[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2010 ТИШРЕЙ 5771 – 10(222)
Андрей Грицман: «Моя душа – душа перемещенного лица»
Беседу ведет Лиза Новикова
Андрей Грицман родился в 1947 году в семье московских врачей. С 1981‑го живет в США. Пишет по-русски и по-английски, печатается в российской и зарубежной (как эмигрантской, так и англоязычной) периодике. Автор сборника эссе «Поэт в межкультурном пространстве» и нескольких поэтических книг, в том числе итоговой на сегодня «Вариации на тему», выпущенной в конце прошлого года издательством «Время». Кандидат медицинских наук, магистр искусств по американской поэзии. Редактор журнала «Интерпоэзия». Работает врачом.
Андрей Грицман
– В предисловии к сборнику «Вариации на тему» вы говорите, что вам пришлось долго ждать своего голоса. Когда вы пришли к поэзии?
– Стихи я начал писать, как все, в подростковом возрасте; кажется, это было ужасно. Я их показал одному из знатоков из круга моего отца (отец дружил с Самойловым и Слуцким, знал Межирова, то есть я рос в «облученной» среде). Ему не понравилось, и я как-то сжался и надолго замолчал. А потом, где-то лет в 25–27, пошли стихи, и я собрал машинописный сборничек, как в то время делали в Москве. Дальше – переезд в Америку. Я впал в анабиоз – сдавал экзамены на врача, проходил обучение, а потом, когда перебрался в Нью-Йорк, году в 1985‑м, начался новый этап, и я, с переменным успехом, продолжаю писать в течение последних 25 лет.
– Вы учились в университете Вермонта, это был «американский литинститут» или же филологический факультет?
– Да, я проучился три года и окончил литературный факультет. Это не филфак, а именно что «американский литинститут», creative writing program. Для поступления туда нужно подать рукопись – стихи, эссе. К тому моменту я уже прошел много семинаров («workshops», как говорят в Нью-Йорке), участвовал в чтениях, то есть у меня накопился какой-то корпус английских стихов. Меня на факультет сразу приняли, и это были совершенно упоительные три года. Для меня это было крайне полезно, потому что я работал врачом, а обучение давало мне возможность общения с литературной средой. Потом, у меня же английский не родной, поэтому такая «обкатка» с опытными профессионалами была особенно важна. В отрицательном смысле, как предупреждали, – в смысле уравнивания, сглаживания стиля, голоса, – программа на меня не повлияла.
Кстати, что интересно. Считается, что поэзией мало интересуются, особенно в Америке. Действительно, людей, которые берут книжку стихов и читают ее, немного. Но тех, кто пытается писать, поступает на creative writing, приходит на семинары, – тысячи.
– Мы знаем много прозаиков с медицинским образованием – а на вашу поэзию профессия как-то повлияла?
– Есть и поэты-врачи, известный пример – Уильям Карлос Уильямс. Но, похоже, медицина и впрямь лучше сочетается с прозой…
Медицина повлияла на словарь моей поэзии, и в русских, и в английских стихах. Для меня слова, описывающие ткани, симптомы и тому подобное, естественны в ежедневной жизни. А вот в стихах они создают «странное» звучание, отход от привычного поэтического реквизита: «Вен венок, Медуза Горгона, / arbor vitae, борозд корона, / древовидная вязь мозжечка. / По височной кости читая, / за преградой, за чудным барьером, / в веществе горделиво-сером / две мечты лежат как чета».
– Расскажите о вашем новом сборнике «Вариации на тему», каково в нем соотношение старых и новых текстов?
– Сборник содержит избранные стихи лет за 20–25. Мне кажется, старые стихи, стихи последних десяти лет и самые новые распределены там более или менее равномерно. Естественно, со временем интонация несколько изменилась, да и тематика, пожалуй, тоже. Меня меньше стали интересовать темы ностальгии или адаптации к новой жизни в Америке: американский пейзаж, города, те чувства, которые развились здесь. Мои последние стихи – это больше взгляд внутрь себя.
– К сборнику прилагается CD с записью авторского чтения – для вас особенно важно слово звучащее?
– Я работаю «с голоса», поэтому звуковые записи – очень важное и очень адекватное приложение к книге. Это совершенно другое измерение, как бы сравнение черно-белого и цветного изображений. Кроме того, для меня важнейшим критерием является, ложится ли текст мне на голос. Меня интересует некое смещение русской просодии. Ткань поэтической речи может растягиваться, складываться, обрываться. И такие особенности индивидуальной поэтики лучше всего отражаются в авторском чтении. Мне кажется, наиболее последовательно и ярко это выразилось в поэме «Хамсин».
– В сборнике не только совершаются частые перемещения между Москвой и Нью-Йорком, Римом и Гурзуфом, но и передано ощущение «всемирности» поэзии: «Аравийский хамсин сдувает пену / с тополей на Пресне…»
– Это правда: в моих стихах довольно много географии, но они ни в коем случае не являются травелогом, «стихами путешественника». Скорее это отражает мою концепцию поэзии над культурами, над границами, мое самоощущение «безродного космополита». Естественно, я являюсь русским поэтом, скорее даже московским, но моя душа – душа «перемещенного лица». Однако с этим же связано и ощущение «одомашнивания» мира. Поэтому мне так близок Мандельштам с его «тоской по мировой культуре», с его тягой к Средиземноморью.
– В стихотворении «Иерусалим» у вас в толчее возле иерусалимского автовокзала мелькает «лик Гумилева». Насколько значим для ваших «израильских» стихов «иерусалимский текст» русской поэзии?
– Пожалуй, не слишком. Я даже об этом не думал… Стихотворение «Иерусалим» было написано во время и сразу после моей первой поездки в Израиль много лет назад. Я почувствовал что-то очень родное, узнаваемое во всей этой мешанине: лица моих «родственников» – польских евреев (в стихотворении мелькает и лицо моей бабушки), загорелые свободные сабры, сефарды… А лик Гумилева здесь, скорее, знак характерной для русской литературы традиции сквозного прохода по миру, взлета над почвой, перемещения души: Кавказ Пушкина и Лермонтова, Туркестан, Азия набоковского «Дара»…
– Вообще возникает ощущение, что израильские пейзажи, политические реалии, иную топику вы в стихах пропускаете через культурное «сито», в роли которого может выступать даже канон рождественской поэзии. Для вас непосредственные впечатления менее важны, чем культурные напластования, или же такое представление обманчиво?
– Мне кажется, обманчиво. Конечно, многие годы «облученности» культурой не проходят бесследно. Но в моем случае ощущение места или ситуации основывается скорее на психофизиологии, чем на культуре. Тем более если речь идет об Израиле, занимающем центральное, осевое место в моем сознании и в моей душе. Когда я там, подмосковные зеленые холмы и столь мною любимые индейские речные долины Америки «духовно» представляются дальними странами, недавно открытыми, – какими они, впрочем, и являются.
А мои «Рождественские стихи» – это горькая шутка, сарказм по отношению к этой линии русской поэзии. На самом-то деле: вот конвой бронетранспортеров прошел, пыль стоит, автобусная станция в Ашдоде, пропасть между мирами – за свалкой близкие колючие огоньки Рамаллы. И все это на библейских холмах, все тех же. И вот это, мне кажется, важно ощутить, а не умозрительно переживать темы духовной истории.
– В Москве в 2005‑м вышел ваш сборник эссе. Изменилось ли с тех пор положение «поэта в межкультурном пространстве»?
– На мой взгляд, за несколько лет актуальность этой книги не уменьшилась. Неудобно про свою книгу так говорить, но, мне кажется, она была недостаточно замечена, а жаль, потому что там ставятся вопросы особости культуры авторов, живущих многие годы вне своей родной языковой культуры, – и живущих не потому, что их выгнали или им пришлось бежать, а потому, что они хотели уехать и вполне прижились на новой родине. И это совсем не измена русской культуре; это – перенос ее зерна на другую почву, где оно, естественно, принимает несколько иные формы. Никому ведь не придет в голову обвинять Шеймуса Хини в том, что он предал Ирландию, или Уолкотта – в измене острову Санта-Лючия. Но этот душок – мол, поэт эмиграции все-таки немножко изменник и по ночам плачет по родине водочными слезами – плывет над Москвой-рекой.
– Вы издаете журнал «Интерпоэзия». Как вам видится сегодняшняя роль литературного культуртрегера, способен ли он повлиять на ситуацию общего «нечтения»?
– Мне кажется, что «имперским» путем с культурой ничего нельзя сделать. Когда Бродский стал поэтом-лауреатом Соединенных Штатов, он пытался нести поэзию в массы, предлагал держать книжки поэзии в каждом гостиничном номере, как гидеоновскую Библию, и так далее. Мне кажется, это подход неестественный, потому что поэзия развивается сама по себе. Ситуация 1960‑х, например, была не совсем здоровой – об этом много написано и говорено, – так как из-за недостатка СМИ и других отдушин поэзия занимала несвойственную ей позицию.
И в России, и в США все равно к поэзии имеет отношение довольно большое количество людей. Поэтому, если мы говорим, что такой-то журнал – только для людей искусства, мы все равно имеем в виду сотни, тысячи, а то и десятки тысяч людей. «Интерпоэзия» позиционирует себя как журнал поэтов для поэтов, но к нему проявляет интерес множество людей по всему миру. А в том, что стихи читают, в основном, сами поэты, мне кажется, ничего дурного нет. Более того, если поэзия общедоступна – для чтения, для создания, для издания, – ее уровень, на мой взгляд, снижается.
– Как вы находите авторов для вашей антологии «Stranger At Home»? Поэтов иностранного происхождения, пишущих по-английски, становится больше или меньше?
– Идея создать антологию американских поэтов «с акцентом», то есть тех, для кого английский не является родным, пришла мне в голову несколько лет назад. Таких поэтов становится все больше. В Америке живет множество активных художников, которые приехали со всего мира и довольно быстро «колонизируют» эту область. «Американский язык» становится их речью, появляется поэзия американской идиомы, но выраженной с разнообразным акцентом, с разной интонацией. Так что мы будем продолжать этот проект, будем делать следующее издание с новыми именами, новыми голосами.
– А есть ли подобные антологии поэтов-репатриантов, пишущих на иврите?
– По какой-то странной причине, при большом количестве израильских поэтов, пишущих по-русски, очень мало авторов, которые пишут на двух языках или полностью перешли на иврит. Мне известна буквально пара имен. Есть какая-то звуковая стена, которая не преодолена. Может, дело как раз в том, что там так много русских, что это в значительной степени русскоговорящая страна, – трудно сказать. Но тот процесс, который так естественно пошел в Америке, когда мы, иностранцы с акцентом, начинаем хозяйничать в американской литературе, – этого, мне кажется, в Израиле не произошло.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.