[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2010 ИЯР 5770 – 5(217)
Роза
Синтия Озик
Окончание. Начало в № 4, 2010
Магда, благословение души моей [писала Роза]!
Прости меня, моя желтая львица. Слишком давно тебе не писала. Чужаки рвутся в мою жизнь, не дают прохода, рвут мои жилы. Да еще Стелла. Так вот полдня проходит, пока я наконец возьмусь за перо – побеседовать с тобой. Какое же наслаждение, глубочайшее наслаждение, истинное счастье – говорить на нашем родном языке. С одной тобой. Теперь мне все время приходится писать Стелле – я как собачка, выслуживающаяся перед хозяйкой. Это мой долг. Она присылает мне деньги. Ведь я вырвала ее из рук всех этих обществ, которые после освобождения понесли нам хлеб и шоколад! Вопреки всему они преследовали свои сектантские цели – набирали для своих армий войска. Если бы не я, Стеллу вместе с другими сиротами запихали бы на пароход и отправили в Палестину – чтобы они там стали Б-г знает чем, чтобы жили Б-г знает как. Стала бы батрачкой, бормотала бы на иврите. Вот была бы ей наука. Американизировалась, видите ли. Мой отец никогда не был сионистом. Называл себя «поляком по праву». Евреи, говорил он, не для того тысячу лет отдавали Польше свои мозги и кровь, чтобы еще доказывать, кто они такие. Он был идеалистом, может, и не таким, как надо, но душа у него была аристократа от природы. Теперь я могла бы и посмеяться над этим – как все обернулось, – но нет, не буду: слишком четко знаю, какой он был: понимавший суть, чуждый любому легкомыслию. В юности он дружил с сионистами. Некоторые рано уехали из Польши и выжили. Один из них книготорговец в Тель-Авиве. Специализируется на иностранных книгах и журналах. Бедный мой папочка. Только история – особый пример из нее, скажем так, – дала сионистский ответ. У моего отца идеи были логичнее. Он польский патриот на временной основе, так он говорил, до тех пор, пока народы не научатся сосуществовать, как лилия с лотосом. Он в душе был провидцем. Моя мама, как ты знаешь, издавала стихи. Тебе все эти истории, должно быть, кажутся легендами.
Даже Стелла – а она может помнить – помнить не хочет. Называет меня мифотворицей. Она всегда к тебе ревновала. У нее психическое отклонение, она отрицает и тебя, и всю остальную реальность. От любого следа прошлой жизни приходит в бешенство. Боится прошлого, поэтому и будущему не доверяет – оно ведь тоже станет прошлым. В результате у нее нет ничего. Она сидит и смотрит, как настоящее сворачивается в прошлое так быстро, что ей этого не вынести. Поэтому-то она и не обрела того, чего хотела больше всего, – американского мужа. Меня эти страдания и переживания не трогают. В материнстве – это я знала всегда – есть то, что глубоко отвлекает от философии, а корень всей философии – в страданиях о быстротечности времени. Я имею в виду факт материнства, физиологический факт. Сила сотворить другое существо, стать орудием этого таинства. Моя мать очень хотела обратиться, отец над ней смеялся. Но ее это привлекало. Она разрешила горничной держать в углу кухни статуэтку Божьей Матери с младенцем. И иногда приходила на нее посмотреть. Я даже помню стихи, которые она написала про жар от печи, от воскресных пирогов.
Матерь Божья, как дрожишь ты
В языках пламени!
К тебе поднимаются наши пироги,
И в трансе Его рождения
Прячешься ты.
Что-то в этом роде. Даже лучше, ярче. Ее польский был очень упругий. Его надо было раскрывать как веер, чтобы добраться до всех оттенков смысла. Она была исключительно скромна, но не боялась называть себя символистом.
Я знаю, ты не будешь меня ругать за то, что я отвлекаюсь на все эти рассказы. Ведь это ты сама подталкиваешь меня на все эти воспоминания. Если бы не ты, я бы их все похоронила – в угоду Стелле. Стелла, Колумб наш! Она считает, что есть такая штука – Новый Свет. Однако – в конце концов – она отдает мне драгоценное свидетельство твоего священного младенчества. Я пишу, а рядом со мной коробка. Она не взяла на себя труд послать это заказным отправлением! Несмотря на все мои просьбы. Обертку я выкинула, а крышка вся заклеена полосками скотча. Открывать ее я не спешу. Сначала я с трудом сдерживалась, не могла дождаться, но пока все неладно. Я сберегаю тебя, я хочу совсем успокоиться. Бриллианта лучше касаться, пребывая в благостном расположении духа. Стелла говорит, я делаю из тебя реликвию. У нее нет сердца. Как ты была бы потрясена, узнай ты хоть про одну из кошмарных игр, в которые я вынуждена с ней играть. Чтобы не усугубить ее безумие, чтобы ее угомонить, я притворяюсь, что ты умерла. Да! Истинная правда! Нет ничего сколь угодно дикого, что я не сказала бы ей, лишь бы ее заткнуть. Она клевещет. Клевета повсюду, и порой – чистые мои губки, драгоценная моя! – клевета касается и тебя. Моя чистая, моя снежная королева!
Мне стыдно и пример-то привести. Извращения! Что Стелла, извращенка, напридумывала про твоего отца! Она крадет всю правду, грабит, ворует, и этот грабеж сходит ей с рук. Она лжет, и эта ложь вознаграждается. Новый Свет! Поэтому я и разгромила свой магазин! Потому что тут сочиняют лживые теории. Университетские ученые делают то же самое: для них люди – объекты исследований. В Польше когда-то была справедливость, а здесь – одни социальные теории. И все потому, что в их системе не осталось ничего от римского права. Нечего удивляться, что и юристы не лучше бродяг, что питаются отбросами, отбросами воров и лжецов! Слава Б-гу, что ты пошла по стопам деда и взялась изучать философию, а не право.
Поверь, Магда, мы с твоим отцом были из обычных семей – под «обычными» я имею в виду уважаемые, порядочные, образованные. Приличные люди с хорошей репутацией. Его звали Анджей. У наших семей было положение в обществе. Твой отец был сыном ближайшей подруги моей матери. Она была из обращенных евреек, замужем за католиком: если хочешь, можешь оставаться евреем, а можешь и нет – тебе решать. У тебя есть право выбора, а выбор, говорят, это единственная свобода. Мы были помолвлены и собирались пожениться. Мы бы и поженились, а Стелла меня оговаривает, чтобы освободиться от дерьма, что накопилось в ней самой. Твой отец не был немцем. Да, меня насиловал немец, и не единожды, но я была слишком больна и зачать не могла. У Стеллы ум от природы извращенный, вот она и придумала тебе в отцы какую-то сволочь, эсэсовца! Стелла все время была со мной, что я знаю, то и она. И в их бордель меня не отправляли. Никогда этому не верь, моя львица, моя снежная королева! От меня тебе лжи быть не может. Ты чиста. Мать – источник сознания, совести, основа бытия, как говорят философы. Тебе я никогда не скажу неправды. В других случаях, не отрицаю, я иду на обман – когда это необходимо. Не сообщай правды тем, кто ее недостоин. Стелле я говорю то, что ей нравится слышать. Мое дитя погибло. Погибло. Она всегда этого хотела. Она всегда к тебе ревновала. У нее нет сердца. Даже теперь она верит, что я тебя потеряла, а ты – ты живешь в Нью-Йорке у нее под боком, камнем можно добросить. Пусть думает что хочет; у нее, бедняжки, мозги набекрень; ты есть, и для меня это главная радость. Мой желтый цветок! Лепесток солнца!
Как удивительно было держать ручку: всего-то – отточенная палочка, струящая лужицы закорючек, ручка, изъясняющаяся – ну не чудо ли это! – по-польски. Замок, отпирающий язык. В остальное время язык прикован к зубам и нёбу. Погружение в живой язык – и вдруг такая чистота, такая мощь, могучая способность создать историю, рассказать, объяснить. Обратить вспять, отсрочить!
Солгать.
Коробка с шалью Магды так и стояла на столе. Там, где ее оставила Роза. Она надела лучшие туфли, красивое платье (полиэстер, «не мнется» – на ярлыке внутри); причесалась, почистила зубы, налила на щетку дезинфицирующей жидкости, всосала ее через нейлоновую щетину, быстро прополоскала рот. Подумав, сменила трусы и лифчик: для этого нужно было снять платье и снова его надеть. Губы подкрасила слегка – растерла пальцем капельку помады.
Наведя красоту, залезла на коленях в кровать, упала ничком в простыни. Марионетка, погрузившаяся в сны. Затемненные города, надгробия, бесцветные гирлянды, черный огонь в сером поле, зверюги, насилующие невинных, женщины с разверстыми ртами и мечущимися руками, и мамин голос зовет. Несколько часов мучений живыми картинами – и стало смеркаться; к этому времени она окончательно уверилась, что тот, кто сунул ее трусы к себе в карман, – преступник, способный на любую низость. Унижение. Разложение. Стеллины извращения!
Обратить вспять, отсрочить. В лифте ничего, в вестибюле ничего. Она шла опустив голову. Ничего белого нигде не мелькнуло.
На улице уже помигивали неоном сумерки. Скрипучая смесь жары с обволакивающей пылью. Мимо неслись машины – огромные пчелы. Для фар было еще рано: в низком небе соревновались две диковинные лампы – багровое солнце, круглое и блестящее, как желток с кровью, и шелково-белая луна с серыми венами горных цепей. Висели одновременно – по обеим сторонам длинной дороги. Накопившийся за день жар тяжеленной штангой поднимался с тротуара. Ноздри и легкие Розы насторожились: пахло горелой патокой. На дороге ее трусов не было.
Вечерами в Майами никто не сидит в четырех стенах. Улицы запружены гуляющими и наблюдающими; все что-то ищут – бедуины, бродящие без дорог. Моросят дурацкие флоридские дожди – такие легкие, короткие, зыбкие, что на них и внимания не обращают. Неоновые буквы, узоры, картинки, так же мигающие сквозь внезапный дождичек. Вспышка молнии над одним из отелей с балконами. Роза шла дальше. Кругом идиш. Караваны старых пар, сцепленных локтями, ползли, петляя, к прохладе пляжей. Пески не знают отдыха: их месят, по ним ходят толпы народу; вечерами совокупляются под одеялами, под светящимся неоном низким небом.
Она никогда к пляжу и близко не подходила; с чего бы ее трусам оказаться в песках?
На тротуаре перед «Кошерной комеей Коллинза» ничего. Густой, манящий запах тушенной в сметане картошки. Трусам вовсе не обязательно оказаться в кармане Перски. На обочине покореженные мусорные баки, пустые. Трусы уже тлеют в куче пепла, среди почерневших консервных банок, очисток, полыхающих старых журналов. Или просто забыты, случайно не переложены из стиральной машинки в сушку. Или переложены, но не вынуты. Недоглядела. Перски упрекнуть не в чем. Прачечная была заперта на ночь, железная раздвижная решетка перекрывала дверь и окна. На кой мародерам котлы и корыта? Собственность сбивает с толку, ведет не туда. Заставляет рушить свою жизнь. Что-то вроде самоубийства. Она убила свой магазин собственными руками. Ее больше заботили пропавшие трусы, чем бизнес. Стыд какой – ее словно выставили голой напоказ. Да что такое ее магазин? Берлога с барахлом.
На углу улицы, напротив прачечной, тесный, не больше киоска, магазинчик, где торгуют газетами. Возможно, Перски там и купил свою. А если он потом зашел и за вечерней газетой, с ее трусами в кармане, и выронил их?
Смешение нью-йоркских говоров. Магазин крохотный, без кондиционера.
– Дамочка, вы что-то ищете?
Газету? Миром Роза сыта по горло.
– Слушайте, здесь народу как сельдей в бочке, покупайте или выходите.
– Мой магазин был в шесть раз больше, – сказала Роза.
– Так и идите в свой магазин.
– У меня нет магазина. – Она снова все взвесила. Если кто-то хочет спрятать – спрятать, а не уничтожить – пару трусов, куда их засунуть? В песок. Свернуть и закопать. Она представила себе, как на промежность трусов давит песок, мокрый, тяжелый, еще жаркий. В ее комнате было жарко, жарко всю ночь. Воздуха нету. Во Флориде нету воздуха, только этот сироп, сочащийся в пищевод. Роза шла: она видела все, но фантазия, воображение словно отключились; она была никак не связана ни с чем. Подошла к калитке: за ней простирался крапчатый пляж. Он принадлежал одному из больших отелей. Засов открылся. У кромки воды можно было обернуться и увидеть вдоль всего берега черные зубчатые очертания. В темноту вонзались безжалостные зубы островерхих крыш отеля. Нельзя поверить, что мог найтись архитектор, которому доставляло удовольствие сочинять эти зубы. Песок только теперь начал остывать. Над водой дышало беззвездной чернотой небо; за ее спиной, там, где отели вгрызались в город, висело пыльное красно-бурое зарево. Облака грязи. Песок был усеян телами. Фотография из Помпеи: распростертые в вулканическом пепле. Ее трусы были погребены под песком, как кусок торса, обломок статуи – пах отъят, души нет – только чресла, чтобы было что пинать прохожему. Она сняла хорошие туфли – чтобы не попортить – и чуть не наступила на потные лица возлюбленных, слившихся в поцелуе. Два присосавшихся водоплавающих. То же самое повсюду, по краю каждого материка – что-то булькает, пенится, струится. Неотразимая женщина – та, у которой украли трусы, та, что собственными руками погубила свое дело, – она уж знает, как войти в море целомудренно. Горизонтальный туннель. Входишь ровно, и тебя подхватывает его тяга. Ночное море – оно такое простое, непредсказуем только песок с его сотнями нор, с тысячами склепов.
Она вернулась к калитке, но засов не поддавался. Хитроумное устройство – ловушка для непрошеных гостей.
Она подняла глаза – нельзя ли перелезть; но поверху шла колючая проволока.
Сколько сдвоенных холмов на песке. Вопрос – как выбрать подходящего стража, того, кто ее выпустит. Она вернулась на пляж, дотронулась покачивающейся туфлей до тела. Тело дернулось как от выстрела, вскинулось.
– Мистер, вы знаете, как отсюда выйти?
– Калитку открывает ключ от номера, – сказало второе тело, все еще распростертое на песке. Мужчина. Оба мужчины, стройные, присыпанные песком, обнаженные. У того, кто распростерся, было видно, какой орган набух.
– Я не из этого отеля, – сказала Роза.
– В таком случае вам здесь нельзя находиться. Это частный пляж.
– Не могли бы вы меня выпустить?
– Дама, будьте добры, отвалите, – сказал мужчина на песке.
Тот, кто стоял, рассмеялся.
– Если проход открыт… – не унималась Роза.
– Поверьте, дама, не для вас, – донеслось снизу.
Она поняла. Грязная шутка.
– Содомиты! – прошипела она и заковыляла прочь. Вслед – их смех. Они ненавидели женщин. А может, поняли, что она еврейка; они ненавидели евреев; но нет: на темном песке она разглядела обрезанную, желтую, как нарцисс, головку члена. У нее дрожали запястья. Заперта за колючей проволокой! Никто не знал, кто она, что с ней было, откуда она. Их калитки, их дикие хитрости с ключами, колючая проволока, мужчины, лежащие с мужчинами… Она боялась подойти к другим холмикам. Никто не поможет. Гонители. Утром ее арестуют.
Она снова надела туфли и пошла по бетонной дорожке вдоль забора. Та привела ее к свету, к голосам чернокожих. Окно. Густая пелена запахов: кухонные выхлопы, вентиляторы, гонящие ароматы супов наружу. Дверь, подпертая крышкой от молочной фляги. Метры и метры столов, плит, пароварок, холодильников, кофеварок, ларей, тазов. Кухня как в замке. Она проскользнула мимо чернокожих поваров в заляпанных кровью фартуках, по короткому коридору: тупик заканчивался лифтом. Она нажала на кнопку и стала ждать. Работники кухни ее видели, погонятся ли за ней? Она слышала их крики, но к ней они отношения не имели – они кричали: «Четверг, четверг!» На четверг не хватит молодого картофеля. Караул, не иначе, это чрезвычайное происшествие. Лифт отвез ее на первый этаж, в вестибюль; она вышла на свободу.
Вестибюль был как дворцовый зал. Посредине – настоящий фонтан. Вода бьет ключом из пастей изумрудно-зеленых дельфинов. По периметру – позолоченные херувимы. Крылатая русалка рассыпает золотые цветы из золотого кувшина. Высоченные растения – целый лес: пальмы, раскрашенные синим, серебром и золотом, в зеленых мраморных сосудах, – вдоль кромки фонтана. Вода выливалась в мраморный канал, ручеек внутри помещения. Километры королевского ковра, затканного окоронованными птицами. Прекрасно одетые мужчины и женщины сидели на золотых тронах с львиными лапами, курили. Позолоченный гомон. Как была бы счастлива Стелла погулять здесь! Роза держалась стен.
Увидела человека в зеленой униформе.
– Управляющий! – прохрипела она. – Мне надо ему кое-что сказать.
– Кабинет там. – Он мотнул головой в сторону стола красного дерева за стеклянной стеной. Управляющий в рыжем парике серьезно ставил какую-то отметку на фирменном бланке. У Перски тоже был рыжий парик. Флорида захлебывалась фальшивым огнем, пылающими фальшивыми шевелюрами. Что ни человек – обманщик.
– Мадам? – обратился к ней управляющий.
– Мистер, у вас на пляже колючая проволока.
– Вы остановились в нашем отеле?
– Я живу в другом месте.
– В таком случае вас это не касается, не так ли?
– У вас колючая проволока.
– Чтобы всякие подонки не лезли.
– В Америке нет места колючей проволоке на заборах.
Менеджер перестал делать отметки.
– Прошу вас уйти, – сказал он. – Будьте добры, уйдите, пожалуйста.
– Только нацисты держат невинных людей за колючей проволокой.
Рыжий парик склонил голову.
– Моя фамилия Финкельштейн.
– Тем более вам не следует терпеть такое!
– Слушайте, уходите отсюда, если не хотите неприятностей.
– Где вы были, когда мы были там?
– Уходите. Я пока что по-хорошему прошу. Пожалуйста, уходите.
– Плясали в вестибюле у бассейна, вот где. Съешьте вашу колючую проволоку, мистер Финкельштейн, проглотите и подавитесь!
– Идите домой, – сказал Финкельштейн.
– У вас на задах отеля – Содом и Гоморра! У вас там геи и колючая проволока!
– Вы незаконно проникли на наш пляж, – сказал управляющий. – Хотите, чтобы я вызвал полицию? Лучше сами уйдите. Прибыло несколько важных гостей, мы не можем допустить шума, а у меня на это нет времени.
– Ваши важные гости, они только и делают, что пишут письма. Конгрессы у них, – фыркнула Роза. – Клиническая социальная патология, так? У вас тут остановился доктор Граб?
– Прошу, уходите, – сказал Финкельштейн.
– Ну же, есть у вас доктор Граб? Нет? Я вам вот что скажу: не сегодня, так на днях он к вам заявится, он уже в пути. Он приезжает изучать объекты исследования. И я – важный объект. Это меня он будет опрашивать, Финкельштейн, а не тебя! Это меня исследуют!
Рыжий парик снова склонил голову.
– Ага! – воскликнула Роза. – Я поняла: у вас есть Граб! У вас их целая куча!
– Мы охраняем частную жизнь наших постояльцев.
– Охраняете колючей проволокой. Это Граб, да? Я вижу, что права! Это Граб! Граб остановился здесь, да? Ну, признайтесь, что Граб у вас! Финкельштейн, эсэсовец, признавайся!
Управляющий встал.
– Вон, – сказал он. – Сейчас же убирайтесь вон. Немедленно.
– Не волнуйтесь, все в порядке. Я всегда держусь подальше. Граб мне не нужен. Хватит с меня всяких Грабов, можете не беспокоиться…
– Уходите, – сказал управляющий.
– Стыдно, – сказала Роза. – А еще Финкельштейн.
Просветленная, ликующая, очистившаяся, Роза прошагала мимо изумрудного блеска к освещенному навесу у выхода. «Отель Мари-Луиза» – зеленым неоном. Швейцар как британский адмирал, с золотыми галунами, низвергающимися с плеч. Они загнали ее в ловушку, чуть не поймали, но она сообразила, как вырваться. Надо кричать во весь голос, вопить. Так же она спасла Стеллу, когда ее загоняли на пароход в Палестину. Страха к евреям она не испытывала, иногда – это шло от матери, от отца – некоторое презрение. Тучи людей в Варшаве, отрезанные от величия настоящего мира. Окружение соответствующего рода. Перски и Финкельштейн. «Их» синагоги – с галереями для женщин. Примитив. Ее родной дом, ее воспитание – как она пала! Мерзкая народная сказка – про аристократку, превратившуюся в крохотного серого грызуна. Обломала зубы об отраву английского. Пустышки, вот они кто, ничего не знают. Ни о чем толком не думают. Стелла – та из принципа делает вид, что ни о чем не думает. Синяя полоска, колючая проволока, мужчины в объятиях мужчин… все, что было опасным, омерзительным, они сделали расхожим, пустяковым.
Потерялись. Потерялись. Нигде нету. Во всем Майами-Бич ни следа, на песке ни следа. Во всем диком, жарком, неоновом ночном городе – ни следа. В чьем-нибудь кармане.
Перски ее ждал. Сидел у стойки портье в рваном пластиковом кресле бурого цвета, нога на ногу, читал газету.
Увидел, что она вошла, и вскочил. Был только в рубашке и брюках, без галстука, без пиджака. По-свойски.
– Люблин Роза!
– Как вы здесь оказались? – спросила Роза.
– Где вы были весь вечер? Я уже несколько часов тут сижу.
– Я не говорила вам, где живу, – укорила его Роза.
– Я нашел в телефонной книге.
– У меня телефон отключен, я никого не знаю. Племянница – пишет, экономит на междугородных.
– Ну хорошо. Хотите правду? Я утром пошел за вами, вот и все. Просто прогулялся от своего дома. Крался за вами по улицам. Узнал, где вы живете, и вот я тут.
– Очень мило, – сказала Роза.
– Вам неприятно?
Она хотела сказать ему, что он под подозрением; пусть сначала покажет карманы пиджака. Честный соглядатай, преследующий женщин. Если не в пиджаке, значит, в брюках. Но сказать такое невозможно. Ее трусы у него в брюках. Вместо этого она сказала:
– Чего вы хотите?
– Свидания, – блеснул зубами он.
– Вы женатый человек.
– Женатый, да без жены.
– У вас есть жена.
– В некоторой степени. Она сумасшедшая.
– Я тоже сумасшедшая, – сказала Роза.
– Кто так сказал?
– Моя племянница.
– Откуда это знать чужому человеку?
– Племянница – не чужой человек.
– Мне родной сын чужой. Племянница – тем более. Идемте, у меня машина неподалеку. С кондиционером, прокатимся с ветерком.
– Вы не ребенок, я не ребенок, – сказала Роза.
– Мне вы этого не докажете, – сказал Перски.
– Я серьезный человек, – сказала Роза. – Не в моих правилах ездить куда глаза глядят.
– Кто сказал, куда глаза глядят? У меня есть на примете одно местечко. – Он задумался. – «Престарелые граждане». Отлично играют в безик.
– Меня это не интересует, – ответила Роза. – Мне ни к чему новые знакомства.
– Тогда в кино. Не любите новых фильмов, поищем старье. С Кларком Гейблом, Джин Харлоу[1].
– Меня это не интересует.
– Поедем на пляж. Как насчет прогулки по берегу?
– Уже погуляла, – сказала Роза.
– Когда же?
– Сегодня вечером. Только что.
– Одна?
– Я кое-что потеряла и ходила искать, – сказала Роза.
– Бедная Люблин, что же вы потеряли?
– Свою жизнь.
Она сказала напрямик – не постеснялась. Раз уж ее трусы пропали, нечего перед ним сдерживаться. Роза представила себе жизнь Перски, до чего же она, должно быть, банальна: пуговицы, всякая мелочь, и сам он такой же. Было ясно, что он принял ее за такую же, как он, пуговицу, уже потрепанную, немодную, закатившуюся во Флориду. Весь Майами-Бич – коробка с никчемными пуговицами.
– Это значит, что вы устали. Я вам вот что скажу, пригласите-ка меня наверх. На чашку чая. Мы с вами побеседуем. У меня в запасе еще несколько идей – завтра мы кое-куда поедем, и вам там понравится.
Чудесным образом ее комната была готова: прибрана, вычищена. Все было разобрано: можно было увидеть, где кончается кровать и начинается стол. Порой бывал такой кавардак – все в кучу. Судьба прибрала ее комнату вовремя – к приходу гостя. Она занялась чаем. Перски положил газету на стол, а сверху поставил промасленный бумажный пакет.
– Крендели! – провозгласил он. – Я купил их, чтобы поесть в машине, но тут очень мило, уютно. У вас уютная комната, Люблин.
– Тесно, – сказала Роза.
– У меня другой подход. Все можно описать как плохое и как хорошее. Выбираешь хорошее – и получается лучше.
– Не люблю себе лгать, – сказала Роза.
– Жизнь коротка, нам всем приходится лгать. Скажите-ка, а у вас есть бумажные салфетки? Впрочем, они ни к чему. Три чашки! Вот удача; обычно у того, кто живет один, столько не бывает. Смотрите: с ванильной глазурью, с шоколадной. И две штуки без глазури. Вам больше нравится с глазурью или без? Какие симпатичные чайные пакетики, в них есть стиль. Ну, Люблин, видите? Все прекрасно.
Он накрыл на стол. И Розе этот угол комнаты показался другим, каким она его еще не видела.
– Не давайте чаю остыть. Помните, я вам утром говорил: чем горячее, тем лучше, – сказал Перски, радостно позвякивая ложечкой. – Так, давайте-ка освободим место на столе…
И положил руку, жирную от кренделей, на Магдину коробку.
– Не трогайте!
– В чем дело? Там кто-то живой? Бомба? Кролик? Что-то хрупкое? А, я догадался – дамская шляпка!
Роза прижала коробку к груди: она чувствовала себя мелкой, незначительной. Здесь все было несущественным, даже глубочайшие тайны бытия. Ей казалось, что ей вырезали самые важные органы и дали ей же в руки. Она дошла до кровати – три шага – и положила коробку на подушку. А когда обернулась, зубы Перски, как обычно, светились независимым блеском.
– Дело в том, – сказал он, – что сегодня вечером я от вас ничего и не ждал. Вам надо все взвесить, это я сразу понял. Вы мне напоминаете сына. Даже чашка чая от вас – это уже что-то, я мог и ее не получить. Завтра у нас будет настоящее свидание. Я ни о чем не расспрашиваю, ничего не требую. Я буду за главного, что скажете?
Роза села.
– Думаю, мне надо убираться отсюда, возвращаться в Нью-Йорк, к племяннице.
– Только не завтра. Меняйте свою жизнь послезавтра, а завтра вы поедете со мной. У нас шесть мероприятий на выбор.
– Что за мероприятия? – с сомнением спросила Роза.
– Доклады. Лекции для тонких натур вроде вашей. Кое-что повозвышеннее безика.
– Я не играю в карты, – признала Роза.
Перски огляделся.
– Книг я тоже не вижу. Хотите, свожу вас в библиотеку?
К горлу комом подкатила благодарность. Он почти понял, какая она, – незаурядная пуговица.
– Я читаю только по-польски, – сказала она. – Не люблю читать по-английски. Литературу нужно читать на родном языке.
– Нет, вы подумайте – литература! Польский – это вам не пятачок за пучок. И на деревьях он не растет. Люблин, вам надо приспособиться. Привыкайте!
– Я ко всему привыкла, – устало сказала она.
– Только не к обычной жизни.
– Моя племянница Стелла, – с расстановкой сказала Роза, – говорит, что у американских кошек девять жизней, а мы – мы даже не кошки, у нас всего три. Жизнь до, жизнь во время и жизнь после. – Она увидела, что Перски не понимает. И сказала: – Жизнь после – это сейчас. Жизнь до – это наша настоящая жизнь, дома, там, где мы родились.
– А во время?
– Когда был Гитлер.
– Бедная Люблин, – сказал Перски.
– Вы там не были. Знаете только по кино. – Она заметила, что ему стало стыдно; она давно обнаружила в себе способность пристыдить. – После, после – Стеллу только это и занимает. Для меня есть лишь одно время, никакого «после» нет.
Перски задумался.
– Вы хотите, чтобы все было как раньше?
– Нет, нет, – сказала Роза. – Этого не может быть. Я не верю в Стеллиных кошек. «До» – это сон. «После» – издевка. Остается только «во время». А называть это жизнью было бы ложью.
– Но ведь это осталось позади, – сказал Перски. – Вы прошли через это, теперь у вас долг перед самой собой.
– Так Стелла и рассуждает. Стелла… – Роза помедлила, подобрала слова. – Стелла потакает себе. Хочет выкинуть все из памяти.
– Иногда необходимо о чем-то забывать, – сказал Перски, – если хочешь хоть.
– Как-то жить? Как?
– Вы не в лагере. Все кончено. Давно кончено. Оглядитесь, вокруг вас люди.
– Кого я вижу, – сказала Роза, – так это кровопийц.
Перски замялся.
– А там… Они убили ваших родных?
Роза растопырила пальцы на обеих руках. Потом сказала:
– Я осталась. Стелла осталась. – Она подумала, может, найдутся силы рассказать ему? Про коробку на кровати. – Из вот стольких трое.
– Трое? – переспросил Перски.
– Есть доказательства, – быстро сказала Роза. – Могу показать.
Она взяла коробку. Чувствовала себя скалолазом на краю пропасти.
– Руки вытрите.
Перски послушался. Вытер руки в крошках от кренделей о рубашку.
– Откройте и посмотрите. Давайте же, возьмите то, что там лежит.
Она не колебалась. То, что мечтала сделать сама, она доверила чужому человеку, человеку с карманами, и знала почему. Чтобы доказать, что она чиста, как Мадонна. Допустим, у него были грязные стариковские мысли: пусть увидит ее истинной. Матерью.
Но Перски сказал:
– Как это вы насчитали три…
– Сами посмотрите.
Он снял крышку, достал из коробки листок бумаги и стал читать.
– Это, должно быть, от Стеллы. Можете выбросить, это все ерунда. Опять ругается, называет меня ненормальной…
– Люблин, вы – настоящая интеллигентка. Вот уж книга так книга. И не на польском. – Зубы у него клацали. – Хоть повод и печальный, но позвольте мне пошутить. Кто приехал в Америку: ваша племянница Стелла – это раз, Люблин Роза – это два, и мозги Люблин – это три!
Роза смотрела на него в упор.
– Я – мать, мистер Перски, – сказала она, – такая же, как ваша жена, в точности. – Она взяла листок, ладони горели. – Имейте хоть немного уважения, – призвала она к порядку его озадаченную пластмассовую улыбку. И прочла:
Уважаемая миссис Люблин!
Я взял на себя смелость послать Вам, в залог своего глубокого уважения, это бесценное исследование Хиджесона (о котором, как Вы можете помнить, я упоминал в первом письме, где объяснял суть вопроса), которое более или менее закладывает этологические основы построений, которыми мы руководствуемся. Уверен, что – в качестве подготовки к нашим беседам – Вы захотите на него взглянуть. Значительная часть нашей работы базируется на этих филогенетических озарениях. Язык может показаться Вам слишком специальным, тем не менее я уверен, что, получив этот том, Вы скорее развеете сомнения касательно профессиональности наших трудов и Вашего возможного вклада.
Особый интерес представляет глава шестая под названием «Образование оборонительной группы: Путь павиана».
Заранее благодарю,
Джеймс У. Граб, доктор философии
Перски сказал:
– Поверьте, я первого взгляда почуял, что это не от Стеллы.
Она увидела, что он держит то, что вынул из коробки.
– Дайте сюда, – приказала она.
Он прочитал:
– Автор – А.Р. Хиджесон. А название – тут черт ногу сломит: «Подавленное оживление: Теория биологической основы выживания». Я же говорил, черт ногу сломит. Это не то, что вы хотели?
– Дайте ее мне.
– Не хотели? Стелла вам послала то, чего вы не хотели?
– Стелла послала! – Она вырвала у него книгу – она и не предполагала, что та такая тяжелая, – и запустила ее в потолок. Книга рухнула в недопитую чашку Перски. Разлетелись осколки, брызги. – Как я разгромила свой магазин, так и Граба разгромлю.
Перски смотрел, как чай капает на пол.
– Граба?
– Доктора Граба! Граба-кровопийцу!
– Вижу, тут какое-то недоразумение, и хоть я тут и ни при чем, в нем участвую, – сказал Перски. – Вот что я вам скажу: доешьте крендели. Вам станет получше, а я приду завтра, когда недоразумение разъяснится.
– Я не ваша пуговица, Перски! Ничья я не пуговица, даже если у них повсюду колючая проволока.
– Пуговицы пуговицами, а мне, пожалуй, пора пойти вызвать лифт. Завтра я вернусь.
– Колючая проволока! Вы забрали мое белье, думаете, я не заметила? Перски, вы вор, поищите в своих карманах!
Утром, умываясь – лицо опухло, кошмары хуже слез, нос побледнел, – Роза взяла полотенце, и из него вывалились пропавшие трусы.
Она спустилась вниз, к стойке портье, договорилась, чтобы включили телефон. Естественно, за него придется доплачивать, и Стелла начнет вопить. Ну и пусть, ей все равно нужен телефон.
У стойки же ей выдали посылку; на сей раз она исследовала обертку. Посылка была заказная, и пришла она от Стеллы. Вряд ли она и на этот раз попала впросак, но Роза была потрясена, силы ее покинули – будто вчера полыхал не Граб, а коробка с шалью Магды.
Она приподняла крышку, посмотрела на шаль и ничего не испытала. Перски тоже бы остался равнодушен. Бесцветная тряпка – то ли старый бинт, то ли использованная повязка. Почему-то она не возродила Магду, как это бывало – живо, явственно, резко – как ударом тока. Она хотела дождаться, когда это ощущение придет само. Шаль чуть пахла слюной, но это была скорее игра воображения.
Под кроватью задребезжал телефон: сначала затренькал, а потом разразился настоящим звонком. Роза вытащила аппарат.
Голос кубинки произнес:
– Миссис Люблин, вы подсоединены.
Роза удивлялась, почему Магда так долго не оживает. Иногда Магда налетала вихрем, чуть ли не слишком быстро, и по Розиным ребрам изнутри молотили, звеня, медные молоточки.
Аппарат, который она так и держала в руках, снова зазвонил. Роза вздрогнула – словно запищала в руках резиновая игрушка. Как быстро возвращается к жизни мертвый предмет! Неуверенно, словно пробуя голос, Роза сказала:
– Алло!
Это была женщина, торгующая сковородками.
– Нет, – сказала Роза и набрала номер Стеллы. По голосу поняла, что Стелла спала. Со сна голос звучал не так зло.
– Стелла, – сказала Роза, – я звоню из своей комнаты.
– Кто это?
– Стелла, ты меня не узнаешь?
– Роза! Что-нибудь случилось?
– Может, мне вернуться?
– Г-споди, – сказала Стелла, – неужели это так срочно? Можно все обсудить в письмах.
– Ты писала, что мне следует вернуться.
– Я не миллионерша, – сказала Стелла. – В чем смысл твоего звонка?
– Граб здесь.
– Граб? Это что такое?
– Доктор Граб. Ты мне прислала его письмо, он за мной охотится. Я случайно узнала, где он остановился.
– Никто за тобой не охотится, – отрезала Стелла.
Роза сказала:
– Может, мне стоит вернуться и снова открыть магазин?
– Не говори ерунды. Это невозможно. С магазином покончено. Если ты вернешься, ты должна зажить по-новому, как здоровый человек. Хватит психозов.
– Такой роскошный отель, – сказала Роза. – Они швыряют деньгами как короли.
– Тебя это не касается.
– Граб меня не касается? Он богатеет на нашей крови. Зарабатывает престиж! Люди его уважают! Профессор с объектами! Он меня обозвал павианом!
– Ты вроде как должна выздоравливать, – сказала Стелла; она проснулась окончательно. – Гуляй. Не нарывайся на неприятности. Надень купальник. Общайся. Какая у вас погода?
– Тогда приезжай сюда, – сказала Роза.
– Г-споди! Да я не могу себе этого позволить. Думаешь, я миллионерша? И что бы я там делала?
– Мне не нравится жить одной. Тут мужчина украл мое исподнее.
– Твое что? – завизжала Стелла.
– Мои трусы. На улицах полно извращенцев. Вчера я видела, как двое мужчин голышом лежат на песке.
– Роза, – сказала Стелла, – если хочешь вернуться, возвращайся. Я тебе об этом писала, не отрицаю. Ну почему бы тебе не найти там что-нибудь интересное? Не работу, так, может, клуб какой-нибудь? Если это недорого, я и за клуб могу платить. Можешь найти какую-нибудь группу, можешь гулять, плавать…
– Я уже гуляла.
– Заведи друзей. – Голос Стеллы посуровел. – Роза, это междугородный разговор.
На этой самой фразе про «междугородный разговор» Магда вдруг ожила. Роза взяла шаль и обернула ей трубку – получилась как кукольная головка. Она поцеловала ее, прямо под Стеллины увещевания.
– До свидания, – сказала она Стелле, ей плевать было, сколько это стоит.
Вся комната была полна Магдой: она была как бабочка, сразу и в том углу, и в этом. Роза ждала – в каком возрасте окажется Магда: чудесно, шестнадцатилетней девушкой; расцветающие девушки движутся так быстро, что их блузки и юбки раздуваются воздушными шарами; в шестнадцать они всегда бабочки. Перед ней была Магда – вся в расцвете юности. На ней было платье – Роза носила его в старших классах. Роза обрадовалась: это было платье небесного цвета, умеренно-голубое, с черными пуговицами, будто сделанными из круглых кусочков угля, они казались погасшими осколками звезд. Перски никогда не видал таких пуговиц, таких черных и таких блестящих, необычных, с неровными гранями – они были как кусочки настоящего угля из пласта с Земли или какой-то другой планеты. Волосы у Магды были по-прежнему желтые, как лютики, и такие тонкие и гладкие, что две заколки в форме фунтиков все время соскальзывали к подбородку, который очень украшал ее лицо, с другим подбородком оно было бы не таким выразительным. Нижняя челюсть была самую чуточку длинновата, овал лица продолговатый, поэтому рот ее и в особенности нижняя губа не теснились, а отлично распределялись на достаточном пространстве. Соответственно, рот выглядел столь же значительно, как небесное тело, застывшее посреди орбиты, и Магдины напоенные небом глаза, чуть ли не прямоугольные в уголках, выглядели как два услужливых спутника. Видела она Магду удивительно отчетливо. Она стала похожа на отца Розы, у него тоже было длинное овальное лицо, на нем первым делом бросался в глаза рот. Розу привели в восторг Магдины крепкие плечи. Она бы все отдала, чтобы поставить ее у мольберта, посмотреть, рисует ли она акварелью, или дать ей в руки скрипку, или шахматную королеву; она плохо себе представляла, каков у Магды ум в этом возрасте или есть ли у нее таланты, не знала даже, к чему ее влечет. К тому же она всегда относилась к Магде с некоторым подозрением – из-за наследственности со второй стороны, какой бы она ни была. На самом деле подозрения были не столько у Розы, сколько у Стеллы, и это приводило Розу в замешательство. От наследственности со второй стороны неизвестно было чего ждать, ее можно было даже опасаться. Угроза словно исходила от Магдиных волос, этих тонких светлых нитей.
Мое божество, мое богатство, мое тайное сокровище, мой рай, мой желтый цветок, моя Магда! Королева цветов и цветения!
Когда у меня был магазин, я обычно «встречала посетителей», и я хотела рассказать всем не только нашу историю, но и другие тоже. Никто ничего не знал. Меня это изумляло: как никто не помнит того, что случилось совсем недавно? Они не помнили, потому что не знали. Я имею в виду некоторые конкретные факты. Например, трамвай в гетто. Знаешь, они выбрали худшее место, жуткие трущобы, обнесли его стеной. Это был обычный жилой район с запущенными домами. Они запихнули туда полмиллиона человек – вдвое больше, чем там жило раньше. По три семьи, со стариками и детьми, в одну квартиру. Можешь представить такую семью, как наша, – моего отца, генерального директора Банка Варшавы, мою не знавшую невзгод мать с ее почти японской учтивостью и утонченностью, моих двух младших братьев, старшего брата и меня – всех нас, живших прежде в четырехэтажном доме с восхитительным чердаком (высунув руку из окна, можно было дотронуться до крыши; это все равно что затащить в дом весь зеленый венок лета) – представь, нас заточили вместе с бесчисленными Московичами и Рабиновичами, Перски и Финкельштейнами, вместе с их вонючими дедушками и полчищами хилых детишек! Дети были полумертвые, вечно сидели в лохмотьях на коробках, глаза больные, веки гноятся, зрачки дико сверкают. Все эти семейства, не жалея сил, ходили вверх-вниз, кланялись, тряслись и раскачивались над ветхими молитвенниками, а их дети сидели на коробках и тоже выкрикивали молитвы. Они не умеют, так мы думали, противостоять беде, к тому же мы выходили из себя – точно такое же несчастье случилось с нами – мой отец действительно занимал высокое положение, а моя мать вела себя с такой утонченностью и достоинством, что люди кланялись ей машинально, еще не зная, кто она такая. Поэтому мы выходили из себя по всем поводам, но прежде всего потому, что были вынуждены ютиться с такого рода людьми, с этими еврейскими стариками из крестьян, у которых все силы уходили на ритуалы и предрассудки, которые каждое утро водружали на себя тфилин и те торчали на лбах рогом. И к тому же в отвратительной дыре, где сплошь помои и паразиты, с отхожим местом хуже, чем в тюрьме. Разумеется, мы были не того класса людьми, чтобы выходить из себя, но отец сказал братьям и мне, что мама этого не переживет, и оказался прав.
У себя в магазине я не всем про это рассказывала; у кого хватит терпения все это выслушать? Поэтому я обычно рассказывала кое-что отсюда, кое-что оттуда каждому посетителю. И если видела, что они торопятся – большинство торопилось, стоило мне начать, – я рассказывала только про трамвай. Когда я рассказывала про трамвай, никто даже не понимал, что он ездит по рельсам! Все думали, что это такой автобус. Так вот, рельсы-то они не могли выдрать и электрические провода не могли убрать, так ведь? Суть в том, что они не могли изменить маршрут трамвая, поэтому, понимаешь, и не стали этого делать. Трамвай проходил прямо посередине гетто. Они только построили над ним пешеходный мост для евреев, чтобы те не могли подойти к трамваю и укатить на нем в другую часть Варшавы. По ту сторону стены.
И вот что поразительнее всего: самый обыкновенный трамвай, громыхавший по самым обыкновенным трамвайным рельсам и перевозивший самых обыкновенных жителей Варшавы из одного конца города в другой, проходил прямо там, где мы бедовали. Каждый день, по нескольку раз на дню у нас были, были свидетели. Каждый день они нас видели – женщины с продуктовыми кошелками; однажды я заметила высовывавшийся из кошелки пучок салата – зеленого салата! Я думала, у меня слюнные железы разорвутся – так мне хотелось этих зеленых листьев. А еще девушки в шляпках. Те, кто ездил в трамваях, были простыми людьми из рабочих, с не слишком грамотной речью, но считалось, что они лучше нас, потому что нас уже никто не считал поляками. А у нас, у отца, у матери, было столько красивых кувшинов на пианино, столько полированных столиков и копии греческих ваз, одна – настоящая археологическая находка, отец выкопал ее, когда подростком ездил в школьные каникулы на Крит, – она была вся склеена, и недостающие части узора, изображавшего воина с копьем, были замазаны красноватой глиной. А по стенам в коридорах и вдоль по лестнице у нас висели замечательные рисунки тушью, такие чудесные черные-пречерные линии, и такие точные, но только намеком. И при этом – особенно при нашем польском, родители говорили по-польски тихо, спокойно и так четко, что каждый звук попадал точно в цель, – людей в трамвае считали поляками – ну да, они и были поляки, этого я у них не отнимаю, хотя это они у нас отняли, – а мы поляками не были! Те, кто не мог прочитать ни строки из Тувима, не говоря уж о Вергилии, а не мой отец, чуть ли не половину «Энеиды» знавший наизусть. А тут я – как та женщина с салатом из трамвая. Все это я рассказывала в своем магазине, разговаривала с глухими. Как я стала как та женщина с салатом.
Роза хотела поподробнее рассказать Магде про кувшины и рисунки на стенах, про старые вещи в магазине, вещи, не нужные никому, поломанные стулья с резными птицами, длинные нити стеклянных бус, перчатки и изъеденные червями муфты, забытые в ящиках. Но она устала столько писать, хотя на этот раз она писала не ручкой как обычно, она писала внутри слепящего струящегося потока, и жуткий луч света выдалбливал словно клювом кровавую клинопись в ее мозгу. Тяжкий труд воспоминаний утомил ее, голова шла кругом, она проваливалась в сон. А Магда! Она уже убегала прочь. Прочь. Ее синее платье обратилось в крохотную точку в глазах Розы. Магда даже не осталась забрать письмо: теперь оно, незаконченное, догорало как зола, и все из-за того, что из-под кровати шел трезвон. Голоса, звуки, эхо, шум – Магда исчезала от любого шороха, была пуглива как привидение. В такие моменты она вела себя так, словно ей стыдно, и пряталась. Магда, любимая, не стыдись! Бабочка моя, я не стыжусь твоего присутствия: ты только приходи ко мне, приходи снова, если не сейчас, так потом, всегда приходи. Это были Розины тайные слова, но она держалась стоически, покорно, она никогда не говорила их Магде вслух. Чистая Магда, с головой, от которой исходит сияние.
Укутанный шалью телефон, молчаливый антрацитовый божок, так долго пребывавший в коме, – теперь, как Магда, оживавший когда ему приспичит, настойчиво завопил. Роза дала ему пару раз звякнуть и услышала, как кубинка доложила – ишь ты, «доложила»! – о мистере Перски: подняться ли ему наверх или она спустится? Пародия на настоящий отель! – собственно, на «Марию-Луизу» с его фонтанами, золочеными тронами, колючей проволокой, горящим огнем Грабом!
– Он привык к сумасшедшим женщинам, так что пусть поднимется, – сказала Роза кубинке. И сняла с телефона шаль.
Магды там не было. Она застеснялась и убежала от Перски. Магда была далеко.
Перевод с английского
Веры Пророковой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Кларк Гейбл (1901–1960) и Джин Харлоу (1911–1937) – американские киноактеры, популярные в 1930-х годах.