[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2009 ТИШРЕЙ 5770 – 10(210)
«Беспокойный характер»
Эпизоды из истории евреев в России конца XVIII – начала XIX ВЕКА
Ольга Минкина
Окончание. Начало в № 9, 2009
Полоцк. Рисунок. Начало XIX века
«…а зима все знаки закрыла»
В канун еврейского нового года (Рош а-Шана) 1818 года студенты Полоцкой иезуитской академии (католического высшего духовного училища), сопровождаемые двумя ксендзами, «имея негодование к евреям», отправились громить находившееся за городом еврейское кладбище. Не исключено, что они специально приурочили погром кладбища к еврейскому празднику, для вящего поругания «неправой» веры. К тому же в праздник евреи, в силу алахических запретов, не могли дать им достойный отпор. Студенты опрокинули «разные каменные и деревянные знаки, над головами писанные по еврейскому закону», т. е. надгробия (мацевы) – деревянные (временные, которые ставились сразу после погребения) и каменные (которые устанавливались позднее), – и поставили вместо них кресты из дранки. Скорее всего, они знали о том, что установление на кладбище символов «чуждого культа» является для евреев актом осквернения и святотатства. Погромщики также поломали ограду кладбища, разорили «дом омовения» покойников, находившийся на кладбище. Евреи «словесно» пожаловались полицмейстеру, поскольку из-за религиозного запрета выполнять работу (в том числе писать) в праздник не могли написать жалобу. По настоянию полицмейстера ректор иезуитской академии Раймунд Бржозовский заверил евреев, «что впредь сего не будет», однако уже через несколько дней во время еврейских похорон на кладбище явилась воинственно настроенная компания студентов: дворяне Михаил Никонович, Тобий Герцык и Юстин Валевский сбросили покойника с носилок, «яму начали зарывать и евреев бить, разгонять, каковое озорничество еще с присоединения от Польши края (т. е. с 1772 года, когда по первому разделу Польши город Полоцк отошел к Российской империи. – О. М.) не слышно было». Присланный на место происшествия квартальный Марцинкевич не только не защищал евреев, но и «вспомогал» студентам «чинить побои». Неудивительно, что в своем рапорте полицмейстеру Марцинкевич старался представить евреев инициаторами драки: якобы в присутствии квартального «вдруг прискоча еврей резник к студенту Валевскому и, схватя за груди, начал немилосердно бить по щекам». Никоновича и Герцыка евреи якобы «начали бить по щекам и палками, волочить за волосы и заперли на кладбище в хижину, издевались над ними биением по щекам и плеванием в лицо». Марцинкевичу евреи якобы заявили, что «это не его дело», и он был вынужден спастись бегством. «Однако ж, сим не кончилась еврейская ярость, но, бегая по городу, схватывали шляпы со студентов, проходивших по улицам» (в знак бесчестия). Евреи якобы схватили на улице двух студентов дворян Герасимовичей и заперли их в доме еврея Баркина. Марцинкевич, однако, зафиксировал в своем рапорте также факт разорения еврейского кладбища: «знаки, положенные на покойниках, яко то камни и доски повыворочены с своих мест».
За происшествием последовали взаимные жалобы евреев и иезуитов. Префект Полоцкого иезуитского училища при академии Спарский подал полицмейстеру жалобу на евреев, которые якобы избили студентов на кладбище и нападали на студентов на улицах города. Согласно медицинскому свидетельству, у Валевского было сломано ребро и на затылке осталась рана от удара палкой, Никонович и Герцык отделались синяками и царапинами. По объяснению поверенных еврейской общины, медицинское свидетельство, подписанное штаб-лекарем Медовниковым, «не заслуживает уважения, когда оный доктор и здоровым таковые свидетельства выдает» и в лучшем случае свидетельствует только о том, что «студенты биты, но неизвестно, кто оных бил или когда».
Губернатор назначил для расследования инцидента специальную следственную комиссию, которая, по словам еврейских представителей, действуя в интересах академии, «провлекла» дело «до зимы, чтобы зима все знаки закрыла», то есть затянула расследование до зимы, когда снег закрыл следы разрушений на еврейском кладбище. После обследования места происшествия (через несколько месяцев после погрома на кладбище) комиссия зафиксировала незначительные повреждения ограды кладбища и показания евреев о том, что три небольших каменных надгробия «лежат не на своих местах»; «перебитой посуды не имеется, найденная налицо посуда состоит из одной кадушки, одного ведра и носилок, на которых мертвых обмывают».
К следствию были привлечены трубочист Довид Кукла, булочник Гирша Коверетчик, резник Афроим Рубин, «магистратский ходок» (т. е. ходатай по делам евреев в магистрате) Вульф и другие евреи. Арестованный еврей Нухим Цыткович, жестоко избитый студентами на кладбище, а затем, очевидно, пострадавший от допросов «с пристрастием», умер вскоре после освобождения из-под стражи.
Указанные студентами свидетели: дворник Яновский и жена коллежского асессора Казаревича, а также еврей Еллель Пайкин показали, что после драки на кладбище евреи похвалялись, что на этот раз «били студентов хорошо». Квартальный Марцинкевич, по показаниям некоторых свидетелей-евреев, в драке участия не принимал, а только «бранил и отогнал от себя прочь» еврея, указавшего ему на «студента, делавшего на кладбище шалости».
«Предвидя для себя таковые от комиссии незаконные поступки, единственно к закрыванию (здесь: оправданию. – О. М.) полоцкой академии, и ксендзов, и студентов, принужденными подозревать таковую комиссию» в пристрастии, полоцкие евреи отправили двух поверенных, Лейбу Аустрайха и Ерухима Левита, в Петербург, к министру духовных дел и народного просвещения князю Александру Николаевичу Голицыну. Еврейские поверенные в своем прошении министру попытались объяснить реальную экономическую подоплеку конфликта между полоцкими евреями и иезуитами. Последние составляли серьезную конкуренцию евреям, «учинивая» им «подрыв разных питей продажею». В 1816 и 1817 годах полоцкие евреи доносили А.Н. Голицыну о том, что полоцкие иезуиты тайно занимаются продажей контрабандных алкогольных напитков, на что последовал строгий запрет со стороны министра, однако иезуиты продолжали заниматься своим доходным промыслом. Среди полоцких евреев ходили слухи, что иезуиты хотят исходатайствовать у российских властей особое «предписание» о том, чтобы им было позволено «угнетать евреев». К тому же полоцкие иезуиты отличались особой активностью в насильственном обращении еврейских детей в католичество: «Академия ксендзов езуитов из негодования по нашему закону старание приклоняет к угнетению евреев, захватив наших малолетних детей к крещению и, отделяя их [от] отцов и матерей, о чем неоднократно были на оных езуитов к вышнему начальству жалобы, от коих по невинности поступка и состоят возвращенными некоторые дети», – жаловались поверенные.
В ответ на отчаянные призывы положить конец «очернению и притеснительству» еврейского «закона и обрядов» Голицын потребовал объяснений от ректора Полоцкой иезуитской академии и витебского гражданского губернатора и предписал «строжайше подтвердить студентам, дабы они никаких обид евреям делать не осмеливались под опасением строжайших за то взысканий». Ректор Бржозовский, в свою очередь, отрицал вину студентов и просил защиты от «еврейской ярости» и «наглых поступков», уверяя, что «жалоба евреев вовсе противна не только истине, но даже естественному порядку». Витебский губернатор также усматривал в этой истории только «еврейское буйство». К февралю 1820 года дело было передано на рассмотрение в полоцкий магистрат[1]. Дальнейшие события нам пока неизвестны, однако по общему тону сохранившихся документов можно предположить, что исход дела не был благоприятным для евреев.
Петербургские углы
В имперскую столицу Петербург, куда евреи могли приезжать только на короткий период (не более полугода) прибывали не только «поверенные по делам своих обществ», но и отдельные евреи, решившиеся на свой страх и риск штурмовать правительственные канцелярии. В ряду особо настойчивых просителей и просительниц выделяется еврейка Рася Левина-Лепская (именуемая в документах то «шкловской», то «оршанской» мещанкой): «Трудные и неизбежные обстоятельства столь меня трогают, что я, будучи с малолетними моими детьми, впадаю часто в болезнь и прихожу в отчаяние жизни», – пишет она в 1815 году петербургскому губернатору и министру полиции С.К. Вязмитинову. Левина, которую грозили выслать из Петербурга, просила о выдаче вида на жительство, «без коего на квартирах нигде и никто держать не смеет». Ее просьба была удовлетворена. В 1818 и 1819 годах она снова подает Вязмитинову прошения, умоляя о содействии в деле по взысканию с ростовского купца И.Ф. Мясникова долга ее покойному мужу, жалуясь на свою «крайнюю бедность с семью сиротами и слабость здоровья». Упоминается в прошениях и «нынешний» муж просительницы, «старый и дряхлый» раввин Матос Коган. Но полностью история жизни Раси Левиной рассказывается в ее прошении, поданном на аудиенции министру внутренних дел графу В.П. Кочубею в 1820 году: «Простите смелости дщери Иудейской, которая с семью сиротами дерзает прибегнуть под покровительство Ваше, осмеливаясь отвлечь Вас хоть на несколько минут от высоких занятий Ваших, просить прочесть вкратце историю девятилетнего ее страдания».
Покойный ее муж, Яков Левин, был одним из тех еврейских ремесленников, которые под давлением конкуренции в родной черте оседлости отправлялись в рискованное путешествие на заработки во «внутренние губернии» Российской империи. Евреев, «бродящих по России», можно было встретить и в Казани, и в Саратове, где они просили милостыню на улицах. В 1809 году Левин устроился рабочим на винокуренный завод купца Мясникова под Тобольском. 22 апреля 1810 года он, «упав в сусловаренный котел, обварился, но будучи еще жив, в совершенной памяти» просил управляющего заводом заплатить ему его деньги (две тысячи рублей), но тот «отозвался, что нет наличности в конторе», после чего Левин умер. Его вдова пыталась получить деньги и, ничего не добившись, «распродавши последнее свое имущество», уехала в Петербург, где подала жалобу императрице Марии Федоровне. Императрица распорядилась принять меры. Оказалось, что купец Мясников тоже находится в Петербурге. Его задержали, но затем по необъяснимым причинам выпустили. «С того самого времени я страдаю здесь, проживая свое последнее имущество, задолжала немаловажную сумму для воспитания детей и прокормления себя и их». Ее должник купец Мясников «говорил, что “скорее волосы вырастут на ладони, нежели я отдам должные деньги Лепской” – он богат, а я бедна, кто же поможет бедному?». Подлинная и жестокая драма стоит за строками ее последнего прошения Кочубею (в том же 1820 году): «Сиятельный граф! Я стара, нездорова и не знаю, куда девать сих моих малолетних сирот – кормить нечем – должных денег мне и моим детям Мясников не хочет отдать и делает проволочку, чтобы я умерла. Вы милостивы, и я всю мою надежду полагаю на Вас. Более же не знаю, к кому прибегнуть и что делать? Десять лет ищу своего собственного и не получаю. Неужели, потерявши и изживши в течение этого времени около десяти тысяч рублей, должна я умереть с моими сиротами от своих собственных денег голодною смертию, не получа собственного?» 11 мая 1820 года просительнице было отказано на основании того, что ее покойный муж Яков Левин работал не на самого купца И.Ф. Мясникова, а на его поверенного Е. Коробкова (к тому времени покойного) и она должна предъявлять претензии уже к наследникам Коробкова[2].
Следует также отметить, что к тому времени в Петербурге образовалась уже довольно значительная еврейская община (около 150 человек по специальной переписи 1826 года), и они, естественно нуждались в услугах раввина, функции которого, по крайней мере некоторое время, выполнял второй муж Раси Левиной Матос Коган.
Евреи довольно рано становятся заметным сегментом петербургского городского пейзажа. Эта тема возникает и на страницах выходившего в 1817 году иллюстрированного издания «Волшебный фонарь, или Зрелище Санкт-Петербургских расхожих продавцов, мастеров и других простонародных промышленников, изображенных верною кистию в настоящем их наряде и представленных разговаривающими друг с другом, соответственно каждому лицу и званию». На одной из картинок был изображен типичный «петербургский еврей» того времени: с пейсами и бородой, в длинном сюртуке, сапогах, цилиндре и накидке. Таким образом, во внешнем облике еврея соединяются элементы костюма трех сословий: еврейского населения (пейсы), купечества (длинный сюртук) и дворянства (цилиндр и «господская» накидка). Согласно сопроводительному тексту, этот еврей в один зимний петербургский вечер неожиданно преграждает дорогу торговке, возвращающейся с рынка. Между ними происходит следующий диалог:
Еврей (вырывая у нее из рук часы, осматривается). Хапаные? [краденые. – О. М.]
– Батька, что ты рвешь из рук, ведь здесь не бессудная земля.
– Молцизе! Ну, сто хочес за цасы? [еврей говорит с акцентом, характерным для еврейского населения Литвы и Белоруссии – так называемых «литваков». – О. М. ]
– Ничего, ничего не хочу, да и не продажные!
– Как не продазные? Ведь ты торговка!
– Торговка, батюшка [характерное обращение уличных торговцев того времени к покупателям «из благородных». – О. М. ], да сегодня не рассудилось ничего продать. Так только, вышла пройтись по рынку. (В сторону.) Провались ты, окаянный!
– Ну зе, полно, дура, ведь никто зе не видит. (Тихо.) Сто восьмес? Цасы же, визу, хапаные, хапаные!
– Ах ты, нехристь, жидовин, хапаные! Что ты это несешь? Да я сорок пять лет по рынку хожу, хожу во все благородные дома, и все мной довольны, все меня величают: здравствуй, Борисьевна, садись, Борисьевна, выкушай, Борисьевна, что у тебя хорошего, Борисьевна? А ты вздумал меня воровкой выставить! Нет, со мной просто не разделаться, не дам себя в обиду – середь бела дня «караул» крикну!
– Ну, молцизе, молци. Возьми свою дрянь. Слиском разгоряцилась, старая ведьма. Ведь-же и у нас есть покровители. (В сторону, уходя.) Не удалось!
– Уф, как я напужалась! Сгинь ты, провальный [ругательство образовано от слова «провал» – «ад». – О. М.]! Нет, ворочусь да поставлю свечу за обидящего[3].
Таким образом, из приведенной сцены (кстати, едва ли не первого заметного появления еврея в русской литературе и публицистике – симптоматично, что таким персонажем становится петербургский еврей) видно, что еврей вызывает у торговки, типичной представительницы «петербургских трущоб», не только опасения за свой товар и безопасность, но и суеверный страх. Он кажется ей чем-то вроде «нечистой силы».
Большинство петербургских евреев (60 человек) происходило из Могилевской губернии. Многие назвались «жителями» и даже «уроженцами» Петербурга «или просто евреями», так что уже применительно к этому раннему периоду можно говорить о формировании особой идентичности «петербургского еврея». В Петербурге жили евреи подмастерья портных, золотых дел мастеров, токарей, сапожников, знаменитого каретника Иохима, перчаточников, скорняков, «шлифовальные мастера, красильщики меха и рухляди, обойщики, резчики печатей», ремесленники, которые «делают трубки подзорные и курительные, зонтики, ваксу, цигарки, лакируют и делают механические вещи», два зубных врача, два учителя, «которые учат еврейских детей грамоте и [игре] на скрипке». Один еврей «занимается сортированием писчих перьев у еврейского купца», одна еврейка «обучается повивальному искусству, другая принимает по комиссиям материи для крашивания, одна дает уроки фортепиано, другая не имеет никаких занятий». Могилевский еврей Марк Пинус и его дочь, подверженные «припадкам» буйного сумасшествия, содержались в Обуховской больнице[4].
Более пикантную (хотя и менее достоверную) информацию, чем данные переписи, проведенной петербургской полицией, представляет записка крещеного еврея Зандберга «О евреях, приезжающих в Санкт-Петербург», представленная Еврейскому комитету в том же 1826 году. По словам Зандберга, петербургские евреи содержали «постоялые дворы, ресторацию, шинки – все втайне». Вкусившие в полной мере прелести европейской цивилизации, «приезжающие из Митавы и Любавы евреи в немецкой одежде ведут торговлю здесь обширную и с большими злоупотреблениями, имея средство лучше скрываться не только под немецким платьем, но и под немецкою честностию и скромностию». «Скромность» не мешала евреям заниматься таким выгодным промыслом, как содержание публичных домов. «Главнейшая бордель» (так в документе) Петербурга, если верить разоблачениям Зандберга, «содержится евреем Гейманом в третьей части в доме Петрова напротив съезжего двора. Он нанимает женщин, которые стараются уговаривать молодых девок бедного состояния ко вступлению в его распоряжение. Впрочем, известно, что Гейман помогает бедным людям». Второе заведение, на Большой Мещанской улице («однажды, зимним вечерком, в бордели на Мещанской…» – начинается приписываемое А.С. Пушкину стихотворение «Тень Баркова»), содержал еврей Якобсон из Митавы. «Жена Якобсона, христианка, принявшая еврейскую веру, разделяет с ним его ремесло. Якобсон доставляет девок в дома на содержание. Якобсон должен быть подозреваем в других важнейших делах. Его поездка в прошлом году в Вязьму, а в нынешнем в Москву может принадлежать к сим подозрительным делам». Здесь Зандберг, в соответствии с «духом времени», когда после восстания декабристов российское общество охватила мания «раскрытия» всевозможных «заговоров», явно намекал на участие Якобсона в каких-то «революционных» сборищах[5]. Так «петербургский еврей» постепенно становится синонимом «неблагонадежного» еврея, а «просвещение» евреев (официально провозглашенная цель правительства) начинает окрашиваться в негативные тона («просвещенность» оценивается как одно из проявлений еврейской «изворотливости», вид маскировки).
Торговка и еврей. Иллюстрация из издания «Волшебный фонарь, или Зрелище С.-Петербургских расхожих продавцов, мастеров и других простонародных промышленников, изображенных верною кистию в настоящем их наряде и представленных разговаривающими друг с другом, соответственно каждому лицу и званию. Ежемесячное издание на 1817 год».
Записка Зандберга послужила основным источником для суждений и представлений членов Еврейского комитета о петербургских евреях: в журнале заседаний комитета за январь 1826 года упоминаются знакомые нам по доносу Зандберга якобы содержавшиеся евреями «непотребные дома на правилах величайшего и гнуснейшего разврата» и «коварные» евреи из Лифляндии, приезжающие в европейском «костюме, под которым, как замечено, скрывают свое еврейское происхождение». Разделяя распространенные предрассудки, связанные с мифом о еврейском заговоре, члены комитета авторитетно заключали: «Распространение евреев в новых местах и их усилия удерживаться в оных объясняется их учением, что они изгнаны из своего отечества по воле Б-жией, их наказывающей и желающей обратить к истинной, то есть их вере, все народы»[6].
В действительности, несмотря на выгоды, которые предоставляло еврею проживание в «городе царском Петербурге», отношение к этому городу в еврейской среде было далеко не однозначным. По свидетельству современника-еврея о Петербурге «все тогда (в 20-х годах XIX века. – О. М.) говорили: «никто из вошедших туда не возвращается»[7]. Это цитата из Мишлей (2:19), относящаяся к развратной женщине, в переносном смысле: к «ложной мудрости» чужих народов. Особую прелесть этому присловью придает то, что в иврите слово «город» («ир») женского рода, что и дает возможность сравнить имперскую столицу Петербург с опасной, грешной, но привлекательной женщиной. Это высказывание отражает небезосновательные (но несколько преждевременные) опасения религиозных евреев, что под обаянием чужой культуры (средоточием которой являлся Петербург) евреи утратят свое благочестие.
* * *
Можно сказать, что приведенные выше несколько прошений и один донос можно рассматривать скорее как факты культурной истории евреев России, нежели как свидетельства о конкретных исторических событиях. Прошения являлись документом, отражающим внешнюю сторону взаимодействия евреев с властью. Реальные причины принятия властью тех или иных решений мотивировавшиеся ссылками на прошения евреев часто остаются скрытыми или неясными. Автобиографические (прошения) и публицистические (проекты) еврейские тексты, обращенные к нееврейской аудитории, находят в дальнейшем свое продолжение в еврейской литературе на русском языке и являются важным этапом в формировании такого феномена, как «русско-еврейская культура».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Российский государственный исторический архив (далее РГИА). Ф. 733. Оп. 62. Д. 456. Л. 2–3 об., 8–9, 12–13, 24, 25, 45–45 об., 48–48 об., 49 об., 50, 51.
[2] РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. Кн. 76. Д. 350. Л. 7–7 об., 12–12 об., 33–34, 38–39 об., 42–42 об., 48–49.
[3] Волшебный фонарь, или Зрелище Санкт-Петербургских расхожих продавцов, мастеров и других простонародных промышленников, изображенных верною кистию в настоящем их наряде и представленных разговаривающими друг с другом, соответственно каждому лицу и званию. М., 1988 (факсимильное воспроизведение издания 1817 г.). С. 27.
[4] РГИА. Ф. 1286. Оп. 5. Д. 791. Л. 6–6 об.
[5] РГИА. Ф. 1286. Оп. 5. Д. 791. Л. 34–36 об., 48.
[6] РГИА. Ф. 560. Оп. 10. Д. 180. Л. 55 об., 59, 60 об. (копия в Центральном архиве истории еврейского народа [ЦАИЕН] в Иерусалиме).
[7] А-Мелиц. 1881. № 6. С. 112 (публикация отрывка записок Ицхака Сассона, побывавшего в Петербурге в начале 1820-х годов в качестве секретаря одного из еврейских депутатов, официальных представителей еврейского населения при власти. Депутация функционировала до 1825 года).