Были поэты жидами, стали поэты – бомжами

На четыре вопроса отвечают: Лариса Беспалова, Борис Евсеев, Дмитрий Сухарев, Алексей Симонов

Беседу ведет Афанасий Мамедов

Признаюсь с огорчением, Корнилов не входил раньше в число моих любимых поэтов – почему-то казался слишком традиционным. Но всему своя пора, сначала поманил меня корниловский двухтомник, с наугад открытой страницей: «Все поэты – бомжи, / Только бомжи без кожи», потом посмотрел фильм Юрия Бурова о Корнилове (мои собеседники – участники этого фильма), потом узнал, что был Владимир Николаевич алахическим евреем, в конце жизни сотрудничал с журналом «Лехаим». И как бы в довершение цепочки всплыла в моей памяти картина из начала третьего тысячелетия: Владимир Корнилов читает свои стихи в ЦДЛ. Вспомнил, с каким особым уважением относились к нему в тот вечер умеренные русофилы-«почвенники» и «демократы», по большей части ассимилированные евреи. Это уважение, исходившее в равных пропорциях от как бы противоположных творческих лагерей, удивило меня, соглядатая. Времена тогда были не то что крутые 90-е, но тоже с «прикуривателем», потому о Корнилове вспоминали нечасто, и место его в литературе тогда не было определено, впрочем, наверное, как и сейчас. Но для уже случившейся поэзии Корнилова это обстоятельство большой опасности не представляет, скорее уж для нас. Слова: «Поэт в России – больше, чем поэт» всегда вызывали во мне сомнение, и дело тут не столько в стране обитания поэта и в его «беспокойстве», сколько в том, что больше, чем поэт, человеку быть не дано. И то, что, на мой взгляд, не совсем понимал Евтушенко – «образ века своего», – кажется, очень хорошо понимал Корнилов, который – строго по Бодлеру – остался для нас и воином, и священником, и поэтом. Именно за смелость в одиночестве отстаивать свободу в выпавшем тебе веке, за необыкновенную волю и настойчивость уважали его «непримиримые» лагеря, за качества характера, располагавшие к самой взыскательной словесной работе.

 

КОРНИЛОВ СТОЯЛ ЗА ПАСТЕРНАКА

Лариса Беспалова, вдова поэта, переводчик, редактор

– Когда я получил от писателя Бориса Евсеева долгожданный двухтомник, поначалу сильно удивлялся тиражу: у Корнилова на всю Россию две тысячи читателей?! Но это поначалу, потом дошло: а больше и не надо. Не детективщик, не рупор кремлевский. «Пусть множество упивается своим множеством». Вы согласны со мной? Вообще, весь ли издан Корнилов? Собирается ли тот же «Хроникер» издать третий том, на третий наберется?

– Не вполне согласна. И речь не только о книгах Корнилова. Немало есть книг, которые хорошо бы прочесть более широкому кругу людей, но чтобы книга не развлекательного или не скандального свойства дошла до читателей, нужен активный пиар. Заниматься этим он не умел, да и я тоже. Напечатано не все. Подготовленный им незадолго до смерти двухтомник «Поэзия» и «Проза» вышел через два с гаком года героическими стараниями Бориса Евсеева. Третий том издательство не планировало. Подготовил Корнилов незадолго до смерти и сильно дополненное издание книги статей о поэзии «Покуда над стихами плачут». «Покуда…» сразу после смерти Корнилова выразил желание издать Станислав Лесневский, и я долго никуда ее не предлагала, но дело затянулось, и в 2007 году я отнесла ее в издательство «Время», присовокупив к ней стихи Корнилова о поэтах и поэзии: он об этом много писал. «Время» быстро ее напечатало, за что я им несказанно благодарна. Напечатаны и несколько поэтических подборок в разных газетах и журналах. Конечно, остались и неопубликованные стихи, проза, в том числе и изданная в свое время на Западе, да и выступления (например, речь о Сахарове. По просьбе Елены Боннэр Корнилов читал в консерватории, в день рождения Андрея Дмитриевича, в 1995 году). Но, на мой взгляд, далеко не все обязательно печатать: нередко наследники «скребут по сусекам» и публикуют вещи незрелые или третьестепенные для автора. Что уместно для академического собрания, в журнальной подборке смотрится жалковато. Если бы речь шла об издании большого поэтического тома, я бы включила туда кое-что из ненапечатанного (в 2004 году я подготовила такой том для «Времени», Татьяна Бек написала замечательное предисловие к нему, но дело замялось за отсутствием гранта). Однако в виде отдельных подборок я стихи печатать не хочу.

– То, что тексты Владимира Николаевича с какого-то года начали уплывать за кордон, на Запад, связано с его жестким, бескомпромиссным отношением к цензуре, к любого рода правке?

– Автора, столь склонного прислушаться к стороннему мнению, более благодарного, я, пожалуй, и не встречала. Тем не менее редактура для него была страшна, потому что в его случае носила в основном цензурный характер. Редакторы были, в большинстве своем, люди тех же взглядов, что и автор, но, чтобы довести книгу до печати, им приходилось изымать те или иные «непроходимые» места. Некоторым писателям удавалось провести свои книги через цензуру: кое-кто спорил не с эпохой, а с «чередой эпох», как сказал о Пастернаке Асмус над его могилой, об отвлеченных от злобы эпохи темах, кое-кому удавалось что-то сказать «окольным маневром». С «чередой эпох» Корнилов тоже спорил, но, прямой, горячий, темперамента холерического, он не мог не высказываться прямо и непосредственно и об эпохе. «Окольные маневры» были не для его натуры. К тому же, как поэт лирический (на «гражданственного» обижался), он писал о людях, чьи проблемы и метания были схожи с его собственными, а его собственные с эпохой были очень непосредственно связаны. И хотя он не писал о лагерях и арестах – не его опыт, – но о том, как действует на людей удушающая атмосфера тоталитарного государства, писал не прямолинейно, но прямо. Из-за этого большую часть того, что он писал, напечатать было невозможно. Так что для него цензура была убийственна.

– Говорят, Бродский гостил у Корнилова, и, говорят, разругались они на почве поэзии в пух и прах. Говорят, Виктор Некрасов у вас скрывался от КГБ… С Давидом Самойловым были сложные отношения. Не могли бы вы рассказать об окружении Корнилова, как он сходился с людьми, по каким причинам расходился, что прощал и чего никак не мог простить?

– Ну, Бродский не гостил, просто ему, ленинградцу, негде было переночевать, и Ахматова попросила его приютить. (Мы в то время еще не были женаты, знаю об этом по рассказу мужа.) Они не разругались, но всю ночь спорили, кто лучший поэт – Баратынский или Пастернак. Корнилов стоял за Пастернака, Бродский – за Баратынского. Да и насчет Некрасова сильно сказано. У Некрасова – это было незадолго до его отъезда – КГБ устраивало обыски в Киеве, и Лунгины, у которых он всегда останавливался в Москве, опасались, что КГБ будет его искать у них. А у нас Некрасов прежде никогда не останавливался, и здесь его вряд ли стали бы искать. По каким причинам сходился с людьми? Объединяли, как правило, две вещи: неприятие тоталитаризма и конкретно советской власти, ну и любовь к литературе. Поэтому время бурных дружб – 60– 80-е, тогда согласно дружили «против». 90-е со многими развели. Тут уж дружили «за», а с этим было сложно, так как Корнилов не примыкал ни к каким группировкам и «романтиком капитализма» (так он назвал одного своего друга) не стал. Лучше всего он сказал об этом в письме конца 90-х: «А. блестящ, но государственник, супротив власти не прет. С. оголтелый западник. А я – сам не знаю кто. Индивидуалист, правозащитник одинокого человека». А до 90-х расходился, когда не совпадали взгляды на стратегию – как выражаются литературоведы – литературного и общественного поведения. По этой причине он не рассорился, а именно разошелся с Давидом Самойловым. Но были люди, с которыми он «совпадал» до конца. Ближе всех, на мой взгляд, была ему Лидия Корнеевна Чуковская. Что касается окружения, то за жизнь друзей было много, с одними расходился, с другими нет. Перечислю далеко не всех: Лидия Корнеевна Чуковская, Елена Цезаревна Чуковская, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Лазарь Лазарев, Бенедикт Сарнов, Константин Левин, Евгений Евтушенко, Лев Копелев, Татьяна Бек, Виктор Фогельсон, Евгений Винокуров, Владимир Войнович, Николай Давыдович Оттен, Елена Михайловна Голышева, Евгения Самойловна Ласкина, Константин Богатырев, Елена Суриц, Дмитрий Сухарев, Алексей Симонов, Галина Нерпина, Римма Казакова, Тамара Жирмунская…

– Как Владимир Николаевич не выпячивал своего еврейства, легко могу представить себе и по его в высшей степени интеллигентным стихам, и по прозе, а вот в каких случаях не открещивался, проявлял бойцовский характер?

– Открещиваться, разумеется, никогда не открещивался. Проявлять бойцовский характер в личном плане ему не приходилось, так как на себе антисемитизм он не испытал, даже в армии, где служил после Литинститута, хотя и говорил, что в Днепропетровске, где он жил до войны, антисемитизм был сильный. Возможно, дело в русской фамилии, да и рос он в русской семье: мать покончила с собой, когда ему было восемь лет, и отец вскоре женился на русской женщине. Но антисемитизм его оскорблял лично. Ненависть к любому народу понять не мог. Рос в эпоху, когда верилось, что можно «без Россий, без Латвий». Любой национализм казался узостью. Возможно, это вообще характерно для полукровок. Идеи русских националистов, в частности попытки отлучить поэтов-евреев от русской поэзии: «Мандельштам – еврейский нарост на Тютчеве» и так далее оскорбляли его. Но равно оскорбляли и бытовавшие в эпоху отъезжантства разговоры: когда вы еще на деревьях сидели, мы уже были народом Книги.

 

НАДО ДАТЬ НАШЕМУ ВРЕМЕНИ ОСОЗНАТЬ КОРНИЛОВА

Борис Евсеев, писатель

– В 2004 году в издательстве «Хроникер» вышел двухтомник поэта Владимира Корнилова. Ты был зачинщиком и редактором корниловских томов поэзии и прозы, а также автором эссе о нем с очень символичным названием – «Закон сохранения веса». Заканчивая это эссе, ты писал: «Наверное, там, в вечной жизни, закон сохранения веса действительно существует. И все, кому было “недомерено” здесь, получат свое там». Как ты считаешь, сработал ли «закон сохранения веса» в случае поэта Корнилова, Великий гуманист современности перешел без потерь из века ХХ-го в век ХХI-й, воздалось ему за «недомеренное»?

– Срабатывает постепенно. В прошлом году в приложении к «Независимой газете» «НГ-Ex Libris» было опубликовано сразу несколько весьма содержательных статей (в том числе и моя) о Владимире Николаевиче. Дело здесь, конечно, не в самих публикациях, а в том интересе, который по отношению к поэзии Корнилова продолжает исподволь нарастать. Незадолго перед кончиной замечательного поэта и прозаика Александра Ткаченко мы с ним говорили о Корнилове. Саша тогда сказал: «Вот человек, премию чьего имени хорошо бы учредить Русскому ПЕН-центру». Он подумал и добавил: «Здесь и честность первостатейная, и поэзия высшей пробы». Двухтомник Корнилова продолжают читать. Мне до сих пор (хотя я уже и не работаю в «Хроникере») продолжают звонить, спрашивают двухтомник. В наше «нелитературное» время интерес к ушедшему поэту – достаточно большая редкость. Я думаю, что стихи Владимира Корнилова когда-нибудь обязательно войдут в школьную и университетскую программу по русской литературе. Так же как и его статьи о русской поэзии, которые представляют огромную ценность в первую очередь потому, что их писал великолепный поэт, а не замшелый критик. Еще одно свидетельство интереса к творчеству Корнилова – переиздание «Временем» его не имеющей аналогов книги «Покуда над стихами плачут...». Так что за «недомеренное» Корнилову не слишком быстро, но воздается. Видимо, надо дать нашему времени осознать, осмыслить Корнилова.

– Какую роль в твоей жизни сыграла встреча с Корниловым?

– Сперва произошла встреча со стихами Владимира Николаевича. Прочел я их поздно, в 1989 году, в Библиотечке журнала «Огонек». С той поры я начал думать не только о стихах Корнилова, но и о нем самом, о встрече с ним. Почему? Потому что для меня облик поэта неотделим от его стихов. Так же как неотделимы его нравственность, поступки и манера творческого поведения в жизни. Сколько вокруг нас витий и горлопанов, которые в стихах провозглашали и провозглашают самые высокие (правда, почти всегда банальные) истины, а на деле, в обыденной жизни, занимались и занимаются совсем другим. Владимир Корнилов – пожалуй, единственный встреченный мною в жизни поэт, стихи которого полностью совпали с его образом и жизненным поведением. И я благодарен судьбе за то, что встретился с таким громадным талантом, пусть даже на излете его жизни. Стихи Владимира Корнилова, вкупе с его нравственностью и творческим поведением, очень сильно повлияли на мнение, сформировавшееся у меня в последующие годы: есть нравственность – есть настоящий писатель. Нет нравственности – и писатель не настоящий!

– Корнилов был еще и прекрасным прозаиком. Почему же мы числим его только в поэтах, отказывая в универсальности?

– Что касается меня, то я очень высоко ставлю прозу Корнилова. Кстати, Владимир Максимов, писатель и редактор, очень хорошо разбиравшийся в прозе, открыл свой знаменитый «Континент» именно прозой Корнилова, а не, скажем, Солженицына, чья проза к середине 70-х годов сильно сдала, растратив весь свой пыл на псевдоисторическую публицистику. Такие вещи Владимира Корнилова, как «Девочки и дамочки» (пронзительная вещь о второй мировой войне), повести «Без рук, без ног», «Псих ненормальный» я считаю едва ли не лучшими для тех времен. К сожалению, все они были опубликованы за рубежом и в те годы настоящего влияния на русскую литературу не оказали. А жаль! Поэтика композиции, явственно проявившаяся в этих вещах, внутреннее строение корниловской фразы, прекрасная неравновесность его прозаических периодов, некоторая умышленная угловатость на стыках частей многому могли бы научить «умную» русскую прозу и тогда, и сейчас.

– Помнится, ты рассказывал, что вы не раз беседовали с Владимиром Николаевичем о поэзии Бродского и Слуцкого, сам он, по-моему, очень ценил творчество Пастернака. Было ли в характере Корнилова, в стихах его что-то, что, на твой взгляд, роднило его с выдающимися поэтами-евреями?

– И да, и нет. Еврейскую составляющую в своем творчестве Владимир Николаевич никогда специально не выделял. Хотя и не прятал. Думаю, еврейская часть души растворялась в его стихах и в прозе незаметно и ненатужно. При этом весьма повлияв на интонационный строй его поэзии, и на внешнюю скромность прозы, в которой, однако, ощущается внутренний «профетизм», свойственный древнееврейской ритмической прозе, идущей от пророков, от их манеры общения с миром, от их умения когда надо сдерживать, а когда надо – предъявлять «всему честному народу» силу своих убеждений и своего слова. Известно, что еврейские поэты – Мандельштам, Бродский, Слуцкий и некоторые другие – привнесли в русскую литературу небывалые краски, добавили необыкновенной образности русскому стиху. Впрочем, и здесь, как мне казалось, Владимир Николаевич больше размышлял о «поэтической истине», чем о национальной принадлежности. Иначе чем объяснить его очень разное отношение к таким соплеменникам, как Борис Слуцкий и Давид Самойлов? Слуцкого он считал первым русским поэтом того времени, считал его реформатором русского стиха, у которого очень многое взял Евтушенко (да и другие без всякого позволения Слуцким сильно попользовались). А вот к Давиду Самойлову он относился весьма негативно: и к его стиху (который считал не всегда удачными пушкинскими перепевами), и к творческому поведению в жизни. Национальность и манера стихосложения (а также поиски  смысла и необходимости этого самого стихосложения) – очень и очень интересная тема. И именно в той своей части, в какой «национальные образы мира» (термин Георгия Гачева) соотносятся со стиховым материалом, с интонацией, тоном и внутренней формой стиха. Тема эта требует дальнейшего, доброжелательного и внимательного (а не зоологического, сразу же переводящего поиск истины в поиск врага) исследования.

 

НЕПРИЕМЛЕМЫМ ДОЛЖНО БЫТЬ ТОЛЬКО РАВНОДУШИЕ

Дмитрий Сухарев, ученый, поэт, переводчик, бард

– Что для вас Владимир Корнилов теперь, как вы смотрите на его творчество спустя годы? Применимы ли к этому вашему взгляду слова самого Корнилова: «Чем больше поэт, тем шире он распространяется на прошлое и будущее»?

– Все-таки в нашем случае слова «спустя годы» не совсем уместны. Владимир Николаевич ушел из жизни совсем недавно, для меня он уже до конца моих дней останется человеком, который рядом, которому можно в любой момент позвонить. Учтем и то, что ситуация общения с большим поэтом, личного знакомства с ним, будучи завидной во многих отношениях, имеет свои минусы: она не способствует полноценному восприятию его стихов. Сам Владимир Корнилов свою книгу о русских поэтах сознательно или подсознательно ограничил рассмотрением тех авторов, от которых он был отделен значительной дистанцией – временной или статусной.

– В последнем интервью, когда речь заходит о книге «Покуда над стихами плачут...», посвященной судьбам российских поэтов, Корнилов на вопрос корреспондента, чем обусловлен выбор поэтов, ответил так: «Останавливался на тех, кто мне наиболее близок, кто меня восхищал последние полвека и волнует до сих пор. Все-таки надо писать о самом главном для себя. Ведь если не будешь взволнован сам, как передашь свое волнение другим?» Не с этим ли связан тот факт, что поэт Корнилов написал не так уж и много?

– Вопрос можно понять по-разному. Если подразумевается, что Корнилов «не так уж и много» написал о других поэтах, то я готов согласиться. Для меня было бы радостью, если бы книга «Покуда над стихами плачут…», которую я нередко перечитываю, стала еще толще. Но список тех, кто «восхищает и волнует», не может быть безразмерным. И все же во втором издании этой замечательной книги существенно больше портретов, чем было в первом. Если же речь о стихах самого Корнилова, то я бы не сказал, что их немного. По-моему, очень даже немало. Больше написано Борисом Слуцким, но Слуцкий – редкое исключение.

– «Основа лирики – личность. А страсть – ее кинетическая энергия. Собственно, страсть и придает стиху то, что Пастернак определил словами: “...живым и только, / Живым и только до конца”. Именно в “живом”, в жизни заключено бессмертие поэзии». Мне кажется, стихи Корнилова если и горят, то горением холодным, картезианским. Быть может, Корнилову пошло бы писать философские тетради, миниатюры…

– Трудно с этим согласиться. Рифмованные философские тетради – что может быть ужасней? Нет, слава Б-гу, Владимир Корнилов был далек от холодной рассудительности. У него был четко выраженный проповеднический дар, а проповедь, подобно исповеди, держится на страсти. Миниатюры? Ориентация на них лишила бы Корнилова свободы, ведь выбор размера стихотворения, как и выбор стихотворного размера, у настоящего поэта определяется единственно саморазвитием стиха. Заодно хочу снять нелепое обвинение с давно почитаемого мною Декарта. Назвать холодное горение картезианским можно только по недоразумению: блестящий ум не мешал Декарту оставаться горячим, реактивным человеком.

– В моем воображении встает кабинет Владимира Николаевича. На книжных стеллажах я ищу книги, которые так или иначе были бы связаны с еврейством, иудаизмом, ведь Корнилов был полукровкой, «двойным светилом». Таких книг не нахожу, зато понимаю, что все корешки книжные говорят мне о скитальчестве и свободе. Свобода поэта не столько в неподчинении власть предержащим, сколько в следовании своему предназначению. Корнилов всегда следовал своему предназначению, то есть, иными словами, всегда ли был человеком свободным?

– Сотрудничать с властью считали уместным и даже правильным не последние из русских поэтов: Державин, Жуковский, Пушкин (список можно продолжать). Это был их свободный выбор. Вопрос о способе быть полезным отечеству каждый поэт решает самостоятельно, в согласии со своим темпераментом, а отчасти в силу каких-то полуслучайных обстоятельств. Априорное решение в пользу «неподчинения власть предержащим» вульгарно, не будем следовать по этому скользкому пути. Неприемлемым должно быть только равнодушие. Корнилов, на мой взгляд, этим духовным недугом не страдал.

 

В КОРНИЛОВЕ БЫЛО ЧТО-ТО ОТ ПРОРОКА

Алексей Симонов, писатель, кинорежиссер, правозащитник

– Передавая свои произведения на Запад, в свободную русскую прессу, Владимир Николаевич писал: «На Западе меня либо будут публиковать, либо не будут, но уж во всяком случае не станут уродовать и корежить». Таковым было его писательское отношение к любого рода редактуре или только к той, что была связана с цензурой, с долгими немыми коридорами?

– Я думаю, тут более сложный психологический ход. Володя, начиная писать прозу, был уже признанным поэтом. И его попытки прозу напечатать столкнулись здесь с пренебрежительным, эдаким рукой по плечу, отношением к «молодому» прозаику. К замечаниям друзей Корнилов относился с вниманием, но без почтения – своя лира всегда была для него главнее, он ведь никогда не обольщался. Поэтому и реакция «да – да», «нет – нет» была предпочтительней, чем «да, но…». И напечатанная на Западе проза его в этом смысле не обманула. В отличие от многих поэтов-друзей Корнилова, я не помню, чтобы его стихи существовали в двух вариантах – доцензурном и опубликованном. Отвергнутых было много, а замордованных редактурой, как у Слуцкого, не помню ни одного.

– «Но как безвыходно и сиро / Вдруг станет, отвлечешься чуть, / И все несовершенство мира / Обстанет – и не продохнуть...» Некоторые почитатели современной поэзии упрекают Корнилова в избыточной строгости, граничащей со сварливостью, морализме и перфекционизме. Мол, не было ни в нем, ни в его поэзии той «здоровой» червоточинки, инфернальности, которая привлекает читателя во все времена. Есть в этих высказываниях доля правды?

– Я бы назвал это сдержанностью. Напор чувств в Корнилове был так силен, что одним из главных усилий поэта было не растранжирить этот напор в лишних словах. Как держит себя за горло оратор, чтобы не разразиться криком. Корнилову свойственна скорее старомодность чувств, пристрастие к «хлебу простых истин». На мой взгляд, ни сварливостью, ни морализмом здесь и не пахнет. Он слишком крупно чувствует, чтобы размениваться на такие пятаки.

– Проза поэта. Проза философа. Поэзия и проза журналиста. В ходу даже философская поэзия. Один мой приятель, поэт-прозаик-журналист, без помех вогнал Корнилова в это особое подразделение, посчитав, что оно наиболее близко его поэзии, конденсированному высокоточному стиху. Если это так хоть отчасти, не потому ли Корнилов остается поэтом узкого круга почитателей, что философская поэзия ставит в тупик своей изначальной заданностью, выбраться из которого почитателю предстоит самостоятельно? Какое ваше любимое стихотворение Корнилова, из которого вы выбираетесь всегда обновленным?

– Единственная «проза поэта» у Корнилова, на мой взгляд, сборник эссе «Покуда над стихами плачут...». Все остальное имеет со стихами лишь то общее, что автор у них один и тот же. Не случайно периоды стихов и прозы в литературной биографии Корнилова в основном разнесены во времени. Да, сегодняшний круг почитателей поэзии Владимира Николаевича не шире, чем у любого другого поэта его уровня таланта, ну и что? Как говорил Маяковский, «зайдите через сто лет, тогда и поговорим». Свойства его лучших стихов – выставлять точную температуру времени, в которое они написаны, что и делает их поэтическими документами эпохи, – это надолго. Любимых стихов Корнилова у меня немало. А «обновленным я выбираюсь» из «Когда просили каши сапоги…». Оно, если помните, кончается так: «Одни – храбры, другие – влюблены, / Одним нужны, другим страшны победы. / Одни растопчут женщин, как слоны, / Другие их поднимут, как поэты».

– По Эренбургу, одна из отличительных черт еврея – говорить «нет», когда все говорят «да», волей и мыслью уходить от неразличимости взглядов, общей «истины». Индивидуализм Корнилова, его «да – да» и «нет – нет», умение жить в четко очерченном круге – предвидении и традиции несут еврейские черты, уходящие во тьму пастушеской истории, или пастухи уступают место Вольтеру, Пушкину, Байрону?

– В Корнилове действительно было что-то от пророка. Еврейского или российского – не скажу, не задумывался. Прелесть Володина была в том, что он это не выставлял, а прятал, стеснялся этого в себе – отсюда и его сила.

 

Поэтическое существование Корнилова равнялось на высшие образцы классической русской литературы, в ней же и черпало силы, наслаждаясь блаженством, даруемым русским языком, который в случае/судьбе Корнилова-поэта был и пространством, и временем, и – спасением.  Носило ли это корниловское спасение узнаваемые еврейские черты, ответить однозначно мои собеседники не смогли, да и я не берусь, но, по-моему, скорее «да», и вот почему: Единое, открывавшееся поэту Корнилову в лучших его стихах, спасавшее при жизни, сегодня практически без потерь перешло в наше пользование; «наше» – значит, и еврейское, посему надеюсь, что будет оно рачительным.

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.