Лев Усыскин: «Человеку полезно побывать в меньшинстве»

Беседу ведет Михаил Эдельштейн

Первая книга питерского прозаика Льва Усыскина – «Медицинская сестра Анжела» – вышла в 2005 году, недавно появилась вторая – «Русские истории». В 2007 году он вошел в шорт-лист премии им. Юрия Казакова за лучший рассказ года, а в 2009‑м стал лауреатом премии «Вольный стрелок: серебряная пуля». Но разговор наш со  Львом Усыскиным начался не с поздравлений, а с давно занимавшего меня вопроса.

– Практически в каждом уважающем себя израильском городке есть улица Усышкина. Ты родственник известному сионисту Менахему Усышкину, в честь которого названы все эти улицы?

– Видимо, родственник. В Чикаго есть профессор математики, который в свободное время изучает родословие всех Усыскиных и Усышкиных с целью доказать, что все они родственники. Частично он в этом преуспел, но пока не до конца. Насчет сиониста точно не помню, но знаю, скажем, что он доказал родство нашего дерева с физиком Ильей Усыскиным, который погиб в 1934 году на стратостате «Осоавиахим‑1».

Фамилия Усыскин происходит от белорусской реки Усыса (приток Западной Двины). Мой дед родился в Велиже, но потом покинул черту оседлости и переехал в какое-то из псковских сел, где командовал лесопилкой, а в 1921 году оказался в Питере.

– Ты из технической семьи, сам по образованию физик. Как тебе пришло в голову стать писателем?

– Писателем я хотел стать с детства. Мне казалось, что это, во-первых, возможность давать волю своей фантазии, а во-вторых, способ получить несколько большую долю свободы, чем полагалось советским гражданам (впрочем, это, наверное, уже чуть более позднее ощущение). Если бы я рос сейчас, я б ни за что этим не соблазнился. А тогда писательство казалось одним из самых коротких путей добиться особого к себе отношения.

– Ну и как, стали к тебе по-особому относиться?

– Конечно, нет. Среда изменилась настолько, что этот выбор оказался абсолютно неправильным. Но я довольно много к тому времени успел вложить усилий в писательское ремесло – душевных, физических, каких угодно, и было обидно бросать эту дорогу, коль скоро так далеко уже по ней зашел.

– А физику бросать не обидно было?

– Нет, я всегда осознавал, что это не мое. Но когда я заканчивал школу, поступить в приличный гуманитарный вуз еврею было практически невозможно, потолком был пед. Да и вообще негуманитарное образование – штука полезная. Я учился в МФТИ по специальности «системы управления», то есть это не чистая физика, а скорее какие-то кибернетические вещи. Получил хорошее образование, два года потом проработал по специальности. Но всегда понимал, что могу бросить это дело без особых душевных терзаний.

А после третьего курса физтеха я довольно много времени проводил на истфаке МГУ, на отделении истории искусств. Я ходил на занятия с вечерними группами и был там чуть ли не единственным мужчиной, к тому же имеющим техническое образование и не обязанным писать конспекты, так что именно я сидел у лекционного слайдопроектора. Поэтому мое отсутствие было на порядок заметнее, чем отсутствие какой-нибудь студентки, и я старался занятия не пропускать.

– А сочинять ты когда начал?

– По пути из школы домой. В школу я доходил минут за семь, а обратная дорога занимала у меня около часа, потому что я придумывал какие-то истории с приключениями. И узнать, что есть такая профессия, которая заключается в придумывании историй, изложении их на бумаге и издании, было очень заманчиво.

Примерно тогда же я начал свои рассказы записывать. Я писал один рассказ, и он мне нравился, пока я не ставил точку. Но потом писался следующий, и с высоты этого опыта предыдущий признавался никуда не годным и отправлялся в мусорную корзину. И так продолжалось лет до 22-х.

В какой-то момент я взял паузу и ничего не писал в течение года, и это тоже оказалось любопытное ощущение. А потом вдруг я с удивлением обнаружил, что написанное мне уже не хочется выбрасывать. Возник такой странный эффект: я мог перечитывать эти тексты, как будто они написаны не мной. Эффект отчуждения текста. То есть это был такой рубеж, 1987 год. То, что я тогда написал, мне и сейчас не стыдно показывать людям, печатать, пусть и с изменениями какими-то.

После этого я жил еще лет десять, продолжая писать, но ничего не публикуя, абсолютно вне литературной среды. А потом появилось странное чувство, что объем написанного начинает от своего имени выступать и требовать, чтобы что-то с ним сделали. В 1997 году у меня состоялись первые литературные публикации: в «Неве», в питерском «Постскриптуме» и в весьма добротном тогда журнале «Медведь».

– А в «Медведь»-то ты каким образом проник?

– Я туда пришел с улицы – просто приехал в Москву и с утра начал обходить редакции, сверяясь по телефонному справочнику. У меня было дурацкое убеждение, что глянцевые журналы просто спят и видят, когда им принесут рассказы. Оно быстро рассеялось, но до этого я успел обойти почти все глянцы, благо их тогда было немного.

Я еще не знал, что в редакции раньше часа дня приходить смысла не имеет, и поэтому в «Медведе» никого не застал, кроме каких-то очень симпатичных девушек, которые, узнав, что я из Питера, растаяли душой и разложили мои рассказы по всем ответственным столам. Буквально через полтора часа мне перезвонили и сообщили, что будут мой рассказ публиковать. Вот такой дебют.

– Многие твои рассказы практически лишены авторского голоса, построены как монтаж прямой речи персонажей. Почему так?

– Ну, это просто отсечение лишнего. Герои могут сами за себя говорить достаточно ярко, так что никакие ремарки не требуются. Более того, иногда и речь героя можно подсократить, оставив от диалога ровно половину. Человек говорит по телефону – совершенно необязательно знать, что ему отвечают в трубку, можно оставить только его реплики.

Меня в свое время поразил Сэлинджер, причем не столько даже «Над пропастью во ржи», сколько рассказы. Поразил именно повествовательной плотностью. Минимум информации, которой, однако, достаточно для того, чтобы все понять. Сначала это немного обескураживает, ты недоумеваешь, почему рассказ на этом месте закончился, или, наоборот, думаешь, что в начале должна быть какая-то предыстория. А потом осознаешь, что и не нужно ничего, все сказано.

– Кроме Сэлинджера, ты какие влияния испытывал?

– Я думаю, очень сильно на меня повлияло советское кино. Тут, наверное, то же, что и в случае с Сэлинджером, – умение четко ограничить нарратив. Зритель видит только то, что попадает в объектив камеры, при этом его нужно заставить поверить, что во все стороны за кадром простирается вселенная, частью которой является пространство в объективе. Ты не можешь сказать все, но ты можешь сказать что-то так, чтобы читатель почувствовал все, создать своего рода голограмму.

– А в современной литературе ты себя в каком-то ряду видишь?

– У меня есть смутное ощущение, что все живое в современной русской прозе является прямым продолжением того, на чем литература остановилась примерно в конце первой трети XX века. И все интересное в литературе 70‑х – Венедикт Ерофеев, Евгений Харитонов – вплотную примыкает, скажем, к орнаментальной прозе 20‑х. А все советское, написанное за это время, – совершенно мимо.

– Откуда твой интерес как прозаика к историческому материалу?

– Литература по определению нацелена на экспансию, она просто обязана расширять охват материала. Это не возможность, а именно обязанность. Если литература этого не делает, значит, что-то тут не так, что-то ей мешает, и присутствует некий вызов эту помеху устранить. В частности, есть ощущение, что что-то мешает русской литературе всерьез распространиться на XVIII век.

– Я как раз хотел спросить: центр твоих исторических интересов, судя по колонкам на Полит.Ру, – XVIII век и раньше, а рассказы, вошедшие в новый сборник, в основном написаны на материале XIX века. В чем причина?

– Да, действительно я на сайте Полит.Ру веду исторические колонки, посвященные юбилеям разных событий, более или менее важных, с моей точки зрения. Это такая попытка взглянуть на события прошлого в терминах современной жизни. Мы сейчас говорим, допустим, о проблеме прав собственности в России, о государственном предпринимательстве. А что, если попытаться в этих понятиях описать какие-то события прошлого? На мой взгляд, часто получаются очень поучительные картинки.

В большинстве колонок речь идет о XVII–XVIII веках – это важнейший, наиболее насыщенный и интересный период русской истории. Но вот в литературе он почему-то представлен очень слабо. Кроме «Капитанской дочки», нескольких романов Лажечникова и Данилевского, полутора произведений Ходасевича и нескольких вещей относительно недавнего прошлого ничего приличного так сразу и не вспомнишь. Разные Пикули, конечно, есть, но это не в счет.

– А «Петр Первый»?

– Ну, «Петр Первый» – да, и тот недописан. Пушкин хотел про Петра писать – не написал, «Арапа Петра Великого» начал – бросил. Что-то мешает. Вот фильмы про эту эпоху легче снимать, их довольно много. А перед русской литературой этот вызов по-прежнему стоит.

– Ты сам как-то собираешься эту амбразуру закрывать?

– Это очень сложно технически, знать нужно слишком много всего. Но жизнь не кончается, зарекаться не буду.

– А когда ты пишешь о русской истории, у тебя не возникает какого-то ощущения дискомфорта? То, что ты еврей, накладывает на тебя дополнительные ограничения?

– Нет, национальная культура не бывает моноэтничной, она всегда включает в себя куски других культур, а то и целиком другие культуры. Соответственно, и самосознание людей, которые в этой культуре существуют, образует определенный спектр – и это хорошо, это способствует объемности картины мира. Главное достоинство русской культуры как раз в том, что она очень легко инкорпорирует в себя все, что видит вокруг. При этом она не растворяет инкорпорируемое в себе без остатка, как, скажем, культура китайская. У человека есть возможность оставаться, с одной стороны, остзейским немцем, а с другой – быть русским профессором. В этом смысле я считаю себя совершенно типичным носителем русской культуры. Таких, как я, не просто много, а большинство.

С другой стороны, я рад, что помню свои еврейские корни, это меня с довольно раннего возраста приучило смотреть внимательно на определенные вещи и критически к ним относиться. Вообще, человеку полезно побывать в меньшинстве – тот, кто не имеет такого опыта, наверное, в чем-то ограничен.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.