опять оборачивают поверх пробки куском белой тряпочки, чтобы водка не выдохлась, и ставят обратно в шкаф получше настояться. Стоит там бутылка одна-одинешенька, как благочестивая еврейка, агуна[15] в чепце...

Приходит Пейсах, продают евреи хомец[16] Алексейке, водовозу с грязными льняными волосами. Бутылка с померанцевкой тоже попадает в гойские руки. Целую неделю стоит она, проданная, запретная, и ждет не дождется, когда ее пустят обратно, чтобы мужчины с седыми бородами и женщины в благочестивых париках[17] произносили над ней благословение и рассуждали о чудесах тети-Фейгиной тороватости.

Иногда такой бутылки хватает на год. Время от времени в нее добавляют свежей водки и отведывают изредка до тех пор, пока кусочки апельсиновой кожуры на дне бутылки не потеряют своей силы, не размокнут и не выцветут. Тогда дядя Ури выколачивает их из бутылки на тарелку.

Это бывает обычно на исходе субботы, после авдолы[18], когда дополнительная душа покидает человека, и будничная тоска прокрадывается из углов. Ищет дядя Ури, чем бы себя порадовать, и вспоминает о размякших, пропитанных водкой сладких апельсиновых корочках.

Он, извините, переворачивает глубокоуважаемую бутылку над тарелкой и шлепает ее сильно, но мягко по вогнутому дну.

– Пум, пум, пу-ум... – гулко отзывается бутылка на весь дом, окутанный тенью исхода субботы.

В этом звуке слышится что-то вроде испуганного глубокого вздоха – гулкое эхо старого вычерпанного колодца. Кажется, она, эта бутылка, кричит о том, что из нее выколачивают душу, остаток жизненных сил... И при этом из ее стеклянного горлышка падают клейкие золотисто-желтые аппетитные кусочки.

Потом становится тихо. Дядя Ури произносит благословение над этими остатками, пробует сам и дает всем попробовать.

Дети согласны, что хоть от корочек и жжет немного язык, но вкус былого пуримского апельсина, мир его праху, еще чувствуется.

К тому времени, когда в доме дяди Ури исчезает последнее напоминание о знаменитом апельсине, его наследники – вымоченные, набухшие зернышки – давно уже проросли в цветочных горшках у выданной замуж дочери дяди Ури. Три-четыре острых клейких листочка пробились из каждого зернышка.

С них только недавно сняли перевернутые запотевшие стаканы. Они привыкают, не сглазить бы, к шкловскому климату и понемногу растут, покамест сдерживая зеленую улыбку, которую они привезли из теплых стран и припрятали про себя.

Молодая жена ухаживает за ними, поливает через день. И Б-г знает, что из них может однажды вырасти.

Перевод с идиша Игоря Булатовского
и Валерия Дымшица

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 



[1]     Традиционное еврейское название современной Литвы и Белоруссии.

 

[2]     Перед вкушением плода следует произнести соответствующее благословение.

 

[3]     Традиционное мужское платье, род длинного пальто.

 

[4]     Подарок на Пурим.

 

[5]     В иудаизме существует представление о реинкарнации. Душа переселяется из тела в тело до тех пор, пока не искупит все свои прегрешения.

 

[6]     «Когда наступает адар, увеличивают радость» (ивр.) (Талмуд, трактат «Таанит», 29). Традиционное высказывание о месяце адар, на который приходится веселый праздник Пурим.

 

[7]     Условия брачного контракта, подписываемые во время помолвки, и сам обряд помолвки.

 

[8]     «Который даровал нам жизнь» (ивр.). Благословение, произносимое при первом вкушении какого-либо плода в новом сезоне.

 

[9]     Синагогальный служка.

 

[10]    Броды – большой город в австрийской Галиции (в настоящее время в Львовской обл., Украина) на самой границе с Российской империей. Для российских евреев Броды были символом Европы, заграницы.

 

[11]    То есть для разрезания продуктов, которые не относятся ни к мясным, ни к молочным, например овощей и фруктов.

 

[12]    «Товарищество производства стальных изделий Л. и А. Завьяловых» в с. Ворсма (Нижегородская губ.) – крупнейшее в России производство ножей и ножиков. Завьяловские ножи славились высоким качеством.

 

[13]    «Благословен Ты, Г-споди…» (ивр.). Начало любого благословения.

 

[14]    Мезуза (ивр., букв.: «дверной косяк») – прямоугольный кусочек пергамента, на котором помещены стихи из Дварим, 6:4-9 и 11:13-21. Этот пергамент сворачивается в свиток и помещается в специальную коробочку, которая прикрепляется к дверному косяку.

 

[15]    Агуна (ивр., букв.: «связанная, несвободная») – соломенная вдова, женщина, которая вследствие того, что ее муж находится в безвестном отсутствии, обречена на безбрачие.

 

[16]    Квасное, продукты из зерновых, в том числе и водка, запрещенные во время Песаха. Те запасы квасного, которые невозможно ликвидировать до Песаха, помещают в закрытые шкафы и кладовые и ритуально продают неевреям. После Песаха эта сделка аннулируется. Как правило, вся еврейская община в организованном порядке продает все свои запасы квасного одному определенному человеку, который каждый год выполняет эту функцию.

 

[17]    Замужняя женщина должна скрывать волосы. С конца XIX века зажиточные ортодоксальные еврейки сменили традиционный чепец на парик.

 

[18]    Авдола (авдала) – обряд завершения субботы, разделение субботы и будней.