[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАЙ 2009 ИЯР 5769 – 5(205)

 

Семен НАДСОН И РОССИЙСКОЕ ЕВРЕЙСТВО

Лев Бердников

Когда в 1884 году литературовед и библиограф С.А. Венгеров попросил Семена Яковлевича Надсона (1862–1887) написать свою автобиографию для «Истории новейшей русской литературы», тот о своем происхождении изъяснился весьма туманно: «Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало»[1]. В этой декларации своей удаленности от еврейского племени поэт не вполне логичен: менее чем через год он напишет свое знаменитое стихотворение «Я рос тебе чужим, отверженный народ…», где будет прямо отождествлять себя с гонимыми иудеями. Текст сей признают со временем шедевром русско-еврейской литературы, а имя его автора увековечат все еврейские энциклопедии и биографические справочники.

Нет сомнений: в автобиографии Семен Яковлевич несколько слукавил, ибо о собственных иудейских корнях не только подозревал, но знал вполне твердо и определенно. Достоверно известно: евреем-выкрестом был его дед, а отец был крещен при рождении. И хотя отца наш герой действительно мог не помнить (отставной надворный советник Я.С. Надсон умер в клинике для душевнобольных, когда мальчику едва минуло два года), он общался с родственниками по отцовской линии сначала в Киеве, где они имели недвижимую собственность, а затем и на Кавказе, где один из них (некто Юрский) служил под Тифлисом в армии[2]. Кроме того, о еврействе Семену то и дело напоминали дядя и тетя по материнской линии (русские дворяне Мамантовы), на чьих хлебах, он, оставшийся в восемь лет круглым сиротой, рос и воспитывался.

«Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, – записал он в дневнике в 1880 году, – и я, один, беззащитный в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили: “Опять начинается жидовская комедия”, – c нечеловеческой жестокостью, оскорбляя во мне память отца». Эти слова особенно остро уязвляли мальчика «с чуткой, болезненно чуткой душой», у него «сердце рвалось от муки», и он намеревался даже свести счеты с жизнью. «Я брошу вам в глаза то, что накипело у меня в больной душе, – взывал он к своим кормильцам, – и если в вас есть искра совести и справедливости <…> вы поймете, что дело пахнет уже не комедией, не жидовской комедией, а тяжелой, невыносимо тяжелой драмой!.. Не денег проклятых мне нужно – мне нужно чувства, поддержки, доверия ко мне, уважения памяти моих покойных родных!»[3]

Однако трудно было требовать от дяди, И.С. Мамантова, который считал брак матери Семена «с каким-то жидовским выкрестом» позорным, уважения к отцу Надсона. Тетя же то и дело пеняла ему на «жидовскую невоспитанность». По словам дяди, «позорное пятно еврейства он сможет смыть только военной службой, для него это единственный выход»[4].

Но Семену была тягостна опека юдофобской родни и их докучливые советы. Марсово ремесло он называл искусством «убивать людей по правилам» и заявлял: «Мне ненавистны так называемые военные науки». А в годину правления «тучного фельдфебеля» на троне – императора Александра III, когда по России прокатилась волна погромов и антисемитская истерия охватила значительную часть русского общества, он особенно остро ощутил свою причастность к гонимому народу. Известен случай, когда Надсон не побоялся признаться в своем еврействе пред лицом завзятого юдофоба. Летом 1882 года, снимая со своим приятелем, армейским офицером и литератором И.Л. Леонтьевым-Щегловым дачу в Павловске, поэт услышал от последнего откровенно антисемитские высказывания. В ответ Семен Яковлевич, вспоминает Леонтьев-Щеглов, «привстал с постели, бледный, как мертвец, и с лихорадочно горячими глазами. “Вы хотели знать тайну моей жизни? – произнес Надсон сдавленным голосом. – Извольте, я еврей”. И устремил на меня растерянный взгляд, ожидая увидеть выражение ужаса». Приятель поспешил, однако, тут же утешить встревоженного поэта. «Вы похожи на еврея так, как я на англичанина <…> – парировал он, – мать ваша русская, воспитывались вы и выросли совершенно русским человеком»[5].

Леонтьев-Щеглов был прав: Надсон получил чисто русское воспитание и образование. Сызмальства (а читать он начал с четырех лет!) Семен испытывал напряженный интерес прежде всего к отечественной словесности. Хотя, по его словам, он «проглотил <…> Майн Рида, Жюля Верна, Гюстава Эмара», все же «Божественной комедии» Данте почему-то предпочитал повести Карамзина. Ребенком он знал наизусть почти всего Пушкина, декламировал стихи Лермонтова, зачитывался «бессмертными повестями» Гоголя и «огненными статьями» Белинского, благоговел перед Некрасовым. Показательно, что героем его детских рассказов (а «мечтал о писательстве» он с девяти лет) cтал мальчик с выразительным именем – Ваня.

С годами его внимание к русскому слову не только не ослабело, но заметно усилилось. Книгочеем он был отчаянным, и можно сказать определенно: не было в России того времени известного литератора, книг которого Надсон не читал бы или не знал его лично. Особенно сильное впечатление произвели на него «виртуоз стиля» Гончаров (фрагменты из «Обломова» и «Обыкновенной истории» он даже цитировал по памяти) и «величайший честнейший граф» Толстой, а также произведения Салтыкова-Щедрина, Короленко, Достоевского, Тургенева (последним двум поэт посвятил стихотворные послания). Тесные творческие узы связывали его с «литературным крестным» Плещеевым, при содействии которого он стал печататься в авторитетнейшем журнале «Отечественные записки». Поэт «положительно влюбился» в Гаршина, которого звал «Гаршинка» и чей замечательный талант оказался сродни музе Надсона. Близок был он и с Мережковским, по его словам, своим «братом по страданию», с коим состоял в дружеской переписке.

Впрочем, то, что Надсон жадно впитал в себя великую русскую литературу, отнюдь не исключало его еврейства: ведь к 1880-м годам на ней выросло целое поколение ассимилированных иудеев и считало ее своим личным достоянием. Вот что писал об этом, обращаясь к антисемитам, еврейский писатель Г. Баданес в своих «Записках отщепенца» (1883): «Вот вам, господа, Белинский!..Вот Добролюбов!.. Вот вам и Некрасов… Вот вам еще Тургенев, Лермонтов!.. Нет, это еще бабушка надвое сказала, принадлежат ли эти исключительно вам, головотяпам! Нет, этих не отдадим: они принадлежат всему человечеству, следовательно, и нам, евреям, потому что мы люди тоже!»[6]

И русские евреи не только читали, но и творили литературу. Вместе с Семеном Яковлевичем в Петербурге подвизалось тогда немало писателей и деятелей культуры еврейского происхождения, и наш герой тесно общался с ними. На литературно-музыкальных вечерах он выступал вместе с Н.М. Минским и П.И. Вейнбергом, причем ценил первого за «крупный талант» и «горькую правду <…> образных и поэтичных строк», а второго – за мастерство стихотворных переводов. А вот стихи С.Г. Фруга (которого по иронии судьбы называли «еврейским Надсоном») считал «плохими» и находил в них литературные огрехи и словесные штампы.

Однако даже иные корифеи русской словесности относились к евреям-литераторам, даже крещеным, как к чужакам, уличая их в фарисействе и притворной приверженности православию. «Это  – разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские… и прочие, – разглагольствовал И.А. Гончаров. – Они – космополиты-жиды, может быть, и крещеные, но все-таки по плоти и крови оставшиеся жидами… Воспринять душой христианство [они] не могли; отцы и деды-евреи не могли воспитать своих детей и внуков в преданиях Христовой веры, которая унаследуется сначала в семейном быту, от родителей, а потом развивается и укрепляется учением, проповедью наставников и, наконец, всем строем жизни христианского общества»[7].

Думается, что относительно Надсона классик ошибается: поэт был тверд в христианской вере, ибо унаследовал ее именно в семейном быту, а затем развивался и формировался как личность в нееврейском окружении. Но в Новом Завете его привлекали прежде всего мотивы жертвенности, гибели за правду во имя любви к людям. Творческим кредо поэта было: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, и утомленному я руку подаю». Именно в этом ключе написано знаменитое стихотворение 1885 года – знаковое в поэзии Надсона:

 

Я рос тебе чужим, отверженный народ,

И не тебе я пел в минуты вдохновенья.

Твоих преданий мир, твоей печали гнет

Мне чужд, как и твои ученья.

 

И если б ты, как встарь, был счастлив

и силен,

И если б не был ты унижен целым светом –

Иным стремлением согрет и увлечен,

Я б не пришел к тебе с приветом.

Но в наши дни, когда под бременем скорбей

Ты гнешь чело свое и тщетно ждешь

спасенья,

В те дни, когда одно название «еврей»

В устах толпы звучит как символ

отверженья,

 

Когда твои враги, как стая жадных псов,

На части рвут тебя, ругаясь над тобою, –

Дай скромно встать и мне в ряды твоих

бойцов,

Народ, обиженный судьбою[8].

 

Евреи предстают у Надсона как народ несправедливо гонимый и «обиженный судьбою». Подобное определение особенно резко контрастирует со ставшим уже хрестоматийным в русской литературе и общественной мысли 1870–1880-х годов изображением евреев как капиталистов, эксплуататоров и кровососов, паразитирующих на девственно-неиспорченном русском народе.

Исследователи отмечают, что некоторые стихотворения Надсона «окрашены в народнические тона», и находят в его творчестве темы, мотивы и настроения, характерные для народнического поколения. Но дело в том, что и многими народниками еврей воспринимался и трактовался как квинтэссенция торгаша. Некоторые революционеры воспринимали погромы начала 1880-х годов как массовое народное движение, долгожданный бунт против эксплуататоров и одобряли их, а кое-кто из них даже участвовал в их подготовке.

Надсон же аттестует новых гонителей еврейства «стаей жадных псов», – трудно найти в его поэзии более грубую и уничтожающую характеристику! Свидетельство идиосинкразии поэта к любым проявлениям шовинизма и ксенофобии мы находим и в его письмах и журнальных публикациях.

Интересно, что слова «quasi-патриотизм и племенная нетерпимость» поэт ставил в один ряд и тем самым отождествлял, что и ныне позволяет им звучать весьма злободневно. Надсон не жаловал поэтов, «вкусивших от плода славянофильства», в коих усматривал почвенническую фанаберию. Он упре­кал их в ограниченности и тенденциозности, однообразии и бедности тем и мотивов. Так, рецензируя стихотворный сборник А.А. Голенищева-Кутузова (1884), он отмечал его бессодержательность, обилие стихов «со специфическим славянофильским запахом», «литературные пустячки», «жалкие слова, трескучие монологи, рассчитанные на эффект ужасы». И литератора И.С. Аксакова он характеризует как «человека, целиком ушедшего в схоластику славянофильства» и находит в его творениях «порядочный сумбур»[9].

Интернационалист по убеждению (любопытно, что он одно время изучал искусственно созданный в 1879 году международный язык воляпюк), Надсон глубоко принимал к сердцу судьбы еврейства. Он внимательно следил за публикациями влиятельного русско-еврейского ежемесячника «Восход». И надо полагать, программа этого журнала «твердым, свободным словом бороться против всех внутренних преград, мешающих правильному развитию еврейства» была ему близка.

Уделял он внимание и изображению евреев в литературе. Так, в сборнике К.К. Случевского «Поэмы, хроники, стихотворения» (1883) Семена Яковлевича неприятно поразили следующие строки поэта:

 

У тебя на карете твоей

Твой, как будто крещеный еврей,

Весь обшит голубым галуном,

Высоко восседает лакей.

 

«Из сравнения явствует, – иронизирует Надсон, – что все крещеные евреи (а к ним рецензент причислял и себя. – Л. Б.) обшиты золотыми галунами»[10].

А делая обзор материалов ежемесячника «Наблюдатель», он возмущается тем, что в этом журнале «с усердием, достойным лучшей участи, преследуются евреи, и притом в самом нетерпимом и неприличном тоне, во вкусе нападок “Нового времени”»[11].

Ультраправая газета А.С. Суворина «Новое время», поносившая либералов и евреев, вызывала у Семена Яковлевича особую ненависть и даже омерзение. Надсону было тягостно и горько от того неприятного факта, что первый его стихотворный сборник был издан по почину критика-юдофоба В.П. Буренина, на средства А.С. Суворина. Поэт хотел всячески отмежеваться от этих своих бывших «благодетелей», принизить их роль. Об этом свидетельствует мемуарист И.И. Ясинский: «Да, Да, это ужасно, – нервно заметил Надсон. – Все равно книга моя пошла бы. Наконец, что же из того, что Суворин издатель, и он имел выгоду на моей книге, – ведь книга разошлась. Скажите, пожалуйста, разве я должен быть благодарен издателю за то, что он нажился на моей книге?»[12]

Самолюбию поэта зачастую льстило, когда на него ополчались его литературные враги – квазипатриоты. «Для меня быть обруганным Катковым – большая честь, и <…> я счел бы себя обиженным, если б [он] меня игнорировал», – признавался он в одном из писем[13]. Жупелом махровой реакции стал для Надсона известный критик «Нового времени» В.П. Буренин, снискавший репутацию «литературного хулигана» с характерными для него развязностью и грубостью. Сохранилось свидетельство, будто бы Семен Яковлевич однажды обронил в разговоре: «Я бы дорого отдал, чтобы Буренин наконец стал моим врагом». На это его собеседник заметил: «Так что ж, это легко сделать. Вам стоит только в своих критических статейках сказать несколько слов по адресу Буренина». Поэт ответил: «Я так и сделаю. Да, да, я сейчас же что-нибудь напишу. У меня уже рука чешется!»[14]

Впоследствии Буренин так охарактеризует действия своего новоявленного литературного противника: «Надсон, разжигаемый окружающими его еврейчиками и перезрелыми психопатками, необдуманно бросился в раздражительную полемику. Полемику эту он вел в одной киевской еврейской газетке и воображал, что он то “поражает” меня, то “засыпает цветами” своей поэзии… Я посмеялся над этими детскими претензиями полемизирующего стихотворца… Вот и вся история моих “яростных нападок”, превращенная в уголовную легенду досужими сплетнями и клеветами перезревших психопаток и бездарных критиков из бурсаков и жидов»[15]. Буренин здесь явно передергивает, ибо именно он вел полемику самыми сомнительными методами, распространяя о Надсоне заведомую ложь и клевету, что, как полагали многие современники, ускорило безвременную кончину поэта.

Еврейский погром. Киев. 1881 год

Мы не будем рассматривать здесь все яростные нападки на нашего героя (они достаточно освещены биографами поэта). Остановимся лишь на тех из них, в коих явственно видна антисемитская подкладка.

Однако, прежде чем обратиться к выпадам поднаторевшего в интригах Буренина, сосредоточимся на выступлении другого литератора против Надсона. Речь идет о малоизвестном киевском поэте С.А. Бердяеве (1860–1914), печатавшемся под псевдонимом Аспид. В июньском номере журнала «Наблюдатель» появилась его пародийная поэма «Надсониада», носившая откровенно юдофобский характер. А уже в июле этот опус был отпечатан в Киеве в виде отдельной брошюрки с издевательским посвящением: «Редакции киевской “Зари”. Жало сего Аспида было направлено, впрочем, не столько на самого поэта, который «в роли критика и моралиста<…> показался крайне смешным», сколько на «Зарю», издаваемую видным еврейским ученым-просветителем М.И. Кулишером (1847–1919). Бердяев пренебрежительно называет ее «кулишеровской газеткой», за спиной которой стоят «грязные гешефтмахеры». Вот в каком тоне высказывается он о сотрудничестве Семена Яковлевича в «Заре»:

 

Раз в неделю киевлянам

Преподносит он статейки,

Где в «идеи» раздувает

С помпой чахлые «идейки»…

Оживить редактор хочет

Иудейский орган этим;

Но увы! Мы кроме скуки

Ничего в нем не заметим.

 

Бердяев бичует «беззастенчивых наемников киевского жидовского кагала» и прямо обвиняет сию «газетенку», как и вообще многих евреев, в антипатриотизме:

 

Да мелькнет порою шпилька

Против русского народа, –

Ведь «Заре» чужда, противна

Эта низкая порода!

(Из евреев «прогрессисты»

Видят в ней тупое стадо,

На которое трудиться –

Дуракам одним – отрада)[16].

 

Характеристика самого Надсона, данная Аспидом, весьма противоречива. Он вроде бы воздает ему должное как «бесспорно даровитому молодому поэту» и тут же порицает в нем «детски наивного» критика; называет его: «человек бесспорно русский» и одновременно – «протеже известной клики», больной русофобской «тенденцией»; кроме того, в своей поэмке Бердяев поставил ударение на втором слоге фамилии поэта, подчеркивая тем самым его еврейское происхождение (сам Надсон всегда настаивал на ином произношении).

Забегая вперед, скажем, что Бердяев потом как будто раскается в содеянном и напишет на смерть Надсона прочувствованное стихотворение, имевшее целью, как он скажет, «хотя бы отчасти реабилитировать себя перед памятью покойного». Впрочем, С.А. Венгеров считает, что юдофоб Бердяев и нападал на поэта и каялся в этом только в целях саморекламы[17]. В этой связи вызывает крайнее удивление апологетическая статья о нем, написанная научным сотрудником… Института иудаики (Киев) М. Рыбаковым[18]. Здесь сообщается, что Аспид, оказывается, был родным братом замечательного русского философа и убежденного юдофила Н.А. Бердяева; что «как демократ и просто честный человек, он не мог пройти мимо антисемитской вакханалии 80-х годов»; что в своей элегии «1885-му году» (то есть писанной практически одновременно с «Надсониадой»!) он предавался, например, таким вот мечтам:

 

Я б унесся туда, где добро и любовь

Прекратили раздоры людей,

Из-за низких страстей проливающих кровь,

Где бы стал моим братом еврей.

 

Если верить статье, то Бердяев называл дело Дрейфуса «ненавистным и мрачным», защищал от нападок «Нового времени» благотворителя Л.И. Бродского, называл погромщиков «вампирами русского народа» и клеймил их как насильников и убийц. Интересно, что в одном из разоблачительных стихов он вслед за Надсоном уподобляет врагов еврейства злым псам. Вот что он пишет о киевском погроме:

 

Опять с цепи сорвалась свора

Звероподобных темных сил,

Наш древний Киев дни позора,

Залитый кровью, пережил…

И все нелепые преданья

Веков, унесшихся давно,

Терпеть обиды, истязанья

У нас еврейству суждено!

 

Не оставляет ощущение, что мы имеем дело не с одним – с двумя Бердяевыми-Аспидами! Один с «враждой неумолимой» изливал яд на русское еврейство, другой – столь же беспощадно жалил и язвил его гонителей. Если же речь в самом деле идет об одном человеке, остается только развести руками...

В.П. Буренин

Но вернемся к Буренину. Общеизвестно, что смертельно больного Надсона он обозвал «мнимо недугующим паразитом, представляющимся больным, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности»[19], а также распространял о поэте прочие грязные сплетни и наговоры. Если Бердяев все же признавал в Надсоне человека русского и изливал желчь главным образом на его иудейское окружение, то Буренин самого поэта поставил в ряд стихотворцев-евреев (наряду с Фругом и Минским). Этих, по его словам, «поставщиков рифмованной риторики» отличали «вздорность однообразных неточностей и банальность языка». А специально на примере еврея-Надсона критик пытался доказать, что «маленькие стихослагатели смело воображают, что они крупные поэты, и считают своим долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев»[20].

Через две недели Буренин развил свою «теорию» о поэтах-иудеях. Он объявил нашего героя «наиболее выразительным представителем» «куриного пессимизма», когда «маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет “весь мир” и что он служит для него тюрьмою. Вообразив такую курьезную вещь, поэтик начинает “плакать и метаться, остервенясь душой, как разъяренный зверь”, он начинает облетать воображаемый им мир “горячею мечтою”, он начинает жаждать – чего? Сам не ведает чего, по его же собственному признанию»[21].

Но апофеоза пошлости и бесстыдства Буренин достиг на последнем этапе своих отчаянных нападок на Надсона. Объектом осмеяния на сей раз стала бескорыстная забота М.В. Ватсон о тяжело больном поэте. В одной из стихотворных сатир Буренин вывел Надсона под видом еврейского рифмоплета Чижика, чью животную страсть удовлетворяет грубая перезрелая матрона (М.В. Ватсон было тогда 38 лет)[22].

Поэт  чрезвычайно остро переживал шель­мование и издевательства Буренина. Будучи на смертном одре, он рвется из Ялты в Петербург, чтобы лично защитить свою честь и репутацию в дуэльном поединке. Мы, конечно, далеки от мысли, что в своем желании поквитаться с обидчиком Надсон был движим исключительно чувством оскорбленного национального достоинства. Тем не менее, как справедливо отметил Р. Весслинг, «для определенной группы читателей еврейское происхождение Надсона имело решающее значение. А обстоятельства его смерти для многих вписывались в имевшую глубокие корни историю преследования евреев Российской империи»[23].

Надсону, ушедшему из жизни так рано – в неполные 25 лет, суждено было обрести не только всероссийскую, но и всемирную известность. Но символично, что в начале XX века по его стихотворениям постигали красоту русского языка учащиеся еврейских школ: они вошли в хрестоматию Л.М. Шахрая «Русское слово еврейским детям» (1900), переизданную дважды. Целью этого пособия было «внушение ребенку любви и беззаветной преданности к родине, а с другой стороны, глубокого уважения и горячей привязанности к своей национальности».

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 


[1]    Надсон С.Я. Проза. Дневники. Письма. СПб., 1912. С. 20.

 

[2]    Круглов А.В. С.Я. Надсон: Биография и характеристика. М., 1914. С. 34.

 

[3]    Надсон С.Я. С. 175–177.

 

[4]    Михайлова-Штерн С.С. Семен Яковлевич Надсон.  Статья // РГАЛИ. Ф. 629. Оп. 1. Ед. хр. 1247. Л. 6, 7.

 

[5]    Михайлова-Штерн С.С. //РГАЛИ. Ф. 629. Оп. 1. Ед. хр. 1247. Л. 7.

 

[6]   Баданес Г. Записки отщепенца // Быть евреем в России. Материалы по истории русского еврейства. 1880–1890 / Сост. Н. Портнова. Иерусалим, 1999. С. 31.

 

[7]    И.А. Гончаров и К.К. Романов. Неизданная переписка // К.Р. Стихотворения. Драма. Псков, 1993. С. 52.

 

[8]   Впервые опубликовано в кн.: Помощь евреям, пострадавшим от неурожая. СПб., 1901. С. 63.

 

[9]    Надсон С.Я. С. 232, 284, 361–364.

 

[10]  Там же. С. 356–357.

 

[11]  Там же. С. 259.

 

[12]  Ясинский И.И. Роман моей жизни. М.; Л., 1926. С. 186.

 

[13]  Надсон С.Я. С. 614.

 

[14]  Ясинский И.И. Надсон в Киеве // Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 1897. 1 февраля.

 

[15]  Буренин В.П. Критические очерки // Новое время. 1900. 27 октября.

 

[16]  Аспид (Бердяев С.А.). Надсониада: Поэма из литературной жизни. Киев, 1886. С. 3–4.

 

[17]  Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т. 3. СПб., 1892. С. 39, 40.

 

[18]  Рыбаков М. Простите, дорогие братья… (Сергей и Елена Бердяевы против антисемитизма) // www.judaica.Kiev.ua/Conference/Conf2002/Conf29-02.htm.

 

[19]  Буренин В.П. Критические очерки // Новое время. 1886. 13 ноября.

 

[20]  Новое время. 1886. 7 ноября.

 

[21]  Новое время. 1886. 21 ноября.

 

[22]  Буренин В.П. Quasi una satira // Новое время.  1886. 12 декабря.

 

[23]  Весслинг Р. Смерть Надсона как гибель Пушкина: «образцовая травма» и канонизация поэта «больного поколения» // Новое литературное обозрение. 2005. № 75.