[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2010 ТАМУЗ 5770 – 7(219)
Ицик Мангер
Валерий Дымшиц
Трудно сказать, кто из еврейских поэтов был самым великим, да и не за чем устраивать такие соревнования. Но зато мы точно знаем, кто из них был и остается самым любимым. Это Ицик Мангер, десятки стихотворений которого стали народными песнями.
Ицик Мангер родился в 1902 году в Коломее (Восточная Галиция, современное украинское название Коломыя), но его детство прошло в Черновицах (современные Черновцы).
Черновицы – щегольская «маленькая Вена», зажатая в глухом восточноевропейском углу между гуцульскими Карпатами, молдаванскими степями и галицийскими нивами, – была не только столицей австрийской Буковины, но и одной из литературных столиц Европы. Черновицкие евреи, по крайней мере образованные, говорили не на идише, а на немецком. Из Черновиц вышла целая плеяда первоклассных поэтов, писавших на немецком языке. В то же время в окрестных буковинских и галицийских местечках и селах евреи продолжали говорить на идише.
Мангер родился в семье портного, его дед был деревенским извозчиком. Но сам будущий поэт учился в черновицкой «Кайзергимназиум» и рос человеком высокой немецкой, точнее, австрийской культуры.
И все-таки Мангер выбрал идиш. Сказалось и то, что дома говорили на идише, и поездки на лето к дедушке в галицийскую деревню Стопчет. Но главную роль сыграло то, что в 1915 году семья Мангера переехала в Румынию, в Яссы, город, в котором было много вина, румынских и цыганских песен и сочного молдавского идиша.
Мангер начинает публиковаться в еврейских журналах Румынии, выпускает первую книгу стихов в Бухаресте. Но Румыния – периферия еврейского литературного мира, и в 1929 году молодой поэт переезжает в Польшу, в Варшаву, столицу еврейской литературной жизни.
До 1938 года Мангер живет в Варшаве. Это его лучшие творческие годы. Именно в Польше он написал самые восхитительные свои баллады. В Варшаве Мангер много и успешно работает, в том числе для театра и кино, создает несколько сборников стихов и прозы, среди них – одну из вершин своего творчества, «Хумеш-лидер» («Песни Пятикнижия»). В 1938 году он уезжает в Париж и там пишет свое главное прозаическое произведение – бурлескный роман «Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво (Книга рая)». Вторая мировая война застала поэта в Париже. Во время войны Мангер жил в Лондоне, в пятидесятых-шестидесятых годах – в Нью-Йорке.
В поздние годы Мангер все больше обращается к строгим формам: в частности, он создает цикл замечательных сонетов. И все-таки «Золотая пава скрылась вдали, / Улетела искать вчерашние дни». В 1946 году Мангер выступал на открытии памятника героям восстания в Варшавском гетто вместе с Юлианом Тувимом и Авраамом Шлёнским. Над руинами Варшавы Мангер прочитал по-русски пушкинские строки: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, / К нему не зарастет народная тропа», а потом сказал: «Раньше народ приходил на могилу своего поэта, а теперь поэты приходят на могилу своего народа». Ему, как и другим еврейским поэтам, не для кого стало писать.
Поэт пережил не только своих читателей, но и свою семью, которая сгорела в пламени Катастрофы. Незадолго до смерти Ицик Мангер переехал в Израиль, где и умер в 1969 году. Имя Ицика Мангера носит израильская литературная премия, вручаемая писателям, пишущим на идише.
Ицик Мангер был последним романтическим поэтом Европы. Свой итоговый сборник он назвал «Песня и баллада». Ему, наследнику Тракля, Гофмансталя и Верлена, удалось – быть может, в последний раз – вернуть лирическую традицию к ее фольклорным корням.
Давайте споем…
Давайте споем без затей, как всегда,
О том, с чем не вынесет сердце разлуки:
О нищих, что в поле клянут холода,
О мамах, что греют над пламенем руки.
О бедных невестах, не спящих в ночи,
И каждая ждет, что покажется ей
В зеркале, в отраженьи свечи,
Милый, что посмеялся над ней.
О цыганках, которым туз и валет
Помогают выдурить пятак
У брошенных жен, что клянут белый свет
И, кутаясь в шаль, уходят во мрак.
О служанках, что трудятся день-деньской,
И каждая ночью в подушку плачет,
И солдатика каждая ждет с тоской,
И лучший кусок для солдатика прячет.
Давайте споем без затей, как всегда,
О том, с чем не вынесет сердце разлуки:
О мамах, что в поле клянут холода,
О нищих, что греют над пламенем руки.
О девушках, что младенцев своих
В летних сумерках тащат, дрожа,
К чужим дверям, боясь, как бы их
В полицию не отвели сторожа.
О шарманках, чей тяжкий скрип
В бедных дворах по пятницам слышен,
О ворах, что попались на краже белья,
И должны теперь удирать по крышам.
О старьевщиках, роющихся везде
В надежде, что счастье им улыбнется,
О поэте, что неверной звезде
Верит напрасно, пока не свихнется.
Давайте споем без затей, как всегда,
О том, с чем не вынесет сердце разлуки:
О стариках, что клянут холода,
О детях, что греют над пламенем руки.
Перевод Валерия Дымшица
Песня о золотой паве
Маргарет
Наша пава златая улетела чуть свет
На восток, поискать там «те дни, что уж
нет».
Тра-ли, тра-ля.
Все летит и летит, и в нагорной стране
Повстречался ей турок-старик на коне.
Говорит ему пава: «Ты дай мне ответ:
Где они скрылись, те дни, что уж нет?»
Турок наморщил лоб и сказал:
«Дни, что уж нет? Не видал, не слыхал».
«Геть!» – И умчался за перевал.
Хохот средь гор зазвенел: «О-па-па,
Золото-птица, а вишь как глупа!»
Наша пава златая улетела чуть свет
На север, все ищет «те дни, что уж нет».
Тра-ли, тра-ля.
Видит – рыбак у соленых у вод
Невод латает и песню поет.
Спит в той песне дитя, торф пылает
в печи
И рыбачка прядет свою пряжу в ночи.
Говорит ему пава: «Ты дай мне ответ:
Где они скрылись, те дни, что уж нет?»
Лоб свой наморщил рыбак и сказал:
«Дни, что уж нет? Не видал, не слыхал».
И песню закончил: «Тирлим-па-па-па,
Золото-птица, а вишь как глупа!»
Наша пава златая улетела чуть свет
К югу, все ищет «те дни, что уж нет»
Тра-ли, тра-ля.
У соломенным золотом крытой лачуги
Негра она повстречала на юге.
Говорит ему пава: «Ты дай мне ответ:
Где они скрылись, те дни, что уж нет?»
Негр осклабил белые зубы
И улыбнулся вовсе не грубо.
Но не ответил, фыркнул лишь: «Ф-фа!»
Золото-птица, а вишь как глупа!
Наша пава златая улетела чуть свет
К западу, ищет «те дни, что уж нет».
Тра-ли, тра-ля.
Видит – у придорожной могилы
Женщина в черном колени склонила.
Пава молчит, и без слов ей все ясно:
Женщина в черном, от боли безгласна,
Что у могилы встречает рассвет –
Это вдова «тех дней, что уж нет».
Перевод Александры Глебовской
Баллада
о старом гайдуке
Мчится гайдук на коне вороном –
Вихрь, вихрь в поле ночном.
Ружье за спиной, по ветру власы,
За ним – деревни, тени и псы.
Голубю страшно в гнезде ночевать –
Мчится старый гайдук убивать.
Только откуда на шляхе лучи
Бьют в лицо и слепят в ночи?
Это луна тени черные пьет,
Свет свой серебряный в полночи льет.
Черной овце, чтоб спала до утра,
Грудью своей дает серебра.
Старый гайдук вскинул ружье.
Выстрел в луну – и из горла ее
Струйкою кровь вытекает; красна,
Рухнув на лес, повисает луна.
Мчится гайдук на коне вороном –
Вихрь, вихрь в поле ночном.
Ружье за спиной, по ветру власы,
За ним – деревни, тени и псы.
Перевод Сергея Степанова
На дороге дерево
На дороге дерево
Замели метели.
Снялись птицы с дерева
Да и улетели.
На закат и на восход,
А какие к югу.
Дерево совсем одно
В этакую вьюгу.
Говорю я: «Мамочка,
Полно суетиться!
Мне мешать не надобно.
Раз! – и вот я птица!
Сяду я на дерево
С песней колыбельной.
Баю-баю, дерево,
До весны капельной».
Плачет мама: «Деточка,
Как же ты там будешь?
Не дай Б-г, на дереве
Горлышко простудишь».
Говорю я: «Мамочка,
Что тут убиваться?
Стал уже я птицей,
И пора считаться!»
Плачет мама все равно:
«Бедный Ицик, золото!
Ты хотя бы шарфик
Повяжи от холода.
И галоши на ноги
Прихвати с собою!
Шапку теплую надень!
Горе мне с тобою!
И фуфаечку надень,
Глупый, ради Б-га!
Или к мертвым у тебя
Верная дорога!»
Не могу поднять крыло.
Теплые вещички,
Мамою надетые,
Не по силам птичке.
Грустно я в глаза гляжу
Мамочки довольной.
Не дала ее любовь
Стать мне птичкой вольной.
Перевод Сергея Степанова
Между Стопчетом и Коломыей
Между Стопчетом и Коломыей
(В детстве нужно для счастья немного)
Дед мой на козлах сидит и молчит.
Н-но, Каштан, н-но! И в дорогу.
Юные вербы на нашем пути
Чуть трепещут и тоже молчат,
А старая верба рожает луну,
И лучи среди веток блестят.
Дедушка, здравствуй! Но дед мой молчит,
Все быстрее мчат скакуны.
И чернику в сметане я вижу во сне
На белой тарелке луны.
Дед мой молчит. Бубнит ветерок
Преданья лесов и нагорий.
Дедушка стар, а ветер юн
И знает немало историй.
Я слышу сквозь сон. Луна велика,
Дороги – от света седые.
Но где же кони? Бежит мой дед
Между Стопчетом и Коломыей.
Перевод Александры Глебовской
Вечерняя песня
Вечер тускло-золотой.
Никто со мной не пьет.
Что остается мне теперь?
Свет гаснет, тень растет.
Пусть отблеск тускло-золотой
В песню попадет...
Вечер тускло-золотой.
Старик, совсем седой,
Отмаливает праздный прах,
Нажитый суетой.
Пусть шепот старика глухой
Будет в песне той...
Вечер тускло-золотой.
По свету пыль метет.
Моя бессонная печаль
Щенком в пыли уснет.
Пусть наконец дыханье сна
В песню попадет...
Вечер тускло-золотой.
Вот мотылек ночной
На крыльях серо-золотых
Летит к себе домой.
Пусть трепет мотылька ночной
Будет в песне той...
Вечер тускло-золотой.
Никто со мной не пьет.
Что остается мне теперь?
Свет гаснет, тень растет.
Пусть отблеск тускло-золотой
В песню попадет...
Перевод
Игоря Булатовского
Эпилог
Мышка-мышь-мыша,
Нету ни гроша,
Песенка спета,
Гонят прочь поэта.
Плевать! Я сам уйду.
Куда же мне идти?
Ведь сам-то я нездешний,
Ни с кем не по пути.
Один среди зимы.
Закрыты все корчмы.
Сума моя пустая
(Не дай вам Б-г сумы).
Я крикну: «Хватит, Б-г,
В Самом Себе дремать,
Настало время жать,
Созрел Твой колосок.
Твой мир меня кормил
И му́кой, и муко́й,
А я ему с лихвой
Слезами отплатил.
Мы квиты, без обид,
Земля мой плач хранит,
Твой колосок созрел,
Пускай же серп свистит».
Мышка-мышь-мыша,
Котенок без усов.
Я песенку последнюю
Допел – и всех делов...
Перевод Игоря Булатовского
* * *
Я годами скитался в чужих краях,
Нынче еду скитаться в родных.
Пара ботинок, одна рубашка,
Клюка в руке. Куда ж я без них?
Пыль твою целовать я не буду,
как тот поэт,
Хоть и мне есть о чем голосить, горевать.
Целовать твою пыль? Я твоя пыль.
Кто же будет, я вас умоляю, себя целовать?
Встану в лохмотьях моих, как в шелках,
Перед синью Кинерета, разинув рот,
Загулявший принц – перед синью своей,
О которой мечтал дни напролет.
Синь твою целовать я не буду, я просто так,
Будто на Шмоне эсре, буду стоять и молчать.
Целовать твою синь? Я твоя синь.
Кто же будет, я вас умоляю, себя целовать?
Встану я над бескрайней пустыней твоей
И услышу верблюдов извечный шаг,
Над песками качают они на горбах
Тору и тару, и старый напев бродяг,
Что в песках раскаленных дрожит,
как стяг,
Вдруг замрет, но очнется, чтоб никогда
не смолкать.
Твой песок целовать я не буду! Нет, опять
и опять!
Целовать твой песок? Я твой песок.
Кто же будет, я вас умоляю, себя целовать?
Перевод Игоря Булатовского
Баллада
о человеке,
который ушел от серого
к синему
Седой рассвет на бедном дворе
Стоит босиком и стучит в окно,
С лежанки серой встает бедняк
В сером тряпье и смотрит в окно.
Котомку закидывает на плечо,
И серый посох в руку берет,
И потихоньку уходит прочь,
И вместе с ним серый шлях идет.
Идет он, идет, все серо вокруг,
Все давит свинцом и застит глаза,
И грустно седому бедняку,
В глазах у него блестит слеза,
Блестит слеза и катится вниз
В седую бороду бедняка,
И борода седая светлей
От блеска этого огонька.
Но что слезы серебряный свет?
Мгновенье, другое – и вот ее нет.
У серых вётел встает бедняк
И молится, чтобы унять грусть:
«Г-сподь Всевышний! Прошу, сотри
Серую краску с дорог. И пусть
Скитанья мои по земле Твоей
Будут чуть легче и чуть светлей».
Молитва – голубой мотылек –
Кружит перед ним – синевы клочок,
Синяя точка – среди всего
Серого в сером вокруг него.
Дальше бедняк идет, идет,
Седая корчма на развилке встает,
Хозяйка русая перед ней
В синем платье стоит и ждет.
Глядит на платье бедняк сам не свой,
Пьют, не напьются глаза синевой.
Говорит хозяйка: «Б-г помощь вам,
Хоть на минутку зайдите к нам,
В пути вы, наверно, уже давно,
А тут у нас и хлеб, и вино».
Он дверь отворяет, входит в дом
И видит: синённые стены в нем.
В углу хозяин дома сидит
И сказку младшенькому говорит
О синем царстве, о том, что оно
Синей рекою окружено.
Так много для бедняка синевы,
Что он засыпает от синевы,
Шлях вьется во сне, и шлях – синева,
Котомка и посох его – синева.
Птица летит, и она – синева,
Поле, река и лес – синева.
Дивятся хозяева, дышат едва:
Из гостя выплескивается синева,
И в комнату хлещет она и потом
Плещет из комнаты прямо в дом.
Кто плачет? Слышишь? Как дитя
Снаружи плачет серый шлях:
«Зачем бедняк бросил меня
Снаружи, на четырех ветрах?»
Будит хозяин гостя: «Пора,
Снаружи вас дорога ждет».
Во сне улыбается гость, он стоит
Перед синим царством, у синих ворот,
Открывает ворота, а с той стороны
Три города синих в долине видны.
Дивятся хозяева, дышат едва:
Из гостя выплескивается синева,
И в комнату хлещет она и потом
Плещет из комнаты прямо в дом.
И вот она – шепот, лепет, полет,
Шелест, и шорох, и пенье высот,
Корень и дерево, ветка, листва,
Греза из грез, облака и трава.
И вот она – капля, ручей, волна,
И тайна, и рифма, и глубина,
И шаг, и топот, и смех, и пляс
И радость, и счастье, и вечность, и час.
Мерцанье, свеченье, и свет, и блик,
И тень, и тело, и облик, и лик.
Дивятся хозяева, дышат едва:
Из гостя выплескивается синева,
И в комнату хлещет она и потом
Плещет из комнаты прямо в дом,
И – – – – – – – – – – – – – – –
Перевод Игоря Булатовского
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.