[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ИЮЛЬ 2008 ТАМУЗ 5768 – 7(195)

 

ГНЕВ БЕЗ МИЛОСТИ

Анна Исакова

В новой книге Аарона Аппельфельда[1], как, впрочем, и во всех остальных его книгах, исследуется Катастрофа. Это естественно для человека с биографией Аппельфельда. Он родился в 1932 году в местечке Ядова под Черновицами в семье зажиточных еврейских интеллигентов и получил имя Эрвин. В школе успел проучиться всего один год, после чего вся семья была заключена в гетто. Там мать Эрвина погибла, а девятилетний мальчик и его отец были отправлены в Транснистрию. По дороге Эрвину удалось бежать. С 1941 по 1944 год мальчик прятался в лесах, самостоятельно добывая себе пропитание. Время от времени нанимался пастушонком к крестьянам, выдавая себя за деревенского сироту. Светлые волосы и приличное знание украинского языка оказались для него спасительными. В 1944 году он вышел к советским войскам, затем пробрался через Югославию в Италию, откуда был доставлен в Палестину.

В первой части повествования Аарон (Эрвин) Аппельфельд рассказывает, в сущности, о себе, с небольшими, но значимыми вариациями. Его герой старше реального автора, поэтому он успевает проучиться в школе дольше, приобретает кое-какой жизненный опыт и вырабатывает особую философию бытия. Из гетто его отправляют не в Транснистрию, а в трудовой лагерь, где он строит печи для крематория. Внезапное озарение относительно назначения строящегося объекта заставляет одного из лагерников совершить поджог, в результате чего герой оказывается на свободе и уходит в леса. Он выживает благодаря заботам взрослых беглецов-лагерников, а после войны организует особое благородное братство выходцев из фашистских лагерей.

Братство промышляет спекуляцией, но тратит свой доход на возвышенные цели: отлавливает и казнит военных преступников, а также разрабатывает особый способ вернуть к жизни иссушенные кошмаром Катастрофы души. В конце концов утопическое общество, разумеется, распадается, одни братья выбирают нормальное существование, к которому они совершенно не приспособлены, другие предпочитают уйти из жизни.

Этот сухой пересказ не передает и сотой доли тонкой и искренней задушевности, какой дышит та часть текста, которая запечатлела психическое состояние людей, сопротивляющихся попытке превратить их даже не в бессловесных животных, а в неодушевленный объект отвращения. Трудно оторваться от страниц, повествующих о тщетных попытках главного героя и его друзей выйти из своего одиночества к людям, не пережившим подобный кошмар, и найти место рядом с ними. Мне не известен текст, передающий с такой точностью и убедительностью невозможность возврата к нормальной жизни, пошлой в глазах тех, кто самим своим существованием взывает к вселенскому взрыву и уничтожению опозорившей себя нормы.

Казалось бы, раз автору удалось сказать и показать все вышеупомянутое, – о чем еще говорить? Но удержать восторженное отношение к обсуждаемому тексту вовсе не просто: замечательные по содержанию и форме куски грубо перекрываются неуклюжими конструкциями.

К чему, скажем, автору понадобилось сделать своего героя одноруким, да еще одарить его магической культей, вся функция которой сводится к роли передатчика, позволяющего беседовать с призраками? Это подобие шрама Гарри Поттера выглядит в романе о Катастрофе неуместным заимствованием, превращающим исповедальную прозу в приключенческую фантастику.

В начале романа культя несет дополнительную функцию – помогает мальчику-инвалиду вырабатывать характер. Эпизоды, отсылающие читателя к литературе о Мересьевых и Корчагиных, не вызывают ничего, кроме скуки, раздражения и удивления. Однако на этом безвкусные приключения культи не кончаются. Выясняется, что она образовалась в результате кровавого ареста злодеем-жандармом матери-коммунистки с младенцем на руках. С этим коммунизмом вообще сплошные накладки, заставляющие предполагать, что автор не создает собственную повествовательную канву, а просто сшивает цитатные лоскуты из плохой советской литературы. Доходит до того, что коммунистическое братство, собиравшееся в гостиной родительского дома героя, оказывается прообразом братства бывших лагерников, и таким образом эта мифическая организация низводится до уровня партийной ячейки.

Не менее удивительно и отношение автора к соплеменникам. Было бы странно заявить, что Аппельфельд, считающий себя не израильским, а именно еврейским писателем, не любит евреев и знает об их образе жизни в галуте понаслышке. Однако его тексты говорят сами за себя. Хуже всего приходится в них светскому галутному еврею. Он безынициативен, беспомощен и ведет бессмысленное существование. Обычно это транжирящий родительские деньги пьяница, ловелас, ничтожество в собственных и чужих глазах, одним словом, лишний и вредный для общества человек. Религиозный еврей стоит в иерархии писателя несколько выше. Но и он пассивен и скучен, удручающе малообразован, а кроме того, всегда плохо и неточно прописан как персонаж. Как правило, это лишь тень, исполняющая религиозный обряд. Полнокровны и некарикатурны в еврейском мире Аппельфельда только коммунисты и сионисты. Впрочем, что касается этих двух групп персонажей, то и они не особенно убедительны, поскольку слишком благообразны. (Отметим, что все вышесказанное не имеет никакого отношения к бывшим узникам концлагерей – тут Аппельфельд точен до малейшей детали, его образы полнокровны и вызывают у читателя живое чувство.) Почему так?

Ответ опять же дает биография писателя. Мы уже отметили, что юный Эрвин Аппельфельд жил нормальной жизнью еврейского ребенка из зажиточной интеллигентной семьи всего шесть-семь лет. Однако, даже если допустить, что бытовые детали еврейской жизни в галуте остались для Аппельфельда только смутным воспоминанием детства, – что мешает столь талантливому и изобретательному автору воссоздать этот мир из обилия визуальных и текстовых свидетельств, разбросанных по журналам и фильмам, фотографиям и книгам, музейным экспозициям и бесчисленным мемуарам? А уж жизнь религиозных евреев любого направления в Израиле есть почти буквальная реплика былой жизни религиозного еврейства в галуте. Почему же не перенести все это в текст произведения?

Можно, конечно, предположить, что смазанность образов галутных евреев должна подчеркивать драму Катастрофы, уничтожившей былую жизнь и оставившей о ней лишь нечеткую память. Но почему эта память должна быть столь одиозной и основываться на штампах?

Перейдем к израильской части биографии Аппельфельда. Четырнадцатилетний подросток, геройски переживший Катастрофу, попадает в Палестину незадолго до основания Государства Израиль, получает новое имя Аарон и передается на попечение движению «Алият а-ноар». Какова была основополагающая воспитательная доктрина в воспитательных заведениях этого движения, мы знаем: отрицание галута, в котором не было и быть не могло ничего позитивного; восхваление физического и особенно сельскохозяйственного труда; уничижительная характеристика горожанина, торговца, предпринимателя, одним словом, буржуя; пренебрежительное отношение к евреям, погибшим в Катастрофе; индоктринация в пользу самовоспитания в героическом духе по образу евреев библейских времен, а также почтение к коммунизму и коммунистам, доходящее до абсурда.

Все эти установки, за исключением отношения к Катастрофе, покорно перешли в произведения Аппельфельда и путешествуют из одной его книги в другую в виде неизменных штампов. Он протестует только против отношения к Катастрофе и ее жертвам. Поэтому в его произведениях только Катастрофа детально документирована и выверена до малейших деталей; реальная жизнь евреев галута до Катастрофы, как, впрочем, и современные реалии израильской жизни, автора просто не интересуют.

О жизни Израиля Аппельфельд никогда и не писал. Но осмыслить Катастрофу без воссоздания образов галутных евреев и их жизни до этого кошмара невозможно. Катастрофу-то автор знает и помнит, более того, считает своей миссией повествование о ней. Тут его не собьешь с толку никакой идеологией. А вот база его памяти относительно галутного образа жизни евреев явно недостаточна для сознательного отторжения навязанных идеологией образов и представлений.

Впрочем, слабые стороны прозы Аппельфельда, как, например, и неудачные страницы книг Солженицына, ничего не меняют в нашем отношении к этим писателям одной темы. Возможно, Катастрофа еще ждет своего выразителя, который сумеет взглянуть на нее более полно, более объемно. Однако никто не подойдет ближе Аппельфельда к самой потаенной сути ее смертоносного дыхания. Не для этого ли он был сохранен самым невероятным образом в этом мире?

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.


[1] Аарон Аппельфельд. А-заам од ло надам («Еще не утих гнев»). Издательство «Кинерет – Змора бейтан», 2008.