[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2010 ТАМУЗ 5770 – 7(219)
Пишем мемуары
Михаил Майков
Только что объявили: премия «Национальный бестселлер» за 2010 год присуждена театральному художнику Эдуарду Кочергину за книгу воспоминаний «Крещенные крестами». Значит, сдался и «Нацбест».
О триумфе нон-фикшн говорят уже давно. Несколько лет назад «Русский Букер» достался мемуарам Рубена Гонсалеса Гальего «Белое на черном», что вызвало тогда подобие дискуссии или даже скандала: премия-то по уставу за роман присуждается, причем здесь пусть беллетризованные, но мемуары, да еще по всем жанровым признакам ассоциирующиеся не с романом, а максимум с повестью? Но тренд есть тренд, и продолжение не замедлило.
Надо сказать, что куратор «Нацбеста» Виктор Топоров подобное развитие событий предвидел и всячески старался его избежать. Когда в 2006 году все премии, включая тот же «Национальный бестселлер», отошли Дмитрию Быкову за книгу о Пастернаке, Топоров волевым решением запретил выдвигать на «Нацбест» биографии. Как видим, не помогло: образовавшуюся пустоту тут же с успехом заполнили мемуаристы.
Не поймите неправильно: тенденция эта вполне естественная, к ней можно относиться как угодно, но трудно отрицать закономерность происходящего. «Мемуары сейчас получаются крепче, глубже, смелей романов»[1], – пишет обозреватель одной из газет, приветствуя решение жюри «Нацбеста». Вполне справедливо. Можно добавить еще, что мемуаров просто количественно больше: романы пишут почти все, а воспоминания – вообще все, без всяких оговорок. Знаменитое бунинское «Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле» превратилось из парадокса в категорический императив.
Математик Владимир Арнольд более полувека назад придумал знаменитую задачу о мятом рубле: можно ли сложить прямоугольный лист бумаги на плоскости так, что периметр полученной фигуры превысит периметр исходного листа? Считается, что ближе всех к решению ее подошли мастера оригами. На самом деле задача успешно решена мемуаристами. В XX веке не просто не осталось неописанного уголка – «периметр» вспомненного о минувшем столетии давно уже превысил реальный «периметр» событийного ряда. «Можно ли нарисовать карту Англии размером с Англию?» – вопрошал другой мудрец. Ему, наивному, и в голову не приходило, что бывают карты, превосходящие величиной изображаемый объект.
Разумеется, практически в любых мемуарах, независимо от этнической и религиозной принадлежности автора, еврейская тема так или иначе присутствует. Русская и еврейская история переплелись так тесно, что часто невозможно понять, где кончается одно и начинается другое, – двести лет вместе как-никак.
Иногда еврейское обнаруживается в самых неожиданных местах. Купил, скажем, я недавно на развале по смешной цене – 40 рублей – вышедшую несколько лет тому книгу футбольного арбитра Марка Рафалова[2]. Привлекла издательская аннотация – мол, автор был едва ли не единственным судьей, последовательно боровшимся с договорными матчами в советском футболе. Так сказать, все, что вы хотели знать о Валерии Лобановском, но боялись спросить.
И что же? Кроме ожидавшихся откровений о специфике отечественного футбола, в книге обнаружился подробнейший рассказ о детстве автора, о его отце, Михаиле Арнольдовиче Заявлине, еврейском юноше из Николаева, ушедшем в революцию. В 1922 году Заявлин женился на Вере Кузиной, дочери харьковских дворян. Две свежепороднившиеся семьи не слишком ладили: «Еврейские родители категорически отвергали русскую невестку, русские – еврейского зятя». Впрочем, рождение первенца, он же автор, способствовало установлению в семье хрупкого мира.
Дальше все в жизни Заявлина было «по плану»: работа во Внешторге, пост торгпреда Украины во Франции, переезд в Москву, обвинение в троцкизме, многократные исключения из партии с последующими восстановлениями, в 1938‑м арест, приговор к восьми годам лагерей и смерть в 1944 году в Магадане. Биография сына не менее типична: 575 дней на фронте, ранение, учеба в МЭИ с попутными занятиями бегом и шахматами, работа в Минтяжмаше, каток государственного антисемитизма в 1952–1953 годах, смерть Сталина, знаменовавшая приход «оттепели»… Вскоре Рафалов начал карьеру футбольного арбитра, став бескомпромиссным борцом с договорниками, процветавшими в советское время по преимуществу на Украине, с ведома и благословения первого секретаря Украинской компартии Щербицкого. Страшно представить, скольких украинцев сделал антисемитами чересчур принципиальный судья! Тем более что в местном футболе и без него проблем с пятым пунктом хватало: так, знаменитый форвард киевского «Динамо» Виктор Каневский значился во всех справочниках Ильичом, хотя по паспорту был Израилевичем.
Но мемуары Рафалова – это все же прежде всего воспоминания человека из мира спорта, пусть даже и с записью «еврей» в паспорте. Книга Надежды Железновой-Бергельсон[3] – это уже чисто еврейская история, хотя хронологически и тематически отчасти близкая к рассказу Рафалова.
Железнова-Бергельсон – дочь Мирры Железновой, расстрелянной в 1950 году сотрудницы Еврейского антифашистского комитета и газеты «Эйникайт». Книга состоит из воспоминаний о матери и отце, из размышлений об их судьбе и их времени. Можно по-разному относиться к идеализации автором родителей (ее отец, Леопольд Железнов, был протеже Марии Ульяновой, спичрайтером Кирова, корреспондентом «Правды» на только что присоединенной к Советскому Союзу Западной Украине, замом ответственного секретаря главной газеты страны в конце 1930‑х) и их круга, хотя по-человечески такое отношение вполне понятно и даже естественно. Но прочитать эту яркую книгу, безусловно, стоит – хотя бы ради нескольких удивительных историй, в ней рассказанных.
Например, о лейтенанте МГБ Ермакове, который запомнился мемуаристке человечным поведением во время обыска и который, как она случайно узнала много позже, застрелился после речи Хрущева на XX съезде. Или истории о том, как в 1951 (!) году Леопольд Железнов подал на гэбистов в суд и выиграл иск – им с дочерью вернули некоторые из изъятых при обыске вещей. Или об Александре Яковлеве, который, уже после всех перестроек, сначала обещает показать Надежде вновь найденные в архивах документы по делу М. Железновой, а потом произносит загадочную фразу: «Не настаивайте, Надя! Когда это станет возможным, я сам позвоню». Или о председателе Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-лейтенанте Чепцове, который в начале 1956 года, откликнувшись на письмо Железновой-Бергельсон, приглашает ее к себе и со слезами на глазах уверяет, что ничего не знает о судьбе ее матери, но найдет, непременно найдет концы, – а через 30 лет мемуаристка увидит подпись Чепцова на смертном приговоре матери… Выразительны и страницы, посвященные Илье Эренбургу, – пожалуй, только Голда Меир в своих мемуарах нарисовала более уничтожающий портрет советского классика.
Две другие книги, о которых пойдет речь, с воспоминаниями Железновой-Бергельсон так или иначе «рифмуются». В середине 1950‑х дочь Мирры Железновой выходит замуж за двоюродного внука бывавшего у них в доме и расстрелянного двумя годами позже ее матери поэта Давида Бергельсона. В связи с «делом идишских поэтов» мемуаристка упоминает и Давида Гофштейна – его арестовали в Киеве первым. Гофштейн был родственником бывшего саратовского филолога, а ныне жительницы Ришон-ле-Циона Рахели Лихт. О нем, в числе других, идет речь в ее книге, вышедшей в серии «Библиотека Иерусалимского журнала»[4] и посвященной памяти Левии Гофштейн – дочери поэта, ангела-хранителя семьи Лихт после их репатриации.
Но книга Лихт не привязана к какому-то одному герою, в ней нет персонажей центральных и второстепенных. Легендарный Давид Гофштейн и почти забытый Давид Ройхель, дед мемуаристки, теоретик перевода и сам переводчик на идиш русской прозы от Пушкина до Пильняка, здесь равноправны как члены одной большой семьи – по сути единственного героя «Семейных свитков».
А семья действительно большая – генеалогические схемы, приложенные к книге, включают больше полутора сотен имен – и, как полагается настоящей еврейской мишпухе, прореженная историей XX века, разбросанная ее катаклизмами по разным странам и континентам, от Израиля до Средней Азии, от Польши до Аргентины. Удивительно в этой книге прежде всего то усилие коллективной памяти, благодаря которому все эти люди, многие из которых были не знакомы между собой и зачастую даже не подозревали о существовании друг друга, оказались собраны на одних страницах как в общем доме. Удивительно, что после всех трагедий, катастроф, эвакуаций, когда гибли не только люди, но и семейные архивы, и фотографии, и даже имена, такой дом оказывается все же возможным построить.
Мемуары Эфраима Холмянского[5], и стилистически, и содержательно не имеющие практически ничего общего с книгой Железновой-Бергельсон, читаются тем не менее как ее прямое продолжение. Холмянский рассказывает о том, как через два десятилетия после окончательного, казалось бы, разгрома еврейской культуры в СССР началось еврейское возрождение, как сам он во второй половине 1970‑х (тогда его звали еще Александром) вошел в это движение, стал преподавателем иврита, активистом алии, а потом узником Сиона.
Книга его делится на две почти равные части. Первая посвящена истории изучения иврита в СССР в 1970–1980‑х годах, когда за несколько лет то, что начиналось с одного-двух человек (Холмянский называет этих «первопроходцев»: Моше Палхан и Владимир Шахновский), превратилось в разветвленное движение, охватывающее десятки учителей и сотни учеников в одной Москве. Однако за пределами Москвы и Ленинграда иврита по-прежнему не существовало – знавшие язык синагогальные старики не собирались переквалифицироваться в педагогов, а молодых преподавателей попросту не было. Холмянский вместе с двумя Юлиями – Кошаровским и Эдельштейном – взял на себя организацию всесоюзной сети: поездки в провинцию, летние лагеря, снабжение учителей в регионах необходимыми пособиями.
Дотошность Холмянского-мемуариста, его пристрастие к деталям и подробностям делают его книгу, несмотря на неизбежные мелкие ошибки памяти, источником первостепенной важности для любого историка, который возьмется изучать отказническую среду или просто еврейскую жизнь в Советском Союзе в описываемый период. Автор дает развернутые характеристики региональных общин и активистов: Душанбе, Самарканд, Одесса, Тбилиси, Ереван (едва ли не единственный город в Союзе, где местные власти сквозь пальцы смотрели на занятия ивритом). Он описывает разные тактики поведения на допросах, приемы гэбэшных провокаций, слежку, систему конспирации, каналы поступления и передачи информации за рубеж, зоны ответственности тех или иных неформальных лидеров движения, два лагеря: «культурников» и «политиков»…
Вторая половина книги – это рассказ о пребывании автора в тюрьме и на зоне. Поводом к аресту послужил нелепый инцидент: Холмянский вскрыл почтовый ящик в эстонском поселке, где находился еврейский летний лагерь, – одна из участниц группы, забыв о конспирации, написала родным письмо, и его нужно было срочно вернуть, чтобы не рассекретить свое местоположение. Пока он дожидался суда по обвинению в хулиганстве, в его московской квартире был проведен обыск, в ходе которого «нашлись» вальтер и четыре десятка патронов к нему. Но дальше началось непонятное: номер пистолета не был внесен в протокол обыска, в итоге оружие из дела выпало, и на суде фигурировали только патроны. В итоге приговор – полтора года заключения – оказался даже по относительно вегетарианским позднесоветским меркам мягче мягкого.
Практически весь период следствия и значительную часть лагерного срока Холмянский держал протестную голодовку, подвергался принудительному кормлению (в какой-то момент его вес упал до 42 килограммов), пять с половиной месяцев провел в карцерах. Все это время в мире шла кампания за его освобождение, в которой принимали участие самые разные люди – от рядовых энтузиастов до Маргарет Тэтчер и Джорджа Шульца. В начале 1986‑го Холмянский вышел из лагеря, а еще через два года прилетел в Израиль. Такой вот хеппи-энд.
Эти четыре книги, достаточно случайно попавшие мне в руки в одно и то же время, тем не менее сами собой сложились в своего рода узор, паззл. Они цепляются одна за другую, дополняют, спорят друг с другом – об ассимиляции и возвращении к истокам, об идише и иврите, о коммунизме и антикоммунизме, о России и Эрец-Исраэль. Взятые вместе, эти книги напоминают, что закончился очередной век истории русского еврейства – век, который вместил в себя больше, чем любой другой, век, который начинался с ухода еврейских юношей и девушек в революцию и закрытия синагог и завершился борьбой их внуков за репатриацию и песнями за субботним столом в поселениях под Иерусалимом…
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Кучерская М. Художник пишет лучше. Ведомости. 2010. 8 июня.
[2] Рафалов М. Футбол оптом и в розницу. М.: Вагриус, 2006.
[3] Железнова-Бергельсон Н. Мою маму убили в середине XX века. М.: Московское бюро по правам человека; Academia, 2009.
[4] Лихт Р. Семейные свитки. Иерусалим, 2009.
[5] Холмянский Э. Звучание тишины. Иерусалим, 2007.