[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2009 АДАР 5769 – 3(203)
«Неизбежность
– лишь призрак»:
наднациональная этика Ханны Арендт
Давид Гарт
Ханна Арендт (1906–1975) – одна из крупнейших интеллектуалок ХХ века, «философская мадонна» (по выражению Даниэля Кон-Бендита), фигура знаковая и знаменитая, причем непропорционально прочитанности и изученности: ее имя и фотографии с неизменной сигаретой гораздо известнее ее политических теорий, не говоря уже о чисто философских концепциях природы воли и свободы, зла и власти. Ученица и возлюбленная Мартина Хайдеггера, затем – ученица и друг Карла Ясперса, Арендт увлеклась франкфуртским неомарксизмом, примкнула к антинацистской оппозиции, была схвачена гестапо, освобождена и бежала во Францию, откуда в 1941 году вынуждена была снова бежать – в Америку. Лауреат целого ряда престижных премий в США и Европе и обладатель многих почетных титулов, она преподавала в Беркли, Йеле и других американских университетах и стала первой женщиной, удостоенной профессорского звания в Принстоне. Лишь англоязычная ее библиография насчитывает несколько сот наименований, но первые работы были на немецком: не считая диссертации (по Аврелию Августину), это колонки и статьи, выходившие уже в Америке, в эмигрантской газете немецкоязычных евреев Der Aufbau. Из ранних эссе 30–40‑х годов и был составлен сборник «Скрытая традиция» (Die verborgene Tradition), посвященный «бесценному кумиру» Карлу Ясперсу и позиционируемый как попытка преодоления фанатичной ненависти между народами, казалось бы, неизбежной после «уничтожения чуть ли не трех четвертей европейских евреев»1.
Ханна Арендт. 1972 год
В этой – повторим авторский диминутив – «книжице» уже заявлены темы, центральные для дальнейшего творчества Арендт, равно как и для всей еврейской политической мысли ХХ века: европейское Просвещение и эмансипация евреев, империализм и ассимиляция, антисемитизм и Холокост, сионизм и отношения с арабами, а также нетривиальное для еврейского мыслителя отношение к этим темам, у многих читателей Арендт вызвавшее вполне естественное недоумение и возмущение. Обосновавшись на безопасном и благополучном Манхэттене, вдали от концлагерей Германии и малярийных болот Изреэльской долины, Арендт занималась последовательной критикой как европейских мучеников, так и палестинских халуцим.
Узников гетто и лагерей она укоряла за бездействие и пассивность, обусловленную внушенной им уверенностью в неизбежности гибели (уверенностью ложной и порочной, по мнению Арендт), а иных – за стремление «просто выжить», любым путем, без героизма, без военного сопротивления, без масштабных проектов объединения с другими угнетаемыми и истребляемыми группами.
Палестинских сионистов Арендт упрекала в «близоруком реализме» и «сектантской идеологии», политической слабости и неспособности бороться с антисемитизмом. Она называла их изоляционистами, которые отделяют себя от еврейской диаспоры в Европе и Америке, интересуются «только <...> ишувом и совершенно не желают становиться протагонистами всемирного национально-освободительного движения». Это может показаться несколько абсурдным, но Арендт не устраивала в сионизме его националистическая составляющая, естественно доминантная, а также зависимость от региональных интересов имперских держав:
Национализм, когда он верит лишь в грубую силу нации, явление довольно неприглядное. Но конечно, еще хуже национализм, который в силу необходимости и по общему признанию зависит от мощи чужой нации.
По мнению Арендт, объединяться надо было не с политическими силами, а с другими угнетенными народами, в первую очередь – арабами, сионистскую политику по отношению к которым она не одобряла и высмеивала: от «предоставления еврейским меньшинством арабскому большинству прав меньшинства» по Билтморской программе 1942 года до собственно раздела Палестины на два государства: еврейское и арабское. В отличие от других противников раздела, коих было немало среди европейских еврейских интеллектуалов (в том числе Мартин Бубер и Гершом Шолем), Арендт и после 1948 года не примирилась с положением вещей, проча израильтянам дальнейшую изоляцию от всего мира и эскалацию конфликта с арабским окружением на Ближнем Востоке.
Если соображения Ханны Арендт по различным Judenfragen в конце 1940‑х годов встретились с критикой и непониманием со стороны соплеменников, то ее репортажи с процесса Эйхмана в Иерусалиме, публиковавшиеся в журнале The New Yorker и вышедшие отдельной книгой в 1963 году, вызвали взрыв праведного гнева и у израильтян, и у выживших жертв Холокоста, превратив автора чуть ли не в парию в еврейском обществе[1].
Как известно, Адольф Эйхман, оберштурмбанфюрер СС, начальник подотдела РСХА по «окончательному решению еврейского вопроса», прозванный «архитектором Холокоста», после войны скрывался в Аргентине, где был обнаружен сотрудниками «Моссад», вывезен в Израиль, судим, осужден и казнен через повешение. Еврейская обывательская позиция здесь предельно недвусмысленна: молодцы ребята, разыскали гада, похитили, засудили и уничтожили – отомстили за своих, самостоятельно, решительно и в то же время законно и с должным резонансом – через суд, а не ножиком в темном переулке.
Позиция репортера ведущего американского еженедельника во много раз сложнее. Обработав все доступные прессе судебные документы, а также массу релевантных публикаций в периодике и прочей литературы, Арендт сформулировала на 400 страницах свой неординарный взгляд на само это событие и его контекст, взгляд, ревизионистский по отношению к – парадокс – еще не утвердившемуся на тот момент каноническому образу Холокоста. Ведь вопреки, опять же, обывательскому мнению, привыкшему отсчитывать трагический культ Катастрофы – с мемориалами, памятными церемониями и научными исследованиями – от освобождения Освенцима или от Нюрнбергского процесса, этот культ в знакомом нам виде сформировался лишь постепенно, в течение последних десятилетий, а до того Катастрофа во многом замалчивалась, в том числе в Израиле, где культивировали героический образ еврея-победителя, а диаспорной униженности и пассивного мученичества стыдились. До середины 1960‑х Холокост – за исключением нескольких героических эпизодов вооруженного сопротивления – не занимал достойного места в коллективной памяти израильского общества; эта тема почти не затрагивалась ни в литературе, ни в публицистике, ни в школьных учебниках. И хотя кнессет еще в начале 1950‑х годов установил День памяти Катастрофы и героизма, приуроченный ко дню начала восстания в Варшавском гетто (и в этом названии и в выборе даты хорошо видна попытка героизации прошлого), обязательно отмечаться он стал гораздо позже. Примечательно, что Арендт, критиковавшая руководителей Государства Израиль и конкретно Давида Бен-Гуриона, в частности, за их концепцию суда над Эйхманом, во многом разделяла их отношение к жертвам Холокоста.
Однако первая и центральная ее мысль по поводу процесса Эйхмана, вынесенная в заглавие книги («Банальность зла»), касается не евреев, а самого подсудимого и состоит в том, что Эйхман – не монстр, не садист и не перверт, а «ужасно и ужасающе нормальный» человек, служака, карьерист. И это наблюдение, естественно, экстраполируется и на многих других «нацистских преступников», бюрократов Третьего рейха, чья вина состояла не в патологической жестокости и не в фанатичной вере в порочные идеалы, а в том, что они не думали, не хотели знать, обманывали себя, не желали видеть факты, анализировать их и поступать сообразно своей совести.
Вторая мысль, гораздо более взрывоопасная, экстраполирует это же наблюдение и на людей по другую сторону границы, границы добра и зла. В Холокосте виновны не только нацисты, которые, вопреки распространенному убеждению, далеко не везде и не всегда были непреклонно жестоки и фанатичны, а напротив, охотно отступали перед твердостью французов, датчан или итальянцев, вознамерившихся защищать своих евреев. В уничтожении трех четвертей европейского еврейства был задействован целый ряд факторов, политических, социальных и национальных, включая поведение самих евреев – как в годы геноцида, так и в исторической перспективе. Арендт превратила евреев из жертв в соучастников, из пассивно претерпевающих историю в ее акторов. В интерпретации Арендт антисемитизм ХХ века оказывается следствием поведения евреев предшествующих веков, их самоотождествления с абсолютистским государством. Потомки Hofjuden в 1930–1940‑х годах оставались в плену традиционных стереотипов и продолжали слепо верить государству: германские евреи не понимали угроз, не верили в опасность, открывали двери полиции, откладывали бегство, не осмеливались на бунт; главы общин отмалчивались, избегали объявлять о нацистской расовой политике в синагогах, послушно формировали «еврейские советы» и послушно составляли списки будущих узников гетто и лагерей. Арендт упрекала европейских евреев, а особенно их лидеров, в обмане и самообмане и – вследствие этого – в коллаборационизме, вплоть до уничтожения своих соплеменников в концлагерях. В качестве превентивного ответа на любые замечания об очевидной несоизмеримости вины нацистов и вины юденратов она отвечала, что ошибки, совершенные ее народом, волнуют ее гораздо больше, чем ошибки, совершенные другими народами.
В еврейской мысли последних лет идея участия как замены виктимности утвердилась вполне; но идея ответственности за события подобной направленности и подобного масштаба продолжает считаться ревизионизмом. Неудивительно, что этот тезис Арендт вызвал незамедлительную и весьма эмоциональную реакцию, в том числе со стороны еврейских интеллектуалов. Шолем в своем письме нашел нетривиальный аргумент в сфере не истории, а личности оппонента и упрекнул Арендт в некоторой душевной неполноценности:
В еврейском языке есть такое понятие, которое совершенно не поддается определению и при этом вполне конкретно, – это аават Исраэль, или любовь к еврейскому народу. У вас, моя дорогая Ханна, как у столь многих интеллектуалов, происходящих из германских левых кругов, не наблюдается и следа этого чувства.
«Дорогая Ханна» с готовностью согласилась, углядев в означенном чувстве худшие элементы национализма и заявив, что она любит отдельных людей, а не народы и прочие группы. Диалог неудавшегося разоблачения, интонационная реплика блестящего: «“Вы ненавистник пролетариата!” – гордо сказала женщина. “Да, я не люблю пролетариата”, – печально согласился Филипп Филиппович».
Третья тема книги, некоторым образом продолжающая осуждение сионизма у ранней Арендт и вызвавшая не меньше нареканий у еврейской публики, процессом Эйхмана однозначно гордившейся, – это критический анализ самого процесса, аргументации обвинения, позиции израильского суда и израильского государства. Арендт критикует вышеназванные институции за то, что в стремлении продемонстрировать самостоятельность Израиля, его независимость от мировых держав и его право выступать от лица всего еврейского народа не созвали международный суд. За то, что судили за преступления против еврейского народа, не поднявшись до следующего уровня – преступлений против человечества, хотя нацистская расовая политика предписывала стереть с лица земли определенные народы, то есть изменить облик человечества в целом, его природу. За то, что не сумели увидеть в Холокосте принципиально нового феномена, а продолжали еврейскую традицию рассматривать современные события как актуализацию библейских архетипов, новые бедствия как повторение былых гонений и погромов, только в большем масштабе.
Адольф Эйхман во время своего тюремного заключения. Израиль, 1961 год
Пожалуй, самое интересное, что предлагает книга «Эйхман в Иерусалиме» вкупе с известной нам богатой ее рецепцией, это китайский костяной шарик иерархии восприятий.
Как деятельность оберштурмбанфюрера СС Адольфа Эйхмана расценил израильский суд.
Как ее объяснял сам подсудимый Эйхман.
Как к судебному процессу над Эйхманом отнеслась немецкая еврейка и американский профессор Ханна Арендт.
Как книгу последней восприняла еврейская публика, которая ответила и продолжает отвечать на нее рецензиями, статьями и монографиями, упрекая Арендт в недостаточной информированности (пропуске части слушаний на процессе), фактологических ошибках и неточностях в изложении истории Холокоста, в априорной ненависти к сионизму и в уже упоминавшемся отсутствии «любви к народу Израиля», а конкретнее – в присущем многим немецким евреям презрении к восточноевропейским собратьям, не говоря уже про ближневосточных. В частной переписке Арендт называла израильтян «восточной толпой», Израиль – в однозначно пейоративном значении – «полуазиатской страной», а «типичным галицийским евреем, который постоянно делает ошибки и не знает ни одного языка», она обозвала генерального прокурора Гидеона Хаузнера, того самого, который начал свою обвинительную речь знаменитыми словами:
– Представ здесь перед вами, судьи Израиля, дабы вести обвинение против Адольфа Эйхмана, я стою не один. Со мной вместе в этот час – шесть миллионов обвинителей. Но они не могут встать, указать обвиняющим перстом на сидящего на скамье подсудимых и воскликнуть: «Я обвиняю!» Их пепел развеян по холмам Освенцима и по полям Треблинки и рассыпан по лесам Польши. Их могилы разбросаны вдоль и поперек Европы. Их кровь вопиет, но голос их не слышен.
Подобные отзывы Арендт дали возможность критикам обвинить ее в расизме, можно сказать – субэтническом расизме.
Как взгляды Арендт стали очередным пунктом в общей полемике правых и левых, сионистов-милитаристов и пацифистов, тех, кто отказывает диаспорному еврейству в праве на существование, и тех, кто считает Израиль нацистским государством? Как бы сама Арендт отнеслась к этой полемике в ее современном виде, равно как и к дебатам о Холокосте, и к криминализации «отрицания Холокоста» во многих странах Европы? Сочла бы это необходимостью или иллюзией ее, самообманом, голосом совести или ограничением свободы?
И наконец, как все эти слои восприняло издательство «Европа», возглавляемое политтехнологом Глебом Павловским, которое в августе 2008‑го издало эту книгу под видом «дотошного исследования Холокоста» и сопроводило ее комментарием о «кровавом» грузинском национализме и об узурпации Западом в лице Гаагского трибунала права судить преступления против человечности. В этой издательской аннотации нельзя, конечно же, не увидеть – как учит нас Арендт – либо самообман и глупость, либо обман и ложь. Ибо никакое это не исследование Холокоста, а исследование судебного процесса, юридических тонкостей и моральных оснований, причин зла в мире и проч.; ибо Арендт была европоцентристкой и сама выступала за международный, в случае суда на «архитектором Холокоста» – именно европейский трибунал; ибо преступления против человечности она как раз призывала понимать совсем иначе, чем «Грузия для грузин». И тезис о «банальности зла» – о том, что кто угодно, самый обычный и добропорядочный гражданин, может стать монстром машинально, из-за недостатка этической рефлексии – относим, скорее, к ставшему обыденностью великорусскому шовинизму, чем к «кровавым попыткам грузинских властей». К тому, что нельзя любить и ненавидеть группы, а тем более произвольно их формировать, непродуманно произнося «мы» и «они». К тому, что принадлежность по крови и месту рождения не предопределяет идеологическую верность и не отменяет человеческую совесть, ибо предопределения вообще обманчивы, «неизбежность в любом обличье – лишь призрак, который стремится завлечь нас играть роль вместо того, чтобы сделать попытку хоть как-то быть человеком».
Волкер Марз. Инсталляция «Пространство, в котором можно думать о Ханне Арендт». Берлин
Если говорить о том, чем эта книга полезна именно российскому читателю, то в первую очередь, скорее, своим отношением к правосудию – допущением его торжества, бескорыстным стремлением к этому торжеству и попыткой беспристрастного анализа многочисленных юридических нюансов в деле, отношение к которому автора не могло не быть очень страстным, а кто в нем прав и виноват – интуитивно понятно задолго до начала дела. Подобное отношение – интересный месседж для российского менталитета, в том числе интеллигентского, воспитанного на русской классической литературе, где – в отличие от западной литературы или, скажем, американского кино – судебные процессы не делаются стержнем произведения, а если и делаются, то истинная справедливость всегда существует и иногда торжествует отдельно от суда и следствия. Особенно неуместна в контексте правосудия столь дорогая западному сердцу денежная компенсация – ведь, как известно всем внимательным читателям русской классики, деньгам место в камине.
Прекрасной иллюстрацией отношения к правосудию в отечественной культуре служит недавний нашумевший фильм, в некоторой степени ремейк старой американской картины. Весь посвященный суду, точнее, воспроизводящий заседание коллегии присяжных, он при этом проводит совершенно антиюридические идеи. Справедливость в фильме торжествует не благодаря рациональным аргументам, а благодаря эмпатии, откликам на историю обвиняемого в личных воспоминаниях присяжных, а влиятельная ложная концовка предписывает судебную несправедливость ради спасения, то есть торжества истинной справедливости. Закон что дышло: куда повернул, туда и вышло, – а справедливость, согласно российскому менталитету, возможна по понятиям, а не по закону.
И в этом смысле – в связи с пренебрежительным отношением к суду, особенно к такому, на котором и так «все понятно», а вовсе необязательно в связи с операциями «Принуждение к миру» или «Расплавленный свинец», Гаагским трибуналом или ревизионистскими высказываниями под покровительством понтифика из гитлерюгенда – книга Арендт, которая, по словам одного американского рецензента, «пишет как ангел, способный перехитрить черта», крайне полезна для российского читателя, преимущественно интеллектуально и рефлексивно девственного, ленивого и недисциплинированного в отношении этих вопросов.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.