[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2010 ТАМУЗ 5770 – 7(219)

М. Бен-Ами: нетерпение сердца

Нелли Портнова

Что за время это было,

Что за люди, что за силы.

Семен Фруг

Мордехай Бен-Ами (Марк Яковлевич Рабинович; 1854–1932), беллетрист, публицист и сионистский деятель, удостоился при жизни высоких оценок литературной критики, называвшей его одним из самых талантливых еврейских писателей. Но личные отношения Бен-Ами с современниками неизменно отличались конфликтами. Х.‑Н. Бялик, один из самых близких друзей писателя по одесской колонии еврейской интеллигенции, преодолевал эти трудности [1], а С.М. Дубнов, сотрудник Бен-Ами еще по «Восходу» 1880‑х годов, – нет. В своей «Книге жизни» историк зафиксировал все разногласия с «фанатиком еврейского национализма», «горячим», «слишком густо окрашенным» «одесским ругателем», «ярым русофобом» и т. п. Дубнов старался быть объективным и отмечал, что его друг-враг «имел от природы доброе сердце»[2]. Окончательная оценка оказалась скорее негативной: «Умер в Палестине Бен-Ами, 78 лет. Встали в памяти одесские годы, соседство на Базарной улице, жизнь в Люстдорфе летом 1891 года. Но на этот раз не так волновали эти воспоминания. Не было у меня душевной связи с Бен-Ами, воплощением “шефох хамосхо”[3] и “хасидского” фанатизма»[4]. Итальянская исследовательница Лаура Сальмон, автор основательной и пока единственной монографии о Бен-Ами, увидела в дубновском отношении несправедливость, ставшую одной из причин забвения яркого писателя [5]. Что же вызывало постоянные раздоры между Бен-Ами и деятелями еврейского ренессанса, как правило ценившими солидарность?

Главная синагога Винницы, одного из крупнейших еврейских местечек в Подолии. Вторая половина XIX века

Сам Мордехай Бен-Ами в своих мемуарных сочинениях неизменно возвращался к своему раннему детству в подольском местечке, к атмосфере счастья в бедном еврейском доме: «...всем лучшим, что создал, я всецело обязан той патриархальной еврейской среде, где протекло мое детство. <...> Помню, как отец мой на смертном одре говорил моей бедной матери: “Тот, кто заботится о всем народе Израильском, не оставит ни тебя, ни моих детей”. Никогда я не слышал благословения индивидуального характера – всегда к пожеланиям личных благ добавляли: “тебе и всему народу Израильскому”»[6]. Идишское местечко стало идеальным полюсом в его жизни, а последовавшие за смертью отца сиротство, «страстная школа обид и вопиющей несправедливости», через которую он прошел в городе, сформировали уязвленность и обидчивость, ту обидчивость, которая была, по мнению Ф.М. Достоевского, национальной чертой еврейской интеллигенции [7]. Бен-Ами учился в одесской талмуд торе, а потом (по поддельной метрике) – в гимназии; получив аттестат зрелости, отправился в Киев изучать медицину, но через два года вернулся в Одессу и продолжил учебу на историко-литературном факультете.

Он всегда был активен и инициативен: в 1881 году, почувствовав запах погрома в одесском воздухе, он с другими студентами организовал первую в России еврейскую самооборону. В следующем году отправился в Париж для ведения переговоров со Всемирным альянсом о помощи жертвам погромов. Наблюдая во Франции склонность евреев к ассимиляции, начал писать очерки, которые посылал в «Восход». Из-под его пера выходили памфлеты о деградации личности: «Что же ты мне сделаешь, когда я терпеть не могу жидов, – вся раскрасневшись, перебила ее своим хриплым басом мадам Гензеншмальц (героиня очерка, мещанка и антисемитка, сбежавшая из Москвы в Женеву. – Н. П.). – Из-за них мне никогда покою нет. Нельзя улицы пройти без того, чтобы все не указывали: жидовка, жидовка. Из-за этих жидов и из Москвы нас выгнали. А там у нас такое хорошее, все благородное общество было» («Письма на ветер»)[8].

В дальнейшем эта инвективная линия продолжилась в многочисленных публицистических статьях и воспоминаниях: «Глас в пустыне», «Воспоминания о старой Одессе», «Черная кайма», «Годы гимназии». Острую полемику в еврейской прессе вызвали обвинения, высказанные Бен-Ами в адрес композитора А.Г. Рубинштейна и скульптора М.М. Антокольского, которые, по его словам, «с жалкою презренной трусливостью скрывали свое еврейство»[9]. Дубнов писал, что Бен-Ами «знал либо праведников, либо злодеев», у него были лишь две оценки: либо «восхитительно», либо «отвратительно»[10]. Первая была связана с прошлым общины, с ее религиозными традициями, и поэтому автора рассказов «Лаг ба-омер», «Ханука», «Маленькая драма», «Бааль тфила», «В ночь на Ошана раба», «Субботние свечи», «Седер на глухой станции» называли «поэтом субботы». Его бедные герои, преимущественно дети, преодолевают огорчения и потрясения, возвышаясь над реальностью силой духа и смирением. Когда у мальчика Лейбеле, героя «Маленькой драмы», в канун Песаха, которого он ожидал как чуда, в общинной бане украли новые сапоги, отец утешает его: «Не плачь, Лейбеле, не плачь, сын мой. Так оно должно быть. Ты слишком много радовался. А бедняку слишком радоваться нельзя…»[11]

Но то было прошлое; в настоящем же Бен-Ами ужасала скорость, с которой происходило разложение общинного уклада, – надо было застать его островки. Во время поездки на отдых в Литву он собирал примеры исключительности прибалтийских евреев, которые – в отличие от ассимилированных южных – «еще сохранили полное право на этот благороднейший из всех титулов». «Почти рядом с синагогой стоит крошечная деревянная лавочка, немного больше будки караульного. Днем я тут видел двух женщин, мать и дочь. <…> Я подхожу и довольно нескромно заглядываю через одну из щелей. Что за волшебство! Будка потеряла всякий след лавочки и превратилась в прелестную тихую обитель, где все сияет миром и счастьем. Недаром наши талмудисты считают субботу одним из ценнейших даров, данных Г-сподом Израилю»[12]. В ротницкой общине он удивлялся «нищим оборванцам», которые «понимают Талмуд, Мидраш, пророков», на лицах которых – «благоговейное внимание», «духовный восторг» и «сияние»[13].

Прочтя в 1897 году в Одессе книгу Теодора Герцля «Еврейское государство», Бен-Ами обрел надежду. Став, по выражению Дубнова, «воинствующим герцелистом», он встретился с отцом сионизма, подружился с ним, помогал в подготовке I‑го Сионистского конгресса. Но главное свое предназначение Бен-Ами видел в литературной пропаганде национальных идей. В том же 1897 году, в предисловии к первому сборнику своих сочинений, он писал: «...пускай сами евреи будут проникнуты истинной любовью к еврейскому народу и к еврейству – и это совершенно достаточно. Не от других мы должны ожидать спасения. Это вечное ожидание чужих милостей, это вечное стояние на лапках перед чужим столом в ожидании крох парализуют совершенно наши нравственные силы, развращают наш характер, вырабатывая в нас много низменных, недостойных черт»[14]. В отличие от других русско-еврейских писателей, он апеллировал к народу, а не к интеллигенции, которой не доверял, – прожив за границей (в Швейцарии) около 20 лет, этот «вечный эмигрант» так и не вошел ни в одно из ее объединений [15]. Д. Овсянико-Куликовский называл его одним из наиболее ярких представителей «еврейского народничества».

Еврейский погром в Одессе. 1905 год.
Открытка

Народничество Бен-Ами было не только идеологическим принципом, но и страстным переживанием, что выражалось, например, в его отношении к своему псевдониму («Сын моего народа»), которым он пользовался с 1881 года и который передал своим детям как фамилию [16]. В очерке Шолом-Алейхема «Забыл свое имя»[17] Бен-Ами, гуляя вместе с друзьями в Альпах, рассказывает об одном эпизоде, случившемся с ним в 1905 году, когда он решил уехать с семьей за границу, подальше от погромов. Для этого надо было раздобыть паспорт.

Пройдя все семь кругов ада, вошел я к нему в кабинет и застал в самом разгаре работы: он скрипел пером. <…> Подхожу к столу, без единого слова подаю ему бумаги. Начальник заглянул в бумаги и – ко мне: «Как тебя звать?» Я молчу. Видя, что я молчу, он повысил на несколько тонов голос: «Как тебя звать? Как твое имя?!» Мое имя!!! Слышите, клянусь жизнью, в эту минуту я, как нарочно, забыл, что, кроме моего псевдонима, у меня есть еще и собственное имя. Но как, скажите на милость, забыл?! Совершенно-таки забыл! Начисто забыл! Все имена во всем мире я помнил; все имена моих родственников, друзей и знакомых стояли перед моими глазами, и только одно имя, мое собственное имя, ушло туда, куда уходит милая святая суббота, исчезло бесследно! Неслыханное дело! «Б-же милостивый! Как мое имя? Как меня зовут? Ну???» Хоть убейте, забыл! Что тут делать? Начальник смотрит на меня, как на наглеца. «Вот-вот, – думаю я, – он разразится трехэтажным благословением с разворотом, позвонит, и войдут два ангела-хранителя, зацапают меня, как бес зацапал меламеда, и со всеми почестями отведут прямо в холодную!» А я это ненавижу, эту шутку я уже отведал! Довольно! Больше не хочу!

Есть, однако, на свете великий Б-г, и Он спас правого. Он подал мне мысль, чтобы я тверд был как камень. Эти людишки, если вести себя дерзко, да еще говорить с ними, повысив голос, тотчас обмякают, хоть вей из них веревки. Так и было. Сейчас вы услышите, какой разговор произошел между нами. Передаю его дословно.

Он. Как тебя звать?

Я. Кого? Меня?

Он. А кого же? Меня?

Я. Точно так, как значится в этих бумагах.

Он. А как значится в этих бумагах?

Я. А читать ты умеешь?

Он. Кто? Я?

Я. А то кто же? Я?

Он (громким голосом). Ка-а-ак! Ты смеешь со мною так разговаривать?

Я (тоже громким голосом). А ты знаешь, с кем ты разговариваешь?

Услышав мой резкий тон, какого отродясь не слышал от еврея, начальник заглянул в бумаги и вслух прочел мое имя – только это мне и нужно было [18].

Рассказ психологически достоверен: Бен-Ами жил под псевдонимом, как под знаменем, а банальная отцовская фамилия растворилась ввиду ненадобности. Личностное отношение к национальным проблемам было отражением цельности его натуры, но оно исключало способность к компромиссу, между тем как друзья не забывали напоминать «горячему» русофобу, что пишет-то он по-русски. Когда приходилось давать историческую оценку лучшим людям еврейского народа, из-под его пера выходили теплые и поэтичные портреты Фруга, Бялика, Герцля и других [19], но в личном общении и в переписке по конкретным поводам широта взглядов и глубина анализа ситуации тонули в страстности проклятий.

Письмо М. Бен-Ами к Ахад а-Аму от 8 августа 1901 года

В Архиве Национальной библиотеки (Иерусалим) хранится большая пачка писем Бен-Ами Ахад а-Аму конца 1890‑х – начала 1900‑х годов, когда Бен-Ами со своими друзьями участвовал в деятельности Одесского комитета (Общества вспомоществования евреям – земледельцам и ремесленникам в Сирии и Палестине). Мы выбрали два письма, датированные 1901 годом и посвященные главной для обоих корреспондентов теме – судьбе палестинских колоний. Ахад а-Ам, ранее, в 1891 и 1893 годах, посетивший Палестину, написал серию статей «Эмет ме-Эрец-Исраэль» («Правда из Земли Израиля»), в которых подвергал критике недостатки колонизации; среди прочего он писал о вреде, который причиняет колонистам опека администрации барона Эдмона де Ротшильда. В 1900 году Ротшильд передал свои права на управление палестинскими колониями Еврейскому колонизационному обществу (ЕКО). Начались разногласия в суждениях об этом шаге. Бен-Ами, ценивший, прежде всего, национальные устремления человека, восхищается преданностью Ротшильда палестинскому делу и противопоставляет его «своим», «жалким людишкам». Главный из них – М. Моргулис, один из старых активистов одесского еврейства, постоянно менявший свои убеждения, бывший в 1890–1897 годах секретарем Одесского комитета, но с появлением политического сионизма ставший его противником; тот самый «обезличенный», «корректный», «гладкий и скользкий» человек, которого Дубнов противопоставлял «колючему, как еж» Бен-Ами [20], воплощал собой вредительство и предательство, то есть пороки, в которые Бен-Ами всегда целился. Автор письма подвергает Моргулиса последовательной обструкции, и нервное это письмо не просто личная исповедь другу – это призывающая к действию прокламация, которую автор разрешал показывать другим и, при желании, публиковать.

8 авг. 1901. Пустыня Манзырь. Бессар. губ.

Дорогой товарищ!

Я очень рад, что Вам хоть немного лучше. Довольно у нас всяких моральных болячек, зачем нам еще телесные. Как видите, хоть один уполномоченный хоть на что-нибудь оказался способным раз в своей жизни.

Письмо (открытое) Ротшильда я читал. Вы знаете мои взгляды на Ротшильда. Это феноменальное явление в наше время. Подобного не сделал еще ни один барон в мире, и тем более еврейский, да еще при французских и еврейских крепостных. Из всего, что он дал, что говорил, явствует, что он проникнут высокими и благородными национальными стремлениями. И одно это заслуживает уже высокого звания. Затем, разве мы лучше поступали? Мы меньше развращали колонистов? У нас результаты лучше? Правда, что на все дело имел влияние его способ колонизации. Я, однако, уверен, что и без того мы бы достаточно развратили их своей тряпичной снисходительностью и поощрением их шнорерства [21]. Благодаря Ротшильду мы хоть имеем известную площадь земли в Палестине, без него ничего не имели бы. Затем, я глубоко уверен, что он склонен переменить систему колонизации в смысле меньшей опеки. Но ряд возмутительных скандалов, нахальнейших требований и угроз со стороны колонистов естественно восстановили его против этих нахальных клей кодеш [22]. И вот депутация к нему явилась еще с обвинительным актом, как бы в поощрение наглости колонистов. Это его должно было возмутить до глубины души и заставить его говорить таким языком. На самом же деле он по возможности будет стремиться к исправлению ошибок, в которых он меньше всего виноват. Душевно он должен глубоко страдать и от неудач, и от возмутительной неблагодарности колонистов. И все это не принимается во внимание, и за все неудачи делают его козлом отпущения. Я, право, не думаю, чтобы наши жалкие людишки, вроде Темкина, Бинштока, Айзенштадта и др., в общем меньше вредили делу, чем администраторы Ротшильда.

Все это дело прошлое. Что, однако, теперь делать? Что станем делать мы теперь в Комитете? Надо еще дать себе отчет, наконец, и начертить хоть кое-какую программу деятельности. А какую? Быть может, самое лучшее было бы оставить всякую деятельность. Я, по крайней мере, не вижу никакой ясной задачи, кроме отрицательной. Я свой «Глас» уже заставил молчать [23]. <нрзб> Думаю приняться за беллетристику, отдохну немного, чтобы, как до сих пор, беспрерывно работать. В последнем письме мне пришлось коснуться множества мелких фактов, и я это соединил с величайшим чувством гадливости. Но надо, наконец, снять маску со всей этой образцовой деятельности, насквозь пропитанной гнусной ложью и шарлатанством, да еще презрением ко всему еврейскому. Отцом этого шарлатанства является Моргулис. Скажу Вам между нами, что я в последнее время сильно сомневаюсь в его элементарной честности. Как человек безалаберный, который вечно нуждается в деньгах, он мог невольно запутаться. Таково мое предположение очень давнишнее. Кончаю, сильно нездоровится, готовится или ангина, или инфлюэнца. Будьте здоровы! Ваш Бен-Ами. Сердечный привет Лизе. Привет Вам от всех наших. Всех лучших благ к наступающему году [24]..

В ноябрьском письме того же года эмоциональная буря продолжилась. К кому еще можно обращаться, как не к лидеру духовного сионизма, создавшему программу национального воспитания? И снова Бен-Ами стучится в открытую дверь: «Это не Ваше личное дело, ни дело Д[убно]ва, а наше общее дело». На всякий случай, в конце письма он отвел подозрения в личном пристрастии к Моргулису.

3 ноября 1901 г.

Дорогой товарищ! Сколько я ни думаю о предмете известного Вам заседания, сколько ни стараюсь спокойно все взвешивать, я все-таки прихожу к одному и тому же неизменному заключению, что защищать Моргулиса должны Сакер, Хаис, Вейнштейн, д‑р Финкельштейн, Питкис. К ним также шагнет вся та буржуазная клика, с которой он шел рядом всю жизнь во всей своей общественной деятельности. Все же то, что всем нам дорого и свято, он грубо и бесцеремонно попирал, и Вы не имеете никакого нравственного права прямо или косвенно, в той или иной форме защищать его. Это не Ваше личное дело, ни дело Д[убно]ва, а наше общее дело, и Вы тут не можете поступать по Вашему личному усмотрению. По-моему, Вы должны подвергнуть этот вопрос обсуждению Комитета национализации, с которым он весьма тесно связан. Десятки лет олигархия, созданная и руководимая Моргулисом, бесконтрольно, деспотически и все развращая своим тлетворным влиянием, властвует над одесской еврейской общиной и над ее учреждениями, пропитанными враждебным всему еврейскому духом. Теперь олигархия эта, перешедшая всякие границы, рушится под тяжестью накопленного позора. Все честные люди должны этому только радоваться. Если нам не принадлежит честь разрушения этой олигархии, то тем менее мы должны брать на себя бесчестие ее поддерживать хоть бы в самой незначительной форме.

Считаю нужным повторить след[ующее]: Моргулис несколько лет относился ко мне еще лучше, чем к Вам. Не он от меня, а я от него отвернулся, когда я увидел недостойное направление его деятельности, его союз с самыми антипатичными и враждебными народной массе и еврейству вообще элементами. Только в этой его недобросовестной деятельности источник моей враждебности к нему. Личных столкновений никогда с ним не имел.

Ваш Бен-Ами.

P. S. Мы должны взвесить наши шаги в этом деле, что еврейская печать ведет себя тут самым бесчестным образом: она или замалчивает все происходящее, или фальсифицирует факты, выставляя одно только благоприятное одесской еврейской олигархии. В какой бы форме Вы ни участвовали в защите или реабилитации Моргулиса, этого главного виновника антинационального духа большинства еврейских учреждений, я буду вынужден протестовать против Вашего поступка [25].

Барон Э. де Ротшильд со своей супругой Аделаидой во время посещения поселения Зихрон-Яаков. 1914 год

С 1918 года Бен-Ами перешел на иврит, готовясь к переезду в Палестину, где поселились и нашли себя его дети – дочь и сын. Его мечты осуществились только в 1923 году. Его тепло встретили друзья: Ахад а-Ам, Равницкий и Бялик, – но знакомство со страной страшно разочаровало: новый еврейский ишув был далек от идеала, к тому же не была решена проблема межнациональных отношений – отношений с арабским населением. Беседы с Бяликом, который успокаивал: нужно переходное время, ничего еще не сложилось, можно пожертвовать своеобразием идишского местечка ради будущего центра мирового еврейства, – не удовлетворяли. Свои страдания он излагал на бумаге Рав Цаиру [26], бывшему одесскому другу, живущему в Америке. Теперь Бен-Ами уже ничего не предлагает, на персональных виновников не указывает. Его письмо – сплошной крик, бессилие, обида на напрасно потраченную жизнь. Личное и национальное окончательно слились одно с другим. Через три года, простудившись в зимней микве, он скончался.

Справа налево. Ахад а-Ам, Х.-Н. Бялик, И.-Х. Равницкий и М. Бен-Ами. Тель-Авив. Первая треть XX века

Тель-Авив. 23 адара II, 5689 [27].

Да, дорогой, беспокойству и мучениям моим нет конца и нет меры. Что же это с нами случилось! Все «возрождение» наше – карикатурно, карикатурно до отвращения. Молодое поколение и все наши «интеллигенты» растаптывают святыни нашего народа, наше великое прошлое. Я не видел такого разложения еврейства во всей Европе. В наших новых поселениях нет до религии никакого дела. В Иерусалиме, сказали мне, есть учителя, все желание которых – уничтожить прошлое и создать новый мир. Многие из них невежественны. Конечно, есть люди честные и почтенные, но они застенчивы, и нет у них никакого влияния. Вообще, в Стране ни одного влиятельного человека, что страшно и угрожающе в нашем политическом положении, ведь мы под управлением англичан. Точно как в дни Римской империи под властью прокураторов перед разрушением Второго храма. Они не только давят на нас, но и восстанавливают против нас арабов. Я и спрашиваю, что будет после нас. Еще есть здесь надежда на какое-то будущее? Я в отчаянии от всего, и нет у меня никакой надежды. Я отдал все свои силы на алтарь возрождения Страны отцов наших, теперь же мне так больно, и нет у меня сил терпеть. Я проклинаю свои дни. Такова моя старость. Через несколько месяцев мне будет 75 лет. Но в моей душе еще теплится огонь, как в прежние годы, и он пробуждает ощущение огромного несчастья. Видимо, так я создан. Не говори, что я преувеличиваю, Б‑же упаси. Я чувствую и переживаю так, как ни один человек не чувствует и не переживает. Видимо, это проклятие с небес.

Поздравляю тебя и твоих близких с праздником нашего освобождения (и мы рабы в нашей Стране!)

С любовью. Твой Бен-Ами [28].

Максималист и еврейский Дон-Кихот, Бен-Ами всегда чувствовал свое одиночество. «Я ведь стою совершенно один», – писал он своему другу в начале века, а в последние палестинские годы это ощущение лишь усугубилось. Его не интересовало, что утопический идеал еврейского местечка не соответствует задачам сионистского проекта, – он, как человек и как писатель, страдал от неорганичности этого проекта, его оторванности от прошлого. Но ведь именно цельного человека мечтали воспитать основатели Государства Израиль и очень горевали, что у них не получалось. За пессимизмом Бен-Ами, столь отличным от оптимизма основателей-халуцим, несомненно таилось нечто пророческое.

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1] Сын Бен-Ами Миха описывал интересный случай: в Женеве, во время праздничной молитвы на Рош а-Шана, отцу шепнули, что во дворе его ждет Бялик. Дети затаили дыхание: отец может взорваться, ведь ему помешали в такой момент. Только после окончания литургии он вышел во двор, и друзья обнялись. В тот раз Бялик обиделся. Но в 1962 году в Тель-Авиве вышел сборник рассказов Бен-Ами на иврите, два из них перевел Бялик.

[2] Дубнов С.М. Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы для истории моего времени. Вступ. статья и комментарии В.Е. Кельнера. СПб., 1998. С. 126, 154, 157.

[3] Из Пасхальной агады: «Шфох аматеха эль а-гоим» («Излей гнев свой на [другие] народы»).

[4] Дубнов С.М. С. 545.

[5] Сальмон Л. Глас из пустыни. Бен-Ами: История забытого писателя. М.–Иерусалим, 2002. С. 124–126.

[6] Юбилей Бен-Ами // Рассвет. 1912. № 10.

[7] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 г. // Он же. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 25. М., 1983. С. 75.

[8] Бен-Ами. Письма на ветер. Письмо второе // Недельная хроника Восхода. 1884. № 3. С. 93–94.

[9] Сальмон Л. С. 197.

[10] Дубнов С.М. С. 157.

[11] Быть евреем в России. Материалы по истории русского еврейства / Сост., закл. ст. и коммент. Н. Портновой. Иерусалим, 1999. С. 322.

[12] Бен-Ами М. Поездка на Литву. Друскеники // Восход. 1897. № 7. С. 7.

[13] Бен-Ами М. Поездка на Литву // Недельная хроника Восхода. 1894. № 11. С. 121, 124.

[14] Бен-Ами М. Черная кайма (Воспоминания из первых годов палестинского движения) // Еврейская жизнь. 1916. № 4. С. 44.

[15] Отношение это формировалось, в частности, на личном опыте. В 1886 году Бен-Ами принял предложение выставить свою кандидатуру на выборах казенного раввина, считая, что этим послужит народу. Но перед выборами полиция, произведя ночной обыск, нашла в его сумке студенческую листовку, о которой он ничего не знал, арестовала его и препроводила в тюрьму. Его обвинили в связях с М.П. Драгомановым, деятелем украинского национального движения, редактором либерального «Вольного слова» (как позже выяснилось, принципиальным антисемитом). Через три дня Бен-Ами был отпущен, но еще пять лет находился под следствием. Сам он считал, что донос был организован конкурентами по выборам (см. Сальмон Л. Вечный эмигрант: Бен-Ами, русско-еврейский писатель за рубежом // Евреи в культуре русского зарубежья. Вып. 1 [6]. Иерусалим, 1998. С. 78–79).

[16] В 1882 году «Парижские впечатления» Бен-Ами подписал псевдонимом Рейш-Галут («Глава изгнания»), но позже посчитал его «нескромным».

[17] Очерк основан на реальном событии: в 1912 году Шолом-Алейхем пригласил отдохнуть вместе в Швейцарских Альпах троих друзей: Менделе Мойхер-Сфорима, Бен-Ами и Бялика. Во время прогулок они рассказывали друг другу смешные истории из жизни.

[18] Шолом-Алейхем. Собр. соч. Т. 6. М., 1990. C. 194–196.

[19] Бен-Ами М. Ишей дорейну. Тель-Авив, 1933.

[20] Дубнов С.М. С. 156–157, 199.

[21] Шнорерство – нищенство, попрошайничество.

[22] Клей кодеш (ивр.) – служители культа, здесь: важные лица.

[23] В 1900–1901 годах в «Восходе» был опубликован цикл статей Бен-Ами «Глас из пустыни» – о процессах, происходящих у западноевропейских евреев: об их деморализации, притворстве, «пресмыкательстве», отсутствии самоуважения и т. д.

[24] Отдел рукописей Национальной библиотеки. Собрание Швадрона. ARС № 132.

[25] Там же.

[26] Р. Хаим Черновиц (литературный псевдоним Рав Цаир; 1870–1949), исследователь Талмуда, публицист и деятель палестинофильского движения; в созданную им ешиву привлек Хаима-Нахмана Бялика и Менделе Мойхер-Сфорима.

[27] 4 апреля 1929 года. Письмо написано на иврите, перевод мой. – Н. П.

[28] Мимихтавей Бен-Ами эль Рав-Цаир. Бецарон; Нью-Йорк, 1941. С. 133–134.