[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ЯНВАРЬ 2010 ТЕВЕТ 5770 – 1(213)

 

ПОМЕШАННЫЙ РАВВИН

Хаим Граде

Реб Мешулем Гринвалд, помешанный раввин, как его называли, каждый день с утра до вечера сидел в Немом миньяне и писал свое сочинение с поспешностью и напряженностью человека, пишущего письмо в последние полчаса перед уходом поезда. За неделю до Хануки, когда ледяной ветер уже резал лицо, реб Мешулем Гринвалд перестал писать и принялся останавливать аскетов в молельнях и людей на улице, рассказывая каждому, что его сочинение уже готово. Теперь самое время издать его, и тогда мир увидит, что немцы измыслили на евреев навет. Большое ясное лицо венгерского раввина, с черными пылающими глазами и белой кудрявой бородой, вызывало почтение, смешанное со страхом и жалостью. Он ходил в широком длинном лапсердаке, в еще более широкой раввинской накидке поверх лапсердака, но с распахнутой грудью, и не замечал, что уже зима. Ни у кого не было духу ответить ему: а если напечатают вашу книгу, так не будет войны? Поэтому, пока он говорил, слушатели молчали, опустив глаза, чтобы он не догадался, что его считают помешанным.

Распорядитель городской общины вышел из молельни на Синагогальном дворе. Реб Мешулем Гринвалд остановил его и снова принялся рассказывать то же самое: в своем сочинении он доказывает знамениями и чудесами[1], что повсюду в Гемаре, где говорится о гоях, наши мудрецы имеют в виду прежних язычников, которые были убийцами и лжецами; но совсем не имеются в виду, Б-же упаси, нынешние христиане. Так почему же ничего не делается, чтобы напечатать его сочинение и спасти евреев, пока не поздно? Распорядитель городской общины стоял в растерянности. Венгерский раввин с белой растрепанной бородой казался ему пророком Самуилом, которого царь Саул вызвал из могилы перед своей последней битвой с филистимлянами.

–     У меня нет средств, чтобы напечатать мои собственные сочинения по Торе, так что же я могу сделать для вашей книги? – оправдывался распорядитель.

–     Я не писал сочинение по Торе, чтобы показать свой острый ум, я своим сочинением хочу спасти евреев от гибели, – реб Мешулем Гринвалд сказал это, резко повернулся и вошел в синагогу Семерых Вызываемых к Торе, из которой распорядитель только что вышел. Там уже читал предвечернюю молитву свежий миньян, и кантор у бимы уже произносил «Высокую кдушу», чтобы это заняло меньше времени[2]. Как только молящиеся отстояли тихую молитву восемнадцати благословений, венгерский раввин поднялся на биму и ударил по столу.

–     Эти, с позволения сказать, мудрецы, эти немецкие профессора пишут в своих книгах, что Талмуд учит евреев, как устраивать подкоп под царства и учинять революции. Я доказываю в моем сочинении, что по еврейскому закону нельзя поддерживать восстания против царства. Великий алахический авторитет выносит постановление, что, если известно о еврее, который изготавливает фальшивые деньги или другие подделки, надо обязательно выдать его царству[3]. Я трудился над моим сочинением годами, но я не требую ни денег, ни почета, и я готов издать это сочинение без упоминания моего имени, лишь бы спасти евреев, прежде чем будет поздно.

Молящиеся еще не закончили молиться, соблюдающие траур еще должны были сказать поминальную молитву – в молельне воцарилась мертвая тишина и евреи стали выходить из нее один за другим. Когда реб Мешулем Гринвалд спустился с бимы, перед ним стоял только помощник служки с открытым ртом и с кружкой для пожертвований в руке, словно он хотел показать венгерскому раввину без слов, что из-за него молящиеся разбежались и не положили в кружку той пары грошей, которые он, помощник служки, получает за то, что собирает миньян.

Больше, чем от всех остальных, реб Мешулем Гринвалд требовал помощи от владелицы хлебопекарни, которая летом каждую пятницу подшивала новую чистую тетрадь к его сочинению. Теперь венгерский раввин заходил не только по пятницам, но и по нескольку раз в день, говорил пару слов и быстро выходил. Продавщицы потребовали от хозяйки: пусть она поставит у двери специально нанятого дворника, чтобы он не впускал помешанного, потому что, когда он входит и начинает говорить, у домохозяек опускаются руки. Вместо того чтобы покупать печенье и сладкие бабки, женщины хватают буханки хлеба и бегут домой, словно уже началась война и свирепствует голод. Хана-Этл Песелес не искала спасения. Но ей было до боли в сердце жалко больного ребе, и она едва дождалась, чтобы в пекарню зашел лесоторговец Рахмиэл Севек. Хотя они больше не собирались пожениться, они остались добрыми друзьями и даже немного больше того.

–     Почему вы ничего не делаете, чтобы напечатать книгу венгерского раввина? Он ведь еще, не дай Б-г, совсем сойдет с ума, – говорила Хана-Этл со слезами на глазах. – Я даю на печатание книги первые сто злотых, а если потребуется, добавлю еще.

–     А если вы дадите тысячу злотых, разве это поможет? – печально и мягко улыбнулся Рахмиэл Севек. – Наборщики из типографии не смогут набрать ни одной страницы этой книги. Я тоже думал, что надо для этого раввина что-то сделать, и попросил его показать мне рукопись сочинения. Почему я хотел увидеть сочинение? Потому что я слыхал от изучающих Тору, что все написанное венгерским раввином перекручено и переверчено, ну вот как сейчас метель на улице. Он мне показал пачку сшитых вами тетрадей, он путался и перепрыгивал со страницы на страницу, и сам не сумел прочесть даже пары строк, настолько там все перепутано. То, что он пересказывает из книги по памяти, это всего лишь отрывки, сохранившиеся в его затуманенном мозгу. А на бумаге у него нет ничего ясного.

По обеспокоенному лицу Рахмиэла Севека Хана-Этл Песелес поняла, что, говоря о больном ребе, он имеет в виду и собственные беды. Хана-Этл знала, что разведенный сын Севека уже женился на своей прежней еврейской невесте и обещал ее родителям, что никогда не приведет в дом ребенка от первой жены-христианки. Из-за этого Рахмиэл Севек так несчастен. Владелица пекарни сказала, вложив в слова всю горечь своего тяжелого сердца:

–     А чего вы хотели, чтобы ваша еврейская невестка стала матерью для вашей внучки от христианки? Эту христианку и ее ребенка вам жалко, а когда ваша еврейская невестка хочет вести еврейский дом и заиметь с вашим сыном еврейских детей, этого вы не хотите или не можете понять. Дайте мне грош за вашу доброту.

Лесоторговец уже давно не надеялся, что посторонние смогут разобраться в его бедах. Он передразнил владелицу хлебопекарни с такой злобой, словно они были мужем и женой, которые прожили вместе целую жизнь и теперь понемногу ссорятся из-за своих наследников. Вот она какая добрая мама для всех еврейских детей? Рахмиэл Севек покрутил головой в деланном удивлении. Но он считает, что его еврейская невестка – корова, а ее родители – бессердечные люди. Как невестка и ее родители могут верить его сыну, этому бугаю Хаце, что он еще будет хорошим мужем и отцом, если они требуют от него, чтобы он отказался от своего предыдущего ребенка, от собственной плоти и крови? Возмущенный лесоторговец ушел бы на этот раз, не попрощавшись, если бы он не зашел по делу. Рахмиэл Севек в последнее время стал чаще бывать в Немом миньяне и начал поддерживать аскетов. Чтобы им не приходилось отменять изучение Торы и унижаться, ходя и прося за себя, лесоторговец определил им недельную плату. Он составил список обывателей, которые ему не откажут, и обходил их, собирая деньги.

–     Я пришел за недельной платой для аскетов. – Худыми пальцами Рахмиэл Севек потер свою сухую колючую щеку.

Получив с Ханы-Этл пятерку, он улыбнулся.

–     Изучающие Тору сидят в вашей молельне, каждый получает от вас выпечку, хлеб, так вы еще и доплачиваете наличными. И все-таки важно, чтобы обыватели знали, что и владелица двора и молельни платит аскетам.

Рахмиэл Севек сунул свой длинный и тонкий нос в маленькую книжечку со списком жертвователей и долго смотрел в нее, прищурившись. Потом он закрыл книжечку с улыбкой человека, который делает это себе назло. Когда эта шикса Хеленка была женой его сына, Хаця никогда не думал о том, чтобы разделиться с отцом. Но с тех пор, как он вернулся к своей еврейской невесте, он только и мечтает выйти из компаньонства. Конец лесоторговой фирме «Рахмиэл Севек и сын»! А когда Хацю спрашивают, что делает отец, он отвечает: «Что ему делать, этому старому сумасброду?»

Лесоторговец вышел на улицу и поднял воротник поношенного пальто, чтобы защититься от снега и ветра, сразу же бросившихся ему в лицо. Владелица хлебопекарни смотрела ему вслед в окно двери и думала, что с его сгорбленной спиной, худым морщинистым лицом и замерзшим кончиком носа он выглядит как человек, который сам нуждается в поддержке, а он при этом жертвует щедрой рукой, даже щедрее, чем может себе позволить. И так как он щедро раздает пожертвования, между ним и его сыном нет мира. Рахмиэл недавно рассказал ей, что именно его христианская невестка не поддерживала мужа, когда он ссорился с отцом из-за того, что тот раздает слишком много пожертвований. Хана-Этл заглянула в пекарню и увидела, что чужих нет. На ее лице расцвела свежая улыбка, и она сказала продавщицам:

–     Хороший еврей этот Рахмиэл Севек, правда?

Она сразу же покраснела до корней волос под шерстяным платком, как молодая невеста, которая забылась и слишком сильно похвалила собственного жениха.

Но сразу же ее лицо снова стало серьезным. О том, что Рахмиэл Севек ссорится с сыном, знают все, но о том, что и между ней и ее дочерьми в последнее время резко ухудшились отношения, она никому не рассказывает, даже Рахмиэлу Севеку. С тех пор как поляки хотят превзойти немцев в своей ненависти к евреям, дочери и зятья упрекают ее, что по ее вине они еще годы назад не уехали за море. Когда отец был жив, он не хотел продавать двора, потому что это наследство дедов, и после смерти отца мать считала также. А ведь в те добрые годы, говорят дети, не было нехватки в охотниках купить двор и перестроить квартиры в магазины. Тогда бы они получили большую сумму денег и, приехав в новую страну, были бы людьми с положением. Но мать возражала, а они не хотели оставлять ни ее, ни своего наследства, с позволения сказать. Теперь ни в Америку, ни в Южную Африку больше не пускают, а на доход, который приносит их нищий двор, его даже нельзя отремонтировать. Она отвечает детям, что для нее этот двор с молельней стоит не меньше, чем могила их отца, – и даже больше, потому что двор – это живой памятник ее мужу и бедные квартиросъемщики благословляют имя покойного реб Шмуэля-Йосефа Песелеса. Чтобы избежать споров, она перестала заходить к детям, а обитатели двора и аскеты Немого миньяна стали ей еще дороже.

Из-за его благородного лица и манер венгерский раввин был ей особенно дорог. Но, услыхав от Рахмиэля Севека, что в сочинении реб Мешулема Гринвалда все перепутано, как и в его голове, Хана-Этл вздрагивала каждый раз, когда входил венгерский раввин. Он казался ей утопленником, выбравшимся из-подо льда зимней реки, такой белой и промерзшей была его борода.

–     В моем сочинении я привожу выдержки из святых книг, указывающих на то, что ворующий у христианского соседа будет потом воровать и у соседа-еврея. В моем сочинении я с корнем выдираю все наветы врагов Израиля. Не напечатав мою книгу, вы обрушиваете несчастье на весь народ Израиля! – говорил владелице пекарни реб Мешулем Гринвалд голосом, доносившимся из его бороды, как из глухого заснеженного леса, и выходил на улицу с тем же пылом, с каким входил.

Пару дней он не показывался, и Хана-Этл благодарила Б-га. Она думала, что, если ей повезет, он придет только в пятницу, когда аскеты Немого миньяна приходят к ней за халой на субботу. В пятницу первым зашел «эта напасть», как низенькая продавщица с проворными руками прозвала вержбеловского аскета. Но даже она, продавщица со злым языком, которая всегда передразнивала реб Довида-Арона, на этот раз просто онемела, потрясенная изменениями в его поведении и внешнем виде.

Всего две недели назад, в среду, он зашел расфуфыренный и подстриженный, как молодой парень-жених, и рассказал историю, что его приглашают раввином в какое-то местечко. Ушел он тогда каким-то очень уж обиженным и даже не пришел в пятницу за халой. На этот раз он снова зашел, как в старые времена, оборванный и съежившийся. Но он больше не ступал меленькими шажками и не начинал, как раньше, говорить то ли по-еврейски, то ли по-немецки: «Извините меня, пожалуйста, что я отнимаю у вас ваше драгоценное время». Он сразу начал говорить сердито и на простом идише:

–     С тех пор как я сижу и изучаю Тору в Немом миньяне, я никогда не брал подаяний, никогда!

Так воскликнул реб Довид-Арон Гохгешталт и оглянулся со страхом. В Немом миньяне он действительно никогда ни от кого ничего не брал. Но знает ли Хана-Этл Песелес, что совсем недавно он потихоньку ходил по молельням и собирал деньги, чтобы приодеться? Благодарение Творцу мира! По ее взгляду на него видно, что она ничего не знает. Абсолютно ничего. Не знает она, эта еврейка, что он готовился к будущему, к тому, чтобы встать с ней вместе под свадебный балдахин, пока не увидел собственными глазами, что она ничем не отличается от его проклятой жены. И реб Довид-Арон Гохгешталт стал говорить еще резче.

Хотя он не брал подаяний, он считал, что не зазорно получать плату за то, что он проводит всю жизнь свою в сидении над Торой и служении. Но когда он намекнул об этом столяру Эльокуму Папу, этому наглецу и самозваному старосте Немого миньяна, тот посоветовал реб Довиду-Арону заняться ощипыванием гусиных тушек. Будет ли он, один из лучших учеников Тельзской ешивы, пускаться в спор с человеком из толпы? С простым ремесленником, вырезающим из дерева птичек и коробочки для благовоний? Он промолчал. А теперь получается, что лесоторговец Рахмиэл Севек часто заходит в Немой миньян. Поскольку он в Немом миньяне новичок и не знает разницы между одним сидящим в шатре Торы и другим, он очень уж восхищается аскетом, который тоже новичок в молельне, – реб Гилелем Березинкером. Лесоторговец Рахмиэл Севек говорит ему: «Мир вам, ребе. Вы хорошо поступили, сделав Немой миньян вашим местом изучения Торы». Реб Гилель Березинкер отвечает ему сердито и рыча, как лесной зверь: «Все благодарят меня за то, что я сижу здесь и изучаю Тору. Но о том, чтобы мне было на что жить, никто не заботится; и чтоб мне было что посылать на пропитание моим жене и детям, тем более никто не заботится». Лесоторговец Рахмиэл Севек ему отвечает: «Не беспокойтесь, ребе, я уж позабочусь о том, чтобы вам было на что жить». Так вместо того, чтобы поблагодарить, реб Гилель Березинкер выдвинул еще бо́льшие претензии: «Не просто вспомоществование нужно мне, а полное содержание для меня, моей жены и моих детей!» И вот лесоторговец Рахмиэл Севек бегает уже целую неделю, собирает деньги для этого реб Гилеля Березинкера. А теперь он хочет знать, подвел итог реб Довид-Арон Гохгешталт, почему он получает меньшую поддержку, чем реб Гилель Березинкер? Чем он хуже какого-то реб Гилеля Березинкера? Может быть, тем, что не поссорился со всеми евреями города, он хуже? Может быть, тем, что он появился в Немом миньяне не вчера и не позавчера, он хуже?

–     Кто говорит, что вы хуже? – нетерпеливо крикнула Хана-Этл, замученная разговорами и наговорами вержбеловского аскета. – Надо помочь вам, надо помочь этому новому аскету, реб Гилелю Березинкеру, слепому проповеднику реб Манушу Мацу, а также венгерскому раввину Мешулему Гринвалду.

И владелица хлебопекарни подмигнула старшей продавщице, которая сразу же протянула аскету бумажный пакетик с халой на субботу.

–     Как дела у венгерского раввина? – продолжила разговор Хана-Этл. – Раньше он заходил каждый день, а вот с понедельника я его уже не видела.

–     Вы еще не знаете? – Вержбеловский аскет спрятал пакет с халами под пальто. – Реб Мешулем Гринвалд еще во вторник утром собрал свои вещи в мешок и пошел на поезд. Больше его не видели.

У Ханы-Этл Песелес закружилась голова. Колени у нее чуть не подогнулись, и она тяжело опустилась на стул, раскинув руки.

–     В такую погоду, в такую метель без теплой одежды он отправился странствовать? – И она расплакалась.

–    Он сказал, что он едет искать город с хорошими евреями, которые напечатают его сочинение, прежде чем будет поздно, – сообщил реб Довид-Арон Гохгешталт и начал выходить из пекарни спиной вперед с кислой обиженной улыбкой: к любому другому аскету Хана-Этл гораздо внимательнее, чем к нему.

Из глаз Ханы-Этл струились слезы. Высокой и пухлой добросердечной продавщице тоже хотелось плакать. Но она сдержалась и стала утешать хозяйку, что куда бы ни забрел помешанный раввин, там найдутся евреи и не дадут ему пропасть. Может быть, он вспомнил страну и город, где он оставил своих жену и детей, и уехал к ним? Вторая продавщица, низенькая, умная и злая, крикнула своей товарке, что та что-то крутит.

–     Он что, поехал за границу к жене и детям? Ну а деньги и паспорт у него есть? Дай Б-г, чтобы ему хватило на билет до какого-нибудь местечка в паре станций от Вильны. Пошляется там немного и вернется, наверняка вернется.

Хана-Этл Песелес слышала, но ничего не отвечала. Она спрятала лицо в ладони и печально качала головой, словно только сейчас стала вдовой и плачет, благословляя субботние свечи в своем пустом доме.

Перевод с идиша Велвла Чернина

 

В серии «Проза еврейской жизни» издательство «Книжники» в ближайшее время готовит к выпуску первое русское издание «Немого миньяна» Хаима Граде.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 

 



[1]     То есть с бесспорной очевидностью. Цитата из библейской книги «Дварим» (Второзаконие), 4:34.

 

[2]     Кдуша – буквально «святость», отрывок из молитвы восемнадцати благословений. Обычно эта молитва в предвечернюю службу целиком читается дважды: сначала каждым молящимся про себя, а затем кантором. Однако существует возможность «ускорить» предвечернюю службу. В этом случае кантор сначала читает вслух молитву восемнадцати благословений до кдуши включительно, после чего каждый из молящихся дочитывает молитву про себя.

 

[3]     Имеются в виду нееврейские гражданские власти.