[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАРТ 2009 АДАР 5769 – 3(203)

 

КНИЖНЫЕ НОВИНКИ

 

Орландина

 

Этгар Керет

Когда умерли автобусы

Пер. с иврита Линор Горалик

М.: Текст; Книжники, 2009. –
187 c. (Серия «Проза еврейской жизни»)

Кажется, со мной что-то не то. Нет-нет, не в этом смысле. С работой у меня все нормально. Ну и с личной жизнью тоже, если вы понимаете, о чем я. Еще я профессионально катаюсь на горных лыжах, умею открывать пивные бутылки бровью и хорошо готовлю рыбу – гостям всегда очень нравится. Ну, еще в софте разбираюсь, еще скутер сам могу починить. Но это все фигня и ничего не значит, если вдруг оказывается, что я юмора не понимаю – юмор-то наше все. А тут вот что произошло. Писатель есть такой израильский, Этгар Керет. Все мне хвалили, говорили: веселый чувак, смешно пишет, почитай – обхохочешься, под столом будешь киснуть от смеха. «Да? – говорю. – Ну, о’кей, почитаю». Купил, почитал. И вот теперь думаю, что со мной реально что-то не так. Не, я не в смысле, что он плохо пишет, – пишет он отлично, бойко так, все путем, главное, ничего лишнего: два-три компьютерных экрана – вот тебе и рассказик, круто. Но я чего-то никак не догоняю – что здесь смешно, забавно и – вот они еще пишут – комично. Кому это комично?! Это же ужас какая страшная литература. Литература обмана ожиданий и вообще обмана, облома, одиночества, оскала аццкой бездны, из которой нет возврата, и вообще всяческого западла, после которого ничего уже не будет так, как раньше. От этих рассказов же ни секунды не смешно, от них же хочется залезть под кровать и сидеть там не дыша – вдруг пронесет, вдруг ничего не случится, или, по крайней мере, я ничего не замечу.

Единственное, что меня утешает, что вроде художник этот, который Керета оформлял, так же думает, как и я. А то с чего бы ему зафигачивать на обложку картинку из компьютерной игры, где такой бабах-взрыв, маскирующийся под цветочек, и трупики пацанов валяются рядом с мирной зеленой лужайкой.

Я помню, в школе нас учили. Про Гоголя там. Фантасмагория, прущая из-под обыденной реальности. У Гоголя, правда, и реальность-то та еще, довольно кислая, а тут нет. Тут солнечное такое, теплое и приветливое, беззаботное детско-юношеское трам-пам-пам, и из-под него вдруг вылезает и ощеривается мрачная и грозная Взрослая Жизнь: с проблемами, расставаниями, уродством, банкротством, безумием, болезнью и смертью. Ну и для красоты еще со всякими фантастическими страшилками. Конечная жизнь, безжалостно перерезающая пуповину детской улыбающейся бесконечности, – и так в каждом трехстраничном рассказе, черт бы их побрал!

Наш учитель литературы больше всего любил Гоголя. Неплохой был учитель. Веселый дядька. Я его очень уважал, ну и вообще. Опусы свои давал ему читать, с замиранием, блин, сердца ждал его отзывов. Ездил к нему на дачу забор чинить. А он мне улыбался, улыбался, а потом вдруг хоп – и ни за что ни про что влепил трояк в аттестат. Ну я не буду вам тут рассказывать, как я потом мыкался, как в институт не поступил из-за этого гребаного трояка и весь год на стройке работал и заработал себе грыжу. Не в этом дело. Дело в том, что у учителя этого была собака, чау-чау. Он временами в школу его приводил. Оранжевый такой пушистище, все его обожали, тискали, печеньями кормили. Ленивый был, лежал в коридоре и вальяжно так улыбался. А потом, говорят, когда учитель вдруг на ровном месте свалил в Австралию – жене с новорожденным ребенком сказал, что в школу пошел, в школу позвонил – сказал, что ребенок заболел и он дома остается, а сам – на самолет и в Австралию, на ПМЖ, так вот, в тот же день чау-чау этот вдруг ме-е-ерзко так мяукнул, вытянулся в змею и уполз под плинтус, угрожающе шипя. Рыжая его шерсть так и осталась лежать клочьями на выщербленном школьном паркете. Все обомлели на фиг, директриса зараз поседела, у учительницы пения схватки на пятом месяце начались, двух девчонок на «скорой» увезли.

Ну вот, так оно все примерно и у Керета устроено, если вы понимаете, о чем я.

Давид Гарт

 

ПО-АРАМЕЙСКИ С ЛЮБОВЬЮ

 

Елена Калашникова

По-русски с любовью: Беседы с переводчиками

М.: Новое литературное обозрение, 2008. – 608 с.

По-русски с любовью – а как иначе: невозможно переводить, не любя язык, не зная его интимно. Разве что инструкцию к холодильнику. Апелляция к названию культового фильма: внятное противопоставление не знающих границ культурных ценностей масскульту и социальным мнимостям.

Беседы с 87 переводчиками об общих и частных проблемах перевода, об учителях, о литературных предпочтениях. Мужчины и женщины разных поколений, с разными вкусами и интересами, с разным культурным опытом, переводящие с разных языков, многие – полиглоты. Замечательное чтение. Елена Калашникова – всеобщая собеседница: «Предмет моего интереса в этой книге – российское сообщество переводчиков зарубежной литературы конца ХХ – начала ХХI века».

У многих из этих, оказавшихся благодаря Калашниковой под одной обложкой, толковников еврейские корни: переводы – специфически еврейская социальная ниша. Некоторые в большей или меньшей степени знакомы читателям «Лехаима». Скажем, Асар Эппель представлен практически всегда – как ведущий поэтической рубрики. Здесь были опубликованы подборки стихов Дмитрия Веденяпина и Павла Грушко. Но то были оригинальные стихи. Евгений Витковский возглавлял жюри конкурса на лучший перевод стихотворений Бялика. Веденяпин занял тогда первое место. Веденяпин переводил не только Бялика, но и Зингера: «Мне нравится литература с простором, не риторичная, а растерянная. Поэтому мне нравятся Каннингем, Зингер».

Каждая беседа Калашниковой предваряется списком работ ее собеседника. В перечень переводов Натальи Трауберг не вошли «Хасидские рассказы» Бубера, пущенные ею в эпические времена в самиздат. И в рецензии на книгу ее воспоминаний, опубликованной в «Лехаиме» (2008, № 11), они не упомянуты. Кажется, Трауберг была первой. Большая заслуга перед еврейской культурой в советской (точнее подсоветской) России. Увы, текст этот утрачен. Бывает и так. И у автора не осталось. Та же участь постигла эссе Клайва Льюиса «Добрые дела и хорошая работа», но Льюис, в отличие от Бубера, есть в справке.

Для «Лехаима» переводит Виктор Голышев. Александр Ливергант, переводчик зингеровской «Семьи Мускат», тоже в «Лехаиме» появлялся, и, кажется, неоднократно. Наверняка я кого-то упустил. Все эти люди, не только упомянутые, – прекрасные собеседники, говорят интересные вещи, противоречат друг другу (естественно).

Еврейский сюжет в книге представлен весьма слабо: так, отдельные упоминания. Что не хорошо и не плохо – каждый говорит о том, что его интересует. И даже не вообще, а в конкретном разговоре с Калашниковой. Эппель упоминает переведенные им «Коричные лавки» Бруно Шульца, не более того.

По существу, два исключения: Евгения Смагина и Андрей Графов. Оба занимаются переводами Танаха. Графов еще и редактирует. Оба рассказывают о своей работе, в том числе и совместной. Естественно: узок круг этих людей.

У Смагиной широкий спектр профессиональных интересов: переводы с новогреческого, с иврита, с арамейского, с коптского, с французского, с немецкого «и др.». Переводя коптский манихейский трактат, использовала ставшие частью русской культуры библеизмы.

Андрей Графов входил в жюри конкурса, в котором победил Веденяпин. Он публиковался в «Лехаиме» как переводчик Агнона и Амихая. Графов – человек уникальный: знает три десятка языков.

«Какими языками я занимаюсь специально? Двумя классическими (греческий знаю хуже, поэтому уделяю ему больше времени), японским, недавно начал учить китайский. Зная иероглифы, обидно его не знать. Это уже четыре. Еще три, про которые Айзек Башевис Зингер сказал: “С детства я знал три мертвых языка – древнееврейский, арамейский и идиш”. Мрачная шутка… Ивритом и арамейским занимаюсь профессионально, а идиш просто очень люблю».

«Последние два года занимаюсь вот каким странным делом: перевожу иноязычную поэзию на другие языки, не на русский. Переведя Амихая с иврита на русский, я решил перевести его на идиш – и перевел четыре стихотворения. Потом перевел два стихотворения норвежца Ханса Берли – на современный иврит. Первые пять строк “Памятника” Горация – на таргумический арамейский (вот это, боюсь, получилось не слишком здорово). На библейский иврит – шесть строк из начала “Метаморфоз” Овидия. Меня потрясло, что первые строки “Метаморфоз” – о сотворении мира – почти совпадают с началом Книги Бытия… А еще у меня есть перевод нескольких хайку Басе на идиш. Еврейская и японская графика смотрятся на одном листе невероятно красиво. Это уже не параллельный, а перпендикулярный текст».

Кому еще придет в голову переводить на таргумический арамейский? И кого?! Горация! Какая внутренняя свобода! Какая сопричастность большой культуре, не знающей границ, не подверженной эрозии времени! И может быть, в эту минуту меня на турецкий язык японец какой переводит и прямо мне в душу проник.

Михаил Горелик

 

Парадоксы агента Малкина

 

Питер З. Малкин, Гарри Штейн

Эйхман в моих руках

Харьков, 2008. – 276 с.

Честно говоря, книгу с таким названием открываешь с некоторым предубеждением. Во-первых, готовишься к очередному изложению шпионской истории с изрядной долей гражданского пафоса. А во-вторых… Ну чем еще можно удивить после «Дома на улице Гарибальди» легендарного Исера Хареля? Но опасения рассеиваются с первых же строк. Воспоминания и размышления Малкина, чья рука сжала горло Эйхмана на улице Гарибальди, лишены всяческого самолюбования и при этом рельефнее и глубже мемуаров его знаменитого шефа.

Исторический фон выписан живо и без ностальгических всхлипов. Отрочество, проведенное в лагерях Хаганы, ненависть к англичанам и всеобщее патологическое нежелание верить в то, что происходит с евреями Европы. Чуть позже – Война за независимость, истошные крики «Смерть евреям», оторванная рука одного друга и белые черви, выползающие изо рта другого… И наконец, мирная пустота, этакое реабилитационное ничегонеделание, прерванное «случайной» встречей в кафе с армейским приятелем.

Спустя пару дней, заполняя анкету для контрразведки, Малкин задумывается над вопросом: «Причина поступления на службу». И откровенно пишет: «Люблю приключения». Ни словом (в отличие от остальных кандидатов) не обмолвившись о долге перед родиной, что едва не лишило его шанса этой родине послужить.

 

Конечно, я люблю свою страну… Но неумеренная любовь к стране – не та причина, по которой следовало бы поступать в секретную службу. Если вы считаете, что стоит умереть за свою страну, то вы умрете.

 

В первой же большой зарубежной «командировке» группа агента Малкина приобрела славу интеллектуалов, ибо молодой командир настаивал на регулярном посещении музеев и галерей. Интересно, что после ухода в отставку (а он дослужился до главы оперативного отдела «Моссад») Малкин состоялся как вполне успешный художник, чьи работы интересны вне связи со шпионским прошлым автора. Изобразит он и Эйхмана – на фоне карты Латинской Америки.

Но все это будет потом, а пока 33-летний Малкин испытывает «невыразимый ужас от того, что научился бесстрастно смотреть на Холокост». По­этому перед операцией читает (не перечитывает, а именно читает – впервые!) письма погибшей Фрумы – любимой старшей сестры, так и не получившей иммиграционный сертификат…

Те, кого интересуют подробности похищения из первых уст, тоже не будут разочарованы, узнав, например, что никто в «Моссад» не вспомнил – аргентинское лето соответствует зиме в нашем полушарии, так что агенты прилетели в Буэнос-Айрес без верхней одежды. Момент чтения Эйхманом «Шма, Исраэль» описан многократно, а вот о предложении одного из руководителей операции обеспечивать семью Эйхмана (в связи с потерей кормильца) за счет Государства Израиль известно немногим. «В этом, возможно, и заключалась суть дела: необходимо держаться за собственную человечность, если все вокруг оставили свою», – резюмирует Малкин.

Мысль о банальности зла (впрочем, отнюдь не в понимании Ханны Арендт) проходит сквозь все беседы автора с «подопечным». Тот всерьез огорчался, когда Малкин – в понимании Эйхмана, коллега-профессионал – не мог разделить его гордость по поводу хорошо выполненной «работы», иногда вопреки попыткам вермахта (ближе к концу – вопреки самого Гиммлера) забрать его поезда.

Книга Малкина вышла спустя 30 лет после похищения, когда его детали, во многом благодаря Харелю, о скрытности которого ходили легенды, стали уже секретом полишинеля. Малкин же, будучи верен присяге, упорно отрицал свою причастность к операции, даже когда собственные дети в конце 1970-х спрашивали его об этом. И этот отказ от ореола национального героя требовал не меньшего мужества, чем ежедневный риск, сопутствовавший работе «нелегала».

Лишь иногда в авторской интонации проскальзывает недоумение с привкусом горечи. Например, когда израильские власти, в нарушение неписаных правил, публично объявили о доставке Эйхмана в Израиль  – еще до того, как агенты, включая Малкина, оказались в безопасности. Или когда, уже после возвращения, Харель противодействовал встрече команды с премьер-министром.

Ляпов в книге относительно немного, и связаны они, преимущественно, с неумелым переводом. Гейдрих и Штрайхер превратились в Хайдриха и Штрейера, Новый город Хайфы так и остался Нью-Сити, а желание напарника Малкина съесть тарелку «гумуса» вызывает отнюдь не кулинарные ассоциации. Серьезно смущает полное отсутствие выходных данных, хотя известно, что книга (для некоммерческого распространения) издана в Харькове стараниями двух еврейских бизнесменов, а перевод осуществлен с официального благословения автора. О благословении издатель­ства, выпустившего в 1990-м «Eichmann in my hands», не сообщается. Возможно, в его отсутствии и кроется разгадка этой тайны.

Михаил Гольд

 

У нас вже є один єврей

 

Александр Полянкер

Перешедший реку

Киев: АДЕФ-Украина, 2008. – 384 с.

Так уж повелось, что к «детской» литературе (не той, что для детей, а той, что о родителях) критики относятся снисходительно. Дескать, родителю в таких мемуарах разве что нимб не жмет, а действительность подменена детскими впечатлениями. Иногда, однако, ценен именно такой «пристрастный» взгляд, тем паче если воспоминания потомка дополнены заметками современников героя. Несмотря на увесистость, сборник, посвященный редактору журнала «Дер Штерн», фигуранту дела ЕАК, бессменному члену редколлегии «Советиш геймланд» Григорию Полянкеру, – не бронзовый кирпич в основание памятника. Скорее свеча, чье пламя позволяет заглянуть в исчезнувший мир, а тепло – еще долго греться у этого окна в прошлое.

Украина была колыбелью советской еврейской литературы, в которую Гирш Полянкер пришел в начале 1930-х. До войны успел поработать редактором передач на идише украинского радио, издать несколько сборников рассказов, пару романов, в том числе первую часть «Шмая-газлен» – о герое Гражданской войны, которого часто сравнивали со Швейком и Кола Брюньоном. С тех пор друзья (а в доме у Полянкера перебывал весь цвет тогдашней еврейской литературы) так и называли его – Шмая-разбойник.

Штрихи к портрету. Хлебная норма в Киеве той поры – 50 граммов в день, впору опухнуть… Однажды поэтесса Дора Хайкина, работавшая с Полянкером на радио, упала в голод­ный обморок. С тех пор все убогие бутерброды, принесенные им из дома, – с протертой фасолью, горохом, сахаром – отправлялись «на прокорм» Доры и ее мамы.

Войну Шмая-разбойник начал 22 июня, а закончил на руинах Рейхстага, где на одной из колонн нацарапал на идише: «Я пришел сюда из Киева, чтобы отомстить за Бабий Яр». Вскоре он уже марширует по Красной площади на Параде Победы. Наконец, после вмешательства Фадеева, Полянкера демобилизуют. Гримаса судьбы – тот же Фадеев закрывает в 1949-м журнал «Штерн», основателем которого был Полянкер, и ликвидирует киевское объединение еврейских писателей.

Полянкера взяли одним из последних – 15 ноября 1951 года. Взяли как в шпионских фильмах – по дороге в булочную и, затолкав в черное авто, доставили на киевскую Лубянку – всего-то пара сотен метров от писательского дома на улице Ленина. Срок дали «банальный» – «десятку». Соседи отвернулись, только украинский классик Максим Рыльский да получивший недавно Сталинскую премию Юрий Яновский помогали жене изменника Родины.

Как и в любом профессио­нальном сообществе, в СП Украины были свои антисемиты и юдофилы. Полянкера как руководителя еврейской секции в члены Правления обычно утверждали сразу. Кандидатура же прекрасного поэта Леонида Первомайского (настоящая фамилия – Гуревич) однажды натолкнулась на бронебойный довод патологического антисемита, в ту пору депутата Верховного Совета УССР Андрея Малышко: «У нас вже є один єврей» (воистину, «когда в Москве стригли ногти, в Киеве резали пальцы»). Конец дискуссии положил друг Полянкера и зам­пред Совмина Микола Бажан, который, махнув рукой в сторону Малышко, резюмировал: «Первомайский – украинский поэт. И какие тут могут быть нормы и проценты?»

Из полутора десятков очерков людей, встречавших-знавших-ценивших Полянкера в разные периоды его жизни, словно из мозаики, складывается портрет Писателя. А сам Писатель повествует о другой Встрече – последней встрече с Михоэлсом. История о евреях Яруги – потомках испанских изгнанников, рассказанная Полянкером в «офисе» ЕАК осенью 1947 года, потрясла руководителя ГОСЕТа. Идея спектакля о еврейских виноградарях, спасенных соседями-украинцами от «окончательного решения», так захватила мастера, что он просит Полянкера немедленно начать работу над пьесой. Через пару месяцев на стол Михоэлсу ложится первое действие «Отцовского виноградника». Он уже видит себя Гедальей, а Зускина – Менаше и обещает связаться с автором сразу по возвращении из Минска. А утром 14 января в дверь Полянкера стучится Давид Гофштейн. Держась за стену, падает в кресло со словами: «Михоэлс мертв… В Минске… Под колесами автомобиля».

Не все в этой огромной книге продумано. Эпизоды еврейской истории в изложении составителя выглядят порой наивно, а иногда просто противоречат фактам. В одном абзаце автор поспешил удивиться тому, что Австрия «едва ли не единственная страна, где подвергают судебному преследованию за отрицание Холокоста» (таких стран больше десятка), заявить, что Холокост начался в Киеве, а через несколько страниц рассказать о «крупнейшем литературоведе» Шимоне Дубнове. Простительно? Пожалуй. Не энциклопедический же это словарь, все здесь «личное, слишком личное». И память, и чувства, и выводы. Один из которых бесспорен. Полянкер действительно стал «той солью, которой была приправлена еврейская каша». И с его уходом блюдо это приобрело иной вкус…

Михаил Гольд

 

Давай останемся в детстве

 

Феликс Кандель

Против неба на земле

Jerusalem: Gesharim; М.: Мосты культуры, 2008. – 288 с.

Феликс Кандель любит пряности и драгоценные камни, за имена их духовитые да пересветные. Он чудотворец, из числа мастеров-ювелиров – от Лескова до Личутина и ревностных охранителей русского языка – от Владимира Даля до Норы Галь. Собирает свое сокровище по крупицам («единого слова ради…»), спасает от забвения, от серой будничной пыли, радуется каждому слову как родному. Да они и впрямь обретают дом, ложатся как влитые в строчки, блестят влажным медовым золотом.

Недаром, не в пример многим нынешним фастфудным книгам, последний роман писателя, «Против неба на земле», создавался с 2002 по 2008-й. И вышел светлой кружевной сказкой, от самого заглавия – напоминания о «Коньке-Горбунке». Правда, у Ершова воздушное, но строгое тире («против неба – на земле») разделяет миры. У Канделя они проникнуты друг другом, как горе – радостью, боль – благодарностью.

Вьется речь, вьется история, и лейтмотивом – недописанная книга о смутном времени: все времена смутные, всякому поколению свое чудо и свое лихо. История еврейского рода Шпильманов продолжается в современном Израиле, а с ней длится и сказка. Разумные говорящие звери и райский цветок ташлиль, пустынные библейские миражи и новый фольклор – посмертный звонок любимым с неба. Ничего по сути не меняется, и та же каменная плита из давнего прошлого ложится на плечи, становится последней наградой и искуплением – за всех, изверившихся и ненавидящих, – тебе далеко идти, странник.

«Давай останемся в детстве», – просит герой молодую жену. Самому Канделю удалось сохранить чистоту и свободу, чуткость ко всякой лжи и веру в чудеса. Передать персонажам, чтобы растили внуков, тормошили фантазию, вновь и вновь веселили сердца нескончаемым пуримшпилем (еще один лейтмотив романа). Таков и главный герой второй, современной части: сухой и легкий, безымянный Шпильман – воплощение всего рода. Призвание его – возвращать взрослых, усталых, побитых жизнью туда, «где одежды на вырост, заботы на выброс, где ластятся нестрашные звери, к ночи нашептываются сказки, где босиком по траве – не уколешься, с разгона на бугор – не запыхаешься, с разбега в глубины – не наплаваешься». Хоть на минуту. На улыбку.

За это слово, за сказку эту многое Канделю прощается: и бесплотно-идеальные женщины, и – нарочито? – литературные диалоги, и дидактическая концовка. И полуисповедь автор­ского alter ego, Шпильманова родича-двойника, писателя, в которой нет-нет да и послышится горькая похвала самому себе. Сказка она и есть сказка, пусть и с несчастливым концом. И хочется в нее верить. До слез.

Алла Солопенко

 

Семен Чарный. Ксенофобия и нетерпимость в современной России и за рубежом.
Мониторинг и анализ

М.: Akademia, 2008. – 192 с.

Одна из основных тем этой книги – проблема миграции и мигрантофобии, т. е. атмосферы недоброжелательности и враждебности к временным рабочим и переселенцам из сопредельных с Россией стран. Отдельная глава посвящена антисемитизму в сегодняшней России. Автор приводит данные опроса ВЦИОМ, согласно которым 28% не хотят, чтобы членом их семьи стал еврей, 27% не хотелось бы работать рядом с евреями, 35% опрошенных претит трудиться под началом еврея, и, наконец, почти половине респондентов не понравилось бы иметь еврея президентом страны. В книге анализируется антисемитская пропаганда, включая героизацию нацистов и отрицание Холокоста, чем, наряду с откровенными фашистами и черносотенцами, не брезгуют и представители ряда «левых» организаций. Весьма информативной является и заключительная глава – о ксенофобии в странах СНГ, Евросоюза и США. Сравнение ситуации в этих странах с положением в России позволяет избежать упрощенных выводов.

 

 

Миля Штивельман. Каблан, маньяк, шнорер и др.

Израиль, 2006. – 316 с.

К сожалению, израильские русскоязычные издания выходят мизерными тиражами и практически не попадают в Россию. Поэтому отзыв о работе реховотского лингвиста Мили Штивельмана появляется в «Лехаиме» через несколько лет после выхода книги и, увы, через полгода после смерти автора. Это нечто среднее между словарем и монографией, где зафиксированы и осмыслены лексические единицы, в 1990–2000-х годах перешедшие из иврита в язык новых израильтян – выходцев из России. Наличие израильского «диалекта» русского языка давно отмечалось журналистами и специалистами, был даже придуман специальный термин – «русит». Исследование Штивельмана позволяет взглянуть на это явление более системно. Самая простая группа заимствований – слова, которые отражают реалии израильской жизни и аналогов которым в русском языке просто нет либо они малоупотребительны. Так вошли в «русит» алия, хареди, милуим и др. Столь же понятным является наличие в речи русских израильтян ивритских наименований бытовых приборов – мало кто скажет «кондиционер», а не «мазган». Куда любопытнее наблюдать за знакомыми словами, приобретающими под влиянием иврита (часто – ивритского сленга) новые значения, как «астронавт» («человек, оторвавшийся от реальности, мечтатель») или «маньяк» («ловкач, проныра» – с ударением на первом слоге и с положительной оценкой).

Над аннотациями работали Виктор Дашевский, Михаил Майков

 

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.