[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2010 ЭЛУЛ 5770 – 9(221)
Шклов
Залман Шнеур
Залман Шнеур (настоящая фамилия Залкинд; 1887, Шклов Могилевской губернии, – 1959, Нью-Йорк) по году рождения принадлежит к поколению еврейского авангарда, а по манере – к предыдущему поколению модернистов. И дело не только в том, что он писал и на иврите, и на идише, что было уже не очень характерно для еврейских писателей ХХ века. Просто Залман Шнеур начал публиковаться так рано, что успел «попасть» в предыдущее литературное поколение.
Залман Шнеур, родня хабадских цадиков Шнеерсонов (отсюда его псевдоним – переставленные местами имена рабби Шнеура-Залмана из Ляд, основателя Хабада), родился в Шклове, тогда богатом торговом городе, бывшем и центром Хаскалы, и, позднее, одним из центров Хабада. Будущий писатель получил традиционное еврейское образование и одновременно посещал русскую школу. В 1900 году он переехал в Одессу, где талантливого подростка учили и опекали Х.-Н. Бялик и И.-Х. Равницкий. Уже в 15 лет, т. е. в 1902-м, он опубликовал первые стихотворения на иврите, сразу ставшие известными, тогда же начал работать в редакциях различных ивритских журналов. С 1906 года жил в Париже, слушал лекции в Сорбонне, затем в Берлине. Таким образом, он рано покинул Россию, и революция, столь важный рубеж в творчестве других еврейских писателей, прошла мимо него. Также для него остались малозначимыми социальные мотивы, игравшие большую роль в еврейской литературе начала ХХ века.
В 1924 году Залман Шнеур переселился из Берлина в Париж, во время войны жил в США, с 1951 года – в Израиле, затем снова в Европе и в США, где умер в 1959 году.
Как поэт Залман Шнеур начал в рядах символистов, однако постепенно его поэзия стала тяготеть к экспрессионизму.
Залман Шнеур также был плодовитым прозаиком. Его перу принадлежит ряд романов, прежде всего историческая эпопея «Раввин и царь». Большинство своих написанных на идише прозаических сочинений писатель сам перевел на иврит.
В 1929 году вышла в свет книга рассказов «Шкловские евреи». Эти рассказы о родном городе писателя проникнуты мягкой иронией и ностальгией. Кроме того, в них есть скрытая полемика с Шолом-Алейхемом, певцом украинских местечек. Залман Шнеур старается показать белорусское местечко в его культурном своеобразии, подчеркнуть местные особенности. Лирический портрет местечка в книге «Шкловские евреи» – несомненно, один из лучших в еврейской литературе.
Я знаю одно местечко в Белоруссии на Днепре. Называется оно Шклов[1]. Я там родился и ходил в хедер, потому-то и знаю его так хорошо.
Пламя жизни горит там ровно. Никто его чересчур не подкручивает. Экономят как керосин. Оно, не вспыхивая и не чадя, светит как неугасимая лампада в Холодной синагоге[2].
Часы там есть не у всех. Утром на Днепре раздается пароходный гудок – значит, десять. А вечером, когда пароход сипло спрашивает «В‑в‑ву?»[3], значит, пора ужинать. Полвосьмого.
Там крутятся двое русских десятских[4] в потертых фуражках, никто не ведает для чего и почему. Это местечко – «святая община»[5], так что кто ж их звал и, вообще, на что они тут сдались? Если они все-таки цепляются, им подносят рюмку водки с куском халы, и они исчезают, только их и видели.
В тех краях еврейские девушки в теплых платках, накинутых на худенькие плечи, не пользуются духами. Потому и пахнут природными ароматами: сеном, свежеиспеченным тминным хлебом, земляникой. Вечерами сидят они на зеленых крылечках и тихонько поют. Так они тоскуют о суженом. А когда выходят замуж, другие девушки сидят на их месте и жужжат, тоскуя, как заблудившиеся пчелки.
В бане по углам, в густом, темном пару там до сих пор ставят «резные» банки[6]. Их ставит Клуним-длинный при красноватых отблесках плетеного фитиля. По бритым загривкам течет еврейская кровь, но никто не возмущается… А после выходит такой вот измученный, или, как он сам говорит, «освеженный», еврей на улицу и слышит, как ветер гудит в телеграфных проводах. Средневековье и современность заключили там соглашение и чувствуют себя совсем неплохо в соседстве друг с другом.
Окружено местечко стеной соснового бора, кое-где пробитой распахнутыми зелеными воротами. Это лесные дороги, которые ведут в Полесье. Буднями по ним ползут мужики с маленькими лошаденками, запряженными в большие возы с дровами и сеном, а по субботам там гуляют молодые евреи со своими невестами и рвут чернику… ртом. Непростое дело! Но ведь руками-то нельзя[7].
Кроме Днепра там есть еще и разлив. Милый, широкий разлив. Он был создан еще до потопа, чтобы вращать страшенное колесо большой водяной мельницы, которая стоит на узкой полоске суши между разливом и Днепром. Когда евреи, объевшись чолнта[8], глядят на это водяное колесо, им становится нехорошо. Они говорят, что лучше не смотреть, но тем не менее смотрят.
Там в камышах живет нечто-то вроде жабы. На закате оно начинает вздыхать, как неупокоенная душа: «У-ху, у-ху!» Это, говорят, жалуется «водяной бык»[9]. Рыбаки, говорят, не раз ловили его в сети и сразу выпускали, потому что его, говорят, лучше не трогать, не то…
Не то что? И как он выглядит? Этого никто не знает.
По той стороне разлива, который поблескивает между серыми домишками и полем, коровы идут с выгона. Если первой бежит рыжая – завтра будет вёдро. А если черная, значит, завтра пойдет дождь. Это дело проверенное.
Если кто порежет палец, прикладывают паутину. Чем она более пыльная, тем лучше лечит. Иногда палец проходит, иногда начинает нарывать. Но сомневаться в этом добром, общедоступном средстве ни у кого не достанет дерзости.
Сладкий чай там не пьют, разве только больные или банкроты. Сахар колют на кусочки и берут понемногу во время чаепития. Берут со счетом и с умом. Извозчики по сей день пьют чай с леденцами. Они и экономней, и не пачкают карманов ватных штанов. Как-то Вове-мельник запутался в долгах, и у него описали мебель; так до сих пор об этом деле говорят попросту:
– Сладкий чаек хлебали как свиньи!
Теперь о блюдах! Знаете ли вы о клецках из толченой конопли с солеными огурцами? Нет, вы не знаете. А о горячей жареной плотве с холодным щавелем знаете? Нет, вы не знаете. А о молочном крупнике[10] с зелеными бобами и грибочками знаете? Нет, вы не знаете. А о шкварках с луковой шелухой и тертым хреном знаете? Нет, вы не знаете. Так о чем же вы вообще знаете в этой жизни?
Я в Шклове однажды слышал, как некий старичок с козлиной бородкой и глазенками навыкате причитал над своим внуком:
– Сирота! – так причитал он, потрясенный до глубины души. – Вы только послушайте! Ему дают на завтрак квашеную капусту, посыпанную сахарным песком, а он не хочет! Эдакий озорник! Ведь, кажется, что может быть вкусней, чем квашеная капуста с сахарным песком!
И действительно, между нами говоря, есть ли на свете что-нибудь вкусней, чем квашеная капуста с сахарным песком? Сами скажите!
В тамошних лесах растет одна трава, такая жесткая, глянцевая; она выглядит как долгие, темно-зеленые волосы… только без головы. Ее называют «зубровка». Если ее растереть в руках, остро запахнет корицей. Мужики собирают ее в длинные пучки, как свиную щетину. Евреи покупают ту траву и делают на ней настойку, которая полезна для желудка…
Как бы я хотел растянуться в этой траве, раскинуть ноги ножницами, руки – под голову и отдохнуть после двадцати лет скитальческой жизни.
Да, там ведь есть и танахник; такой невысокий человечек с грустными голубыми глазами. К нему бегут все, у кого тяжело на сердце, чтоб он им погадал. Засидевшиеся в девках служанки, кутаясь стыдливо в платок, приходят к нему под вечер спросить: когда же их свадьба? Человечек берет, тоже стыдясь, пятачок, вставляет костяную указку между листов Танаха и ищет ею. И где указка найдет, там он и будет читать, там и будет гадание, там и сказано, что было и что будет. И еще не случалось, чтобы для клиентов-мужчин выпал женский недельный раздел, например «Хаей Соре», и, наоборот, для женщин – мужской, например «Лех-лехо»[11].
Я все мечтаю попасть к тому танахнику, чтобы он рассказал мне о моей будущей судьбе в чужих землях.
И уже много лет хочется мне выпить немножко водки с тамошними евреями, потому что, когда тамошние евреи выпивают немножко водки в штибле[12] по какому-нибудь радостному поводу, то выпивают они ее не просто так. Каждая рюмка колышется на волнах словечек, вздохов, улыбок, взглядов, подмигиваний, которые вроде как не клеятся друг с другом, но в этом-то и заключен глубокий смысл. Например:
– Закон такой, евреи, по капельке!
– Полагаю…
– Хе-хе.
– Ну да.
– Понятно.
– То есть закусь…
– Вот.
– Люди, эй…
– Нет, и закусь тоже.
– Нет муки, нет и Торы, хе-хе.
– Да, но…
– Вы же умный человек, так ведь.
– То есть вот это…
– Это, это, это…
– Это эти…
– И вы еще спрашиваете: что-что?
– Да-да…
– Это, что ли, ответ, это, что ли…
– Это главное.
– Под…
– Точки под «гей»!
– Вот-вот-вот.
– Малость.
– Хи-хи!
– Капелька.
– Вот-вот-вот.
– Крошечка.
– Ай-яй.
– Крохотулечка.
– Хи-хи-хи.
– Ай, если б была эта малость.
– Едва-едва.
– Послушайте историю!
– Все было бы совсем по-другому.
– Тсс…
– Мы должны надеяться, что, что, что…
– Угу!
– И весь Израиль!
– Именно.
– Если на то будет воля Б-жья.
– Лехаим![13]
– Должно, должно, должно…
– Как сказано в Писании…
– Миропорядок…
– Чем?
– Властию…
– Хи-хи-хи!
– Властию Всевышнего!
– Вот.
– Вот-вот-вот!
Так рюмка поднимается со ступени на ступень, пальцы воздымают ее, бороды качают ее, как серые волны. Слова окрыляют ее, блестящие и смеющиеся глаза провожают ее. Так она возносится высоко, совсем высоко, до «Шхинто беголусо», до «Зейр анпин»[14]… Попробуй удержи эту рюмку!.. Еще чуть-чуть!.. Ее уже не удержать. Она уже слишком высоко! Головы кружатся, глаза смыкаются. И тут только она, эта рюмка, опрокидывается, со вздохом и с «Шеакол нихъе»[15]; проливается из горних миров обратно в плотский, укрепляет обмершее еврейское сердце, а окружающие с закрытыми глазами отвечают:
– Ам-минь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но оказывается, я напрасно надеялся.
Недавно оказался у меня человек из тех мест, эмигрант, и он рассказал очень странные вещи. Во всех тридцати бейс мидрашах[16] местечка были, одна за другой, одержаны победы над Всевышним и над Его заповедями. Над Йом Кипуром, Пейсахом, субботой. Вместо пиютов[17] поют только «Интернационал». Свитки Торы лежат как березовые поленья у старого габая[18], а серебряные короны и навершия[19] забрали в «казну».
Еврейские девушки стали бесстыдницами. Они курят папиросы и стучат на пишущих машинках в Госторге, Лесторге и прочих подобных рошетейвес[20]. В их свадьбы, в их разводы по понедельникам и четвергам[21] не вмешиваются ни раввин, ни родители. А если и захотят вмешаться, у них все равно ничего не получится.
Окрестные леса вырубили взбунтовавшиеся мужики еще при Керенском. За зубровкой и земляникой надобно теперь идти много-много верст, пока найдешь.
Большая водяная мельница, ради которой был сотворен разлив, сгорела, осталось только страшенное колесо. Оно больше не вертится и пропадает в зеленой тине. Вода из разлива утекла в Днепр, и больше не слышно, как кричит «водяной бык». Должно быть, сдох.
Нет ни обывателей, ни обывательского стада. Коровы не бегут с выгона, ни рыжая, ни черная… Так что теперь непонятно, что будет завтра: то ли вёдро, то ли дождь.
Танахник давно уже помер с голоду, и где теперь его Танах – неизвестно. Говорят, что он выставлен в Москве, в музее, на экспозиции «Предрассудки и суеверия».
Мягкосердечных десятских в потертых фуражках больше не видно. Вместо них крутятся бывшие уличные парни в лихо заломленных кепках гэпэушников. Хаце Бужаный[22], болячку бы на его обезьянью рожу, Пейшкеле Третий Бык (его деда звали Хоне Первый Бык) и Мендл Гой[23] – они устраивают строгие ревизии, чтобы евреи, не дай Б-г, не занимались торговлей и тем, не дай Б-г, не нанесли бы убытка государству.
Если евреи и выпивают, то очень редко, тихо и по-быстрому. А что и кому они желают в это время, о том совсем нельзя рассказывать…
Я несколько дней ходил с тяжелым чувством, а потом решил поставить надгробие над тем, что было и прошло.
И вот – написал книжку!
Предисловие Валерия Дымшица, перевод с идиша Игоря Булатовского и Валерия Дымшица
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Ныне город Могилевской обл., Белоруссия. В конце XIX века население составляло 7 тыс. человек, из них 5,5 тыс. – евреи.
[2] Так часто называли большую каменную синагогу.
[3] Где? (идиш)
[4] Сельский полицейский, выборное должностное лицо из крестьян. Назывался так потому, что избирался от десяти дворов.
[5] Традиционное обозначение города с большой долей еврейского населения.
[6] Кровососные банки, которые ставили на надрез на коже; распространенный способ кровопускания, которое считалось надежным способом не только лечения, но и профилактики заболеваний.
[7] В субботу нельзя собирать плоды, однако если рвать чернику ртом, то как бы не собираешь, а только ешь.
[8] Горячее субботнее блюдо, тушеное мясо с картофелем, бобами и т. д. С вечера пятницы чолнт ставили в русскую печь, плотно закрыв заслонку. Назавтра, ко второй субботней трапезе, блюдо оставалось горячим.
[9] Выпь.
[10] Крупяная похлебка.
[11] Раздел «Хаей Сара» («Жизнь Сары») начинается со смерти Сары, а раздел «Лех-леха» («Иди себе») – с того, что Всевышний обращается к Аврааму.
[12] Букв. «домик» (идиш), здесь: небольшой молитвенный дом.
[13] Букв. «За жизнь» (ивр.). Традиционный тост.
[14] «Б-жественное присутствие в изгнании» и «Древний днями» (арамейск.). Термины, обозначающие различные ипостаси Всевышнего в каббалистической книге «Зоар» («Сияние»).
[15] Букв. «Все сущее» (ивр.). Название благословения, произносимого перед употреблением различных продуктов, в том числе водки.
[16] Букв. «дом толкования» (ивр.) – молитвенный дом.
[17] Литургические гимны.
[18] Староста религиозной общины.
[19] Украшения свитка Торы.
[20] Аббревиатура в священных текстах. Здесь автор употребляет этот термин иронически.
[21] В Талмуде (Ктубот, 1:1) говорится о том, что бейт дин (раввинский суд) заседает по понедельникам и четвергам. В компетенцию раввинского суда входит также развод. Здесь автор упоминает об этом иронически, уподобляя ЗАГС раввинскому суду.
[22] От белорусск. «бужила» – дурень.
[23] Нееврей, мужик.