МАРИНА БОРОДИЦКАЯ

Когда приходится выступать перед детишками и объяснять, чем я занимаюсь, я обычно говорю так: «У меня, как у дракончика, три головы. Одна сочиняет стихи, другая переводит, третья пишет детские книжки». Обычно они живут дружно: одна работает, две помалкивают. Но иногда головы ссорятся, толкаются и мешают друг дружке. И во взрослые стихи как-то пролезает детское веселье, а в детские – взрослая печаль. А переводы, как подростки, вообще отбиваются от рук… то есть от текста.

Потом они целуются, мирятся. И опять две молчат, одна болтает. Вот как сейчас.

 

Первый класс

В каморке за шкафом, исконно моей, –

Сестренка грудная и мама при ней.

 

Сестренка кряхтит и мяучит во сне.

С отцом на диване постелено мне.

 

…Опять среди ночи вопьется в мой сон

Тот сдавленный вой, тот мучительный стон,

 

«Огонь!» – он кричит, он кричит на меня –

Боится огня или просит огня?

 

«Огонь!» – он кричит, я его тормошу,

Зову и реву и проснуться прошу…

 

А утром он чайник снимает с огня,

В колготки и платье вдевает меня,

 

Доводит во мраке до школьных ворот

И дальше, сутулясь, со скрипкой идет.

 

Вместо кадиша

Уложит ли в гроб музыканта недуг –

Друзья провожают его

И в полную силу, в развернутый звук

Стараются для своего.

 

И бархатный марш их до неба встает,

И просьба в нем ясно слышна:

«Устрой его, Г-споди, в ангельский взвод,

Ведь музыка всюду нужна.

 

Все знают, что значит в бою и в раю

Хороший скрипач иль трубач.

Яви ему, Г-споди, щедрость Свою –

Сержантскую пайку назначь.

 

 

И слухом, и духом, и вечной игрой

Служил он Тебе неспроста,

А ежели где и сфальшивил порой –

С листа ведь читаем, с листа!

 

Оставь ему, Б-же, случайный твой дар,

Местечко найди потеплей,

Когда же нам выйдет последний бекар,

Ты нас, как его, пожалей».

 

И Б-г отвечает: «Пристроен ваш друг.

Настанет назначенный час –

И в полную силу, в развернутый звук

Он слово замолвит за вас!»

 

 

* * *

Если будут громить христиане –

                   на дверях нарисую крест.

Если вдруг придут мусульмане –

                   подрисую еще полумесяц.

Нет, буддисты мирные люди,

                   но и их попортил прогресс,

И какой-никакой иероглиф

                   тоже надо повесить.

 

Я бы все это нарисовала

                   на лбу у своих детей!

Только что мне сказать им?

                   Что лучше смешные каляки,

Чем обычные цифры, выжженные без затей

На прозрачных предплечьях:

                   порядка бесовские знаки?

 

 

* * *

За ткацкий стан, за виноградный пресс,

За прялку, мялку и иные штуки,

По мелочи, какими камнерез

И плотник, позабывшись, ранят руки,

 

За молоток сапожника, за круг

Гончарный, за кадушку и опару,

За кисть, за ножницы для кройки брюк,

За скрипку, Г-споди! и за гитару,

 

За мех кузнечный, дышащий как грудь,

За почерневший тигель лаборантский, –

Простишь ли, Б-же, нам когда-нибудь

Щипцы, и дыбу, и сапог испанский?

 

* * *

Парикмахер в меня упирался коленом,

И на круглую щетку навитую прядь

Он тянул на себя и калил ее феном,

Поминая тихонько всеобщую мать.

 

И легли мои волосы гладко и прямо,

И Европа в моих проступила чертах,

И присвистнули дети, и ахнула мама,

И курчавый Восток зашипел и зачах.

 

Парикмахер Андрюша, сегодня с тобою

Мы решили извечный российский вопрос:

Я воздвиглась Уральской покатой горою,

Устремив на закат свой напудренный нос.

 

Нам бы день простоять, нам бы ночь

                                     продержаться,

Только б дождь не застал, не застукал врасплох,

Только б Запад забыл, как хорош для матрацев

Этот темный, курчавый, пружинистый мох.

 

 

* * *

Оказывается, можно

послать молитву по факсу

в Иерусалим:

там ее свернут в трубочку,

отнесут к Стене Плача,

сунут в щель – и порядок.

 

Если так, почему нельзя

просто закрыть глаза,

мысленно встать у Стены,

уткнуться лбом

в шершавые гладкие камни

и молча сказать:

 

Отче наш, Ад-най,

Наму Амида Будда,

ради тьмы несмышленых

и нескольких просветленных, –

пощади,

разожми кулак!

 

 

* * *

Кто ж знал, что этот проданный Иосиф

       Годится в дело,

По зерновым и по животноводству

       Дает прогнозы?

Родня ли, родина продешевила,

       Недоглядела?

Нет золотом бы взять за рифмоплетство,

       За сны и грезы!

 

Теперь у фараона он в фаворе:

       Стило, дощечки,

На пальце перстень, премия в кармане, –

       Он зла не помнит.

А братья вдоль пастушьих территорий,

       Вдоль темной речки

Дозоры ставят, сами спят с ножами

       В глубинах комнат.

 

Он зла не помнит, помнит только город –

       Просторный, гулкий,

И плеск воды, и северное лето

       С авророй пленной…

И шляются непойманные воры

       В ночных проулках,

И пересвистываются поэты

       В садах вселенной.

 

 

* * *

«Б-г – это совесть», – сказала бабушка Вера.

Под утюгом орошенная блузка дымилась.

Б-г в этот миг, обнаружив меня у торшера,

щелкнул разок по затылку, и вот – не забылось.

Бабушка так говорила о глаженой блузке:

«Вещь – совершенно другая! ведь правда?

                                               ты видишь?»

С дедом они перекрикивались по-французски,

только потом я узнала, что это идиш.

 

Дед же Наум учил меня бегать и драться

и по-латыни ворчал, что хомини хомо –

волк. Я не верила деду, я верила в братство,

в дружество, равенство, счастье и бегство

                                              из дома.

 

А еще так смешно говорила бабушка Вера:

«Честью клянусь», не просто «честное слово».

«Б-га гневишь, – вздыхала, – ну что за манера!

Ты вот поставь-ка себя на место другого».

 

 

* * *

Англичане мои! младенческая мечта –

быть как вы: я и спину старалась держать прямее.

Но не складывалась иронически линия рта,

и подрагивала губа, твердеть не умея.

 

Героический Вальтер Скотт! Убийственный Свифт!

Безупречный джентльмен с Бейкер-стрит! В самом деле,

коль родился садовником, волен ты делать вид,

что цветы тебе надоели. Все надоели.

 

Сэр, не правда ли? Правда, сэр… Это скрип дверей,

это входит дедушка Диккенс. Я в детстве даже

обижаться не стала, что гнусный Феджин – еврей,

как у Гоголя отрицательные персонажи.

 

Нет, любовь моя – словно крепость: в ее стенах

мирно дремлют ягненок с тигром и черт с младенцем,

и скелет в чулане – точней, обгорелый прах,

потому что сэр Уинстон Черчилль знал про Освенцим.

 

Исход

Я вот думаю: как они шли по морскому дну,

когда хлябь расчесали для них на прямой пробор?

Под ногами чавкало, и с двух сторон в вышину

уходили стены, сплошной водяной коридор.

 

Малыши на руках, а постарше-то ребятня

отставала небось, кричала: «Смотри, смотри!»

И нельзя же было мимо пройти, не подняв

хоть одну ракушку, розовую внутри?

А какие чудища встречались им на пути!

А какие щупальца тянулись из толщи стен!

И не все понимали, зачем им туда идти,

и не все вспоминали, что сзади погоня и плен.

 

А когда ударила в бубен пророчица Мириам

и морские стены, с грохотом вновь сойдясь,

раздавили коней, расплющили египтян, –

содрогнулись они или сразу пустились в пляс?

 

 

* * *

Мимо Николаевых,

Князевых и Сориных,

Звягиных, Наумиков

и Кольцовых-Цзен, –

в гости к папе я иду

тропкою прото́ренной:

тесно на Ваганькове,

я иду бочком.

 

На Донском просторнее,

вот пойду я к бабушке –

Майя Кристалинская

улыбнется мне,

стюардессы, летчики,

где-то тут и бабушка:

вон она, за Фрумою

Лазаревной Щорс.

 

И скажу я бабушке:

– Я была у дедушки,

все там аккуратненько,

только нет цветов.

На плиту гранитную

положила камушек:

так у них положено,

камни да трава.

 

Бабушка и дедушка,

век вы спали рядышком.

В разных полушариях

как вам спится врозь?

С неба скажет бабушка:

– Ты уроки сделала?

Не теряй-ка времени,

музыкой займись.

Публикацию подготовил Асар Эппель

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.