[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ИЮЛЬ 2010 ТАМУЗ 5770 – 7(219)

 

Ицик Мангер

Валерий Дымшиц

Трудно сказать, кто из еврейских поэтов был самым великим, да и не за чем устраивать такие соревнования. Но зато мы точно знаем, кто из них был и остается самым любимым. Это Ицик Мангер, десятки стихотворений которого стали народными песнями.

Ицик Мангер родился в 1902 году в Коломее (Восточная Галиция, современное украинское название Коломыя), но его детство прошло в Черновицах (современные Чернов­цы).

Черновицы – щегольская «маленькая Вена», зажатая в глухом восточноевропейском углу между гуцульскими Карпатами, молдаванскими степями и галицийскими нивами, – была не только столицей австрийской Буковины, но и одной из литературных столиц Европы. Черновицкие евреи, по крайней мере образованные, говорили не на идише, а на немецком. Из Черновиц вышла целая плеяда первоклассных поэтов, писавших на немецком языке. В то же время в окрестных буковинских и галицийских местечках и селах евреи продолжали говорить на идише.

Мангер родился в семье портного, его дед был деревенским извозчиком. Но сам будущий поэт учился в черновицкой «Кайзергимназиум» и рос человеком высокой немецкой, точнее, австрийской культуры.

И все-таки Мангер выбрал идиш. Сказалось и то, что дома говорили на идише, и поездки на лето к дедушке в галицийскую деревню Стопчет. Но главную роль сыграло то, что в 1915 году семья Мангера переехала в Румынию, в Яссы, город, в котором было много вина, румынских и цыганских песен и сочного молдавского идиша.

Мангер начинает публиковаться в еврейских журналах Румынии, выпускает первую книгу стихов в Бухаресте. Но Румыния – периферия еврейского литературного мира, и в 1929 году молодой поэт переезжает в Польшу, в Варшаву, столицу еврейской литературной жизни.

До 1938 года Мангер живет в Варшаве. Это его лучшие творческие годы. Именно в Польше он написал самые восхитительные свои баллады. В Варшаве Мангер много и успешно работает, в том числе для театра и кино, создает несколько сборников стихов и прозы, среди них – одну из вершин своего творчества, «Хумеш-лидер» («Песни Пяти­книжия»). В 1938 году он уезжает в Париж и там пишет свое главное прозаическое произведение – бурлескный роман «Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво (Книга рая)». Вторая мировая война застала поэта в Париже. Во время войны Мангер жил в Лондоне, в пятидесятых-шестидесятых годах – в Нью-Йорке.

В поздние годы Мангер все больше обращается к строгим формам: в частности, он создает цикл замечательных сонетов. И все-таки «Золотая пава скрылась вдали, / Улетела искать вчерашние дни». В 1946 году Мангер выступал на открытии памятника героям восстания в Варшавском гетто вместе с Юлианом Тувимом и Авраамом Шлёнским. Над руинами Варшавы Мангер прочитал по-русски пушкинские строки: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, / К нему не зарастет народная тропа», а потом сказал: «Раньше народ приходил на могилу своего поэта, а теперь поэты приходят на могилу своего народа». Ему, как и другим еврейским поэтам, не для кого стало писать.

Поэт пережил не только своих читателей, но и свою семью, которая сгорела в пламени Катастрофы. Незадолго до смерти Ицик Мангер переехал в Израиль, где и умер в 1969 году. Имя Ицика Мангера носит израильская литературная премия, вручаемая писателям, пишущим на идише.

Ицик Мангер был последним романтическим поэтом Европы. Свой итоговый сборник он назвал «Песня и баллада». Ему, наследнику Тракля, Гофмансталя и Верлена, удалось – быть может, в последний раз – вернуть лирическую традицию к ее фольклорным корням.

 

Давайте споем…

 

Давайте споем без затей, как всегда,

О том, с чем не вынесет сердце разлуки:

О нищих, что в поле клянут холода,

О мамах, что греют над пламенем руки.

 

О бедных невестах, не спящих в ночи,

И каждая ждет, что покажется ей

В зеркале, в отраженьи свечи,

Милый, что посмеялся над ней.

 

О цыганках, которым туз и валет

Помогают выдурить пятак

У брошенных жен, что клянут белый свет

И, кутаясь в шаль, уходят во мрак.

 

О служанках, что трудятся день-деньской,

И каждая ночью в подушку плачет,

И солдатика каждая ждет с тоской,

И лучший кусок для солдатика прячет.

 

Давайте споем без затей, как всегда,

О том, с чем не вынесет сердце разлуки:

О мамах, что в поле клянут холода,

О нищих, что греют над пламенем руки.

 

О девушках, что младенцев своих

В летних сумерках тащат, дрожа,

К чужим дверям, боясь, как бы их

В полицию не отвели сторожа.

 

О шарманках, чей тяжкий скрип

В бедных дворах по пятницам слышен,

О ворах, что попались на краже белья,

И должны теперь удирать по крышам.

 

О старьевщиках, роющихся везде

В надежде, что счастье им улыбнется,

О поэте, что неверной звезде

Верит напрасно, пока не свихнется.

 

Давайте споем без затей, как всегда,

О том, с чем не вынесет сердце разлуки:

О стариках, что клянут холода,

О детях, что греют над пламенем руки.

Перевод Валерия Дымшица

 

Песня о золотой паве

 

Маргарет

 

Наша пава златая улетела чуть свет

На восток, поискать там «те дни, что уж

 нет».

Тра-ли, тра-ля.

Все летит и летит, и в нагорной стране

Повстречался ей турок-старик на коне.

Говорит ему пава: «Ты дай мне ответ:

Где они скрылись, те дни, что уж нет?»

 

Турок наморщил лоб и сказал:

«Дни, что уж нет? Не видал, не слыхал».

«Геть!» – И умчался за перевал.

Хохот средь гор зазвенел: «О-па-па,

Золото-птица, а вишь как глупа!»

 

Наша пава златая улетела чуть свет

На север, все ищет «те дни, что уж нет».

Тра-ли, тра-ля.

Видит – рыбак у соленых у вод

Невод латает и песню поет.

Спит в той песне дитя, торф пылает

в печи

И рыбачка прядет свою пряжу в ночи.

Говорит ему пава: «Ты дай мне ответ:

Где они скрылись, те дни, что уж нет?»

 

Лоб свой наморщил рыбак и сказал:

«Дни, что уж нет? Не видал, не слыхал».

И песню закончил: «Тирлим-па-па-па,

Золото-птица, а вишь как глупа!»

 

Наша пава златая улетела чуть свет

К югу, все ищет «те дни, что уж нет»

Тра-ли, тра-ля.

У соломенным золотом крытой лачуги

Негра она повстречала на юге.

Говорит ему пава: «Ты дай мне ответ:

Где они скрылись, те дни, что уж нет?»

 

Негр осклабил белые зубы

И улыбнулся вовсе не грубо.

Но не ответил, фыркнул лишь: «Ф-фа!»

Золото-птица, а вишь как глупа!

 

Наша пава златая улетела чуть свет

К западу, ищет «те дни, что уж нет».

Тра-ли, тра-ля.

Видит – у придорожной могилы

Женщина в черном колени склонила.

Пава молчит, и без слов ей все ясно:

Женщина в черном, от боли безгласна,

Что у могилы встречает рассвет –

Это вдова «тех дней, что уж нет».

Перевод Александры Глебовской

 

Баллада
о старом гайдуке

 

Мчится гайдук на коне вороном –

Вихрь, вихрь в поле ночном.

 

Ружье за спиной, по ветру власы,

За ним – деревни, тени и псы.

 

Голубю страшно в гнезде ночевать –

Мчится старый гайдук убивать.

 

Только откуда на шляхе лучи

Бьют в лицо и слепят в ночи?

 

Это луна тени черные пьет,

Свет свой серебряный в полночи льет.

 

Черной овце, чтоб спала до утра,

Грудью своей дает серебра.

 

Старый гайдук вскинул ружье.

Выстрел в луну – и из горла ее

 

Струйкою кровь вытекает; красна,

Рухнув на лес, повисает луна.

 

Мчится гайдук на коне вороном –

Вихрь, вихрь в поле ночном.

 

Ружье за спиной, по ветру власы,

За ним – деревни, тени и псы.

Перевод Сергея Степанова

 

На дороге дерево

 

На дороге дерево

Замели метели.

Снялись птицы с дерева

Да и улетели.

 

На закат и на восход,

А какие к югу.

Дерево совсем одно

В этакую вьюгу.

 

Говорю я: «Мамочка,

Полно суетиться!

Мне мешать не надобно.

Раз! – и вот я птица!

 

Сяду я на дерево

С песней колыбельной.

Баю-баю, дерево,

До весны капельной».

 

Плачет мама: «Деточка,

Как же ты там будешь?

Не дай Б-г, на дереве

Горлышко простудишь».

 

Говорю я: «Мамочка,

Что тут убиваться?

Стал уже я птицей,

И пора считаться!»

Плачет мама все равно:

«Бедный Ицик, золото!

Ты хотя бы шарфик

Повяжи от холода.

 

И галоши на ноги

Прихвати с собою!

Шапку теплую надень!

Горе мне с тобою!

 

И фуфаечку надень,

Глупый, ради Б-га!

Или к мертвым у тебя

Верная дорога!»

 

Не могу поднять крыло.

Теплые вещички,

Мамою надетые,

Не по силам птичке.

 

Грустно я в глаза гляжу

Мамочки довольной.

Не дала ее любовь

Стать мне птичкой вольной.

 

Перевод Сергея Степанова

 

Между Стопчетом и Коломыей

 

Между Стопчетом и Коломыей

(В детстве нужно для счастья немного)

Дед мой на козлах сидит и молчит.

Н-но, Каштан, н-но! И в дорогу.

 

Юные вербы на нашем пути

Чуть трепещут и тоже молчат,

А старая верба рожает луну,

И лучи среди веток блестят.

 

Дедушка, здравствуй! Но дед мой молчит,

Все быстрее мчат скакуны.

И чернику в сметане я вижу во сне

На белой тарелке луны.

Дед мой молчит. Бубнит ветерок

Преданья лесов и нагорий.

Дедушка стар, а ветер юн

И знает немало историй.

 

Я слышу сквозь сон. Луна велика,

Дороги – от света седые.

Но где же кони? Бежит мой дед

Между Стопчетом и Коломыей.

Перевод Александры Глебовской

 

Вечерняя песня

 

Вечер тускло-золотой.

Никто со мной не пьет.

Что остается мне теперь?

Свет гаснет, тень растет.

Пусть отблеск тускло-золотой

В песню попадет...

 

Вечер тускло-золотой.

Старик, совсем седой,

Отмаливает праздный прах,

Нажитый суетой.

Пусть шепот старика глухой

Будет в песне той...

 

Вечер тускло-золотой.

По свету пыль метет.

Моя бессонная печаль

Щенком в пыли уснет.

Пусть наконец дыханье сна

В песню попадет...

 

Вечер тускло-золотой.

Вот мотылек ночной

На крыльях серо-золотых

Летит к себе домой.

Пусть трепет мотылька ночной

Будет в песне той...

 

Вечер тускло-золотой.

Никто со мной не пьет.

Что остается мне теперь?

Свет гаснет, тень растет.

Пусть отблеск тускло-золотой

В песню попадет...

Перевод
Игоря Булатовского

 

Эпилог

 

Мышка-мышь-мыша,

Нету ни гроша,

Песенка спета,

Гонят прочь поэта.

 

Плевать! Я сам уйду.

Куда же мне идти?

Ведь сам-то я нездешний,

Ни с кем не по пути.

 

Один среди зимы.

Закрыты все корчмы.

Сума моя пустая

(Не дай вам Б-г сумы).

Я крикну: «Хватит, Б-г,

В Самом Себе дремать,

Настало время жать,

Созрел Твой колосок.

 

Твой мир меня кормил

И му́кой, и муко́й,

А я ему с лихвой

Слезами отплатил.

 

Мы квиты, без обид,

Земля мой плач хранит,

Твой колосок созрел,

Пускай же серп свистит».

 

Мышка-мышь-мыша,

Котенок без усов.

Я песенку последнюю

Допел – и всех делов...

Перевод Игоря Булатовского

 

 

* * *

Я годами скитался в чужих краях,

Нынче еду скитаться в родных.

Пара ботинок, одна рубашка,

Клюка в руке. Куда ж я без них?

 

Пыль твою целовать я не буду,

как тот поэт,

Хоть и мне есть о чем голосить, горевать.

Целовать твою пыль? Я твоя пыль.

Кто же будет, я вас умоляю, себя целовать?

 

Встану в лохмотьях моих, как в шелках,

Перед синью Кинерета, разинув рот,

Загулявший принц – перед синью своей,

О которой мечтал дни напролет.

 

Синь твою целовать я не буду, я просто так,

Будто на Шмоне эсре, буду стоять и молчать.

Целовать твою синь? Я твоя синь.

Кто же будет, я вас умоляю, себя целовать?

 

Встану я над бескрайней пустыней твоей

И услышу верблюдов извечный шаг,

Над песками качают они на горбах

Тору и тару, и старый напев бродяг,

Что в песках раскаленных дрожит,

как стяг,

Вдруг замрет, но очнется, чтоб никогда

не смолкать.

Твой песок целовать я не буду! Нет, опять

и опять!

Целовать твой песок? Я твой песок.

Кто же будет, я вас умоляю, себя целовать?

Перевод Игоря Булатовского

 

Баллада о человеке,
который ушел от серого
к синему

 

Седой рассвет на бедном дворе

Стоит босиком и стучит в окно,

 

С лежанки серой встает бедняк

В сером тряпье и смотрит в окно.

 

Котомку закидывает на плечо,

И серый посох в руку берет,

 

И потихоньку уходит прочь,

И вместе с ним серый шлях идет.

 

Идет он, идет, все серо вокруг,

Все давит свинцом и застит глаза,

 

И грустно седому бедняку,

В глазах у него блестит слеза,

 

Блестит слеза и катится вниз

В седую бороду бедняка,

 

И борода седая светлей

От блеска этого огонька.

 

Но что слезы серебряный свет?

Мгновенье, другое – и вот ее нет.

 

У серых вётел встает бедняк

И молится, чтобы унять грусть:

 

«Г-сподь Всевышний! Прошу, сотри

Серую краску с дорог. И пусть

 

Скитанья мои по земле Твоей

Будут чуть легче и чуть светлей».

 

Молитва – голубой мотылек –

Кружит перед ним – синевы клочок,

Синяя точка – среди всего

Серого в сером вокруг него.

 

Дальше бедняк идет, идет,

Седая корчма на развилке встает,

Хозяйка русая перед ней

В синем платье стоит и ждет.

 

Глядит на платье бедняк сам не свой,

Пьют, не напьются глаза синевой.

 

Говорит хозяйка: «Б-г помощь вам,

Хоть на минутку зайдите к нам,

 

В пути вы, наверно, уже давно,

А тут у нас и хлеб, и вино».

 

Он дверь отворяет, входит в дом

И видит: синённые стены в нем.

 

В углу хозяин дома сидит

И сказку младшенькому говорит

 

О синем царстве, о том, что оно

Синей рекою окружено.

 

Так много для бедняка синевы,

Что он засыпает от синевы,

 

Шлях вьется во сне, и шлях – синева,

Котомка и посох его – синева.

 

Птица летит, и она – синева,

Поле, река и лес – синева.

 

Дивятся хозяева, дышат едва:

Из гостя выплескивается синева,

 

И в комнату хлещет она и потом

Плещет из комнаты прямо в дом.

 

Кто плачет? Слышишь? Как дитя

Снаружи плачет серый шлях:

 

«Зачем бедняк бросил меня

Снаружи, на четырех ветрах?»

 

Будит хозяин гостя: «Пора,

Снаружи вас дорога ждет».

Во сне улыбается гость, он стоит

Перед синим царством, у синих ворот,

 

Открывает ворота, а с той стороны

Три города синих в долине видны.

 

Дивятся хозяева, дышат едва:

Из гостя выплескивается синева,

 

И в комнату хлещет она и потом

Плещет из комнаты прямо в дом.

 

И вот она – шепот, лепет, полет,

Шелест, и шорох, и пенье высот,

 

Корень и дерево, ветка, листва,

Греза из грез, облака и трава.

И вот она – капля, ручей, волна,

И тайна, и рифма, и глубина,

 

И шаг, и топот, и смех, и пляс

И радость, и счастье, и вечность, и час.

 

Мерцанье, свеченье, и свет, и блик,

И тень, и тело, и облик, и лик.

 

Дивятся хозяева, дышат едва:

Из гостя выплескивается синева,

 

И в комнату хлещет она и потом

Плещет из комнаты прямо в дом,

 

И – – – – – – – – – – – – – – –

Перевод Игоря Булатовского

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.