[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2008 ИЯР 5768 – 5(193)
Детство в Шкловском хедере
Соломон Цетлин
Окончание. Начало в № 2, 3, 2008.
Между тем время шло, и занятия в хедере шли своим чередом. Учитель обучал нас древнееврейскому по особому, ему одному известному, им же выдуманному способу. Читая с нами Библию или книгу какого-нибудь из пророков, он объяснял нам изменения окончаний единственного и множественного чисел, мужского и женского родов и т. д. В ходе чтения он вдруг спрашивал: «А как было бы, если бы не один пошел, а многие, как надо бы тогда сказать?» Или: «Как было бы, если на месте этого слова мужского рода было слово женского рода?» Таким способом усваивали мы «грамматику» без учебника.
Я поставил это слово в кавычки потому, что наш учитель вряд ли знал настоящую грамматику древнееврейского, ибо всегда путался, когда встречались неправильные глаголы со свойственными этому языку изменениями. Учитель преподавал практическим способом: устно – при изучении Торы и пророков и письменно – заставляя слово написать во всех видах, временах, родах, падежах и т. д. Результаты действительно получались поразительные: мы все успевали и легко все усваивали.
При преподавании Талмуда у него также был свой метод. Он объяснял, придерживаясь ясного, очевидного смысла, пользуясь при этом только комментариями Раши и не признавая иных – «прибавочных» комментаторов, искавших тайный смысл путем схоластики. Когда реб Залмана спрашивали, почему он не проходит с учениками известных «острых» комментаторов, наш меламед отвечал, что талмудическое «море» нужно переплыть сначала «по поверхности», а уже потом «опуститься на дно». Потом он прибавлял:
– Если моему ученику суждено будет остаться «при Талмуде» (у евреев той эпохи были две карьеры – талмудическая и торговая. – С. Ц.), тогда он еще несколько раз пройдет поверху и на самое «дно» Талмуда опустится, чтобы там искать «жемчуг». Если же ему суждено быть торговцем, то при «поверхностном плавании» он наверняка лучше сохранит все то, что получил в хедере.
Мы жили недалеко от любавичской синагоги, в собственном маленьком домике. В одно лето мы продали этот домик и купили более просторный на большой улице, прилегающей к окраине города. За нашим новым домом вдаль уже тянулись огороды и поля, обрабатываемые христианами.
Помню подслушанный разговор между родителями. Папа давно хотел обменять наш маленький домик на больший, но мама принципиально противилась:
– На деньги, которые нужно будет приплатить, можно будет заработать, а жить мы можем и в меньшем доме.
Так как подходящих домов для покупки не было, а много денег затратить отец не мог и не хотел, то вопрос так и оставался открытым. Но подвернулся этот дом, выстроенный его другом, проживавшим в Москве, – согласился этот друг на рассрочку платежей, и покупка вышла, что называется, «легкая». Но мама все же противилась, выставляя свои доводы, на что отец урезонил ее:
– У тебя бабский ум. Подумай хорошенько. Ты вот говоришь, живем среди евреев, близко к синагоге. Но мы дышим скверным воздухом, от пожаров всегда в опасности, соседи справа и слева знают, что у тебя в горшке варится. Новый же дом – иной: сухо, тепло, просторно, кругом аромат полей. В хорошую погоду будем ходить в нашу любавичскую синагогу, а осенью и зимой – в Старосельскую, что неподалеку. Наконец, годы минут, и наш мальчик будет а-хосн (жених), приедут мехутоним (сваты), надо будет показаться...
Не знаю, все ли доводы отца имели успех, но на праздник Шавуот мы переехали и отпраздновали новоселье. Это совпало с первым семестром моего учения у Залмана Бабиновицера. С разрешения мамы я пригласил всех своих товарищей. Был светлый майский день. Нас угостили, и мы пошли гулять на лужайку недалеко от дома. Встретившиеся русские «хлопцы» нас, вопреки обыкновению, не тронули, другие показывали пальцами на некоторых мальчиков, чьи родители были известны всему городу, и в тот вечер все эти «хлопцы» относились к нам с подобострастием.
В то же лето мне случилось (первый раз в жизни!) провести несколько часов за городом. Первый день месяца по еврейскому календарю считается у евреев «полупраздником», и наш учитель отпускал нас за час до обеда, освобождая от занятий на весь день. В один такой день, солнечный и знойный, я был приглашен товарищем поехать с ним и всей его родней за город. Собралась компания из семерых мальчиков разного возраста, и мы все оказались под руководством и под наблюдением гувернантки.
Расселись в просторной коляске, так называемой «канифаске», запряженной красивой лошадью, принадлежащей их деду, богатому реб Шлойме Монасцину, и поехали в Семеновку. Эта живописная местность лежала по ту сторону озера, и, чтобы добраться до нее, приходилось делать большой круг в две-три версты. Приехали, кучер распряг лошадь, а мы рассыпались по красивой лужайке, окруженной засеянными полями. Был июль. Рожь уже отцвела, но была еще полна васильков, свежих и пахучих; яровые поля раннего посева были в полном цвету, другие только начали цвести. Впечатления этого дня остались в моей памяти на всю жизнь. В первый раз я увидел цветущие поля, опьянел от аромата и готов был от восторга обнимать весь мир.
Особенно, помню, поразило меня одно поле, как бы сплошь залитое серебром. Это оказалась цветущая гречиха, которая цветет сплошным белым цветом с чуть-чуть лиловым оттенком, блестя на солнце своим серебром среди других полей, так же покрытых голубенькими и красненькими цветками, и сливаясь с ними в общем собрании цветов. Все это, вместе взятое, произвело на меня чарующее впечатление, и, бегая с мальчиками и всей детворой взапуски, я не мог оторвать глаз от такого зрелища, часто останавливался или валялся на траве, собирая цветы. Я просто не знал, что делать от избытка восторга!
Случилось так, что я, валяясь по траве, опрокинул кувшин с молоком. Гувернантка по-немецки выругалась и закричала на меня. Я считал себя невиновным и не знал, что ей сказать, но мне было стыдно, и я решил в отместку ей уйти. Не говоря никому ни слова, повернулся и пошел по направлению к городу. Но я не успел пройти и четверть версты, как вся детвора меня догнала и заставила вернуться. Гувернантка мне улыбнулась и что-то сказала, взяв за руку. Я ни слова не понял, но видел, что она хочет помириться со мною... С заходом солнца мы решили, что пора вернуться, и были уже густые сумерки, когда мы въехали в город.
Учение в хедере шло привычными темпами. Каждый день, летом и зимою, в обычные часы, Талмуд, Тора и Пророки сменяли друг друга. Не останавливаясь на комментаторах, устраивающих глубокие схоластические прения, мы не задерживались долго на одном трактате, а захватывали больше вширь, чем вглубь. Талмуд в сущности своей мне дался легко; я его понимал, а это – самое главное. Зная обычную систему споров и дискуссий, выводов и заключений, я сравнительно легко разбирался в самых запутанных местах. Этого успеха я достиг благодаря моему учителю – реб Залману.
Но с другой стороны, в учебе отсутствовало нечто захватывающее: без глубоких прений Талмуд становился скучноват, не давал пищи уму, не оставалось удовлетворения. Гораздо больше захватывала меня легендарная часть Талмуда – Агада, особенно те ее места, где повествуется о героях еврейского народа. Эти рассказы много говорили и уму, и сердцу. В агадических преданиях и легендах – вся народная этика, в них, как в зеркале, отражается еврейская душа, все еврейское прошлое, фундамент нашего национального здания, вся духовная и семейная жизнь народа. Эти места Агады рассыпаны по всему Талмуду. И, бывало, в тот день, когда в хедере мы проходили страницу с преданием из Агады, дома я с увлечением перечитывал это место и вдумывался в содержание еще раз.
В то время как Агада давала пищу моему детскому уму и сердцу, меня все более и более начала интересовать и захватывать так называемая «библейская беллетристика». Дома я зачитывался Книгами Пророков. Особенно часто перечитывал «Книгу Судей», обе «Книги Шмуэля», как и «Книги Царств», притом повторял каждый рассказ несколько раз, так что многие страницы знал наизусть. Я по-своему оценивал прочитанное, преклонялся перед одним из пророков, восхищался его героизмом или добродушием и презирал совершившего злой поступок или жестокость. Многого я не понимал, по-детски догадывался, но почему-то не расспрашивал, зная, что настоящего ответа не получу... Все места в Торе и Книгах Пророков повествовательного характера, где участвуют лица, творящие добро и зло, обнаруживающие простодушие и благородство или хитрость и грубость, были читаны-перечитаны многократно. Все библейские «романы» (Яаков и Рахель, история с дочерью Яакова Диной, Амнон и Тамара и многие другие) были тоже прочитаны по нескольку раз и пробуждали во мне еще большее стремление к чтению.
Правда, та форма и те выражения, в каких излагаются в Библии действия персонажей, в полной мере доступны только взрослым. Но тогда считалось одинаково полезным для всех возрастов читать Книгу Книг, и никому в голову не могло прийти, что она может вредно повлиять. Помню, я задавал учителю много вопросов, на которые он давал мне уклончивые ответы. Так, между прочим, учитель слова «насиловать», «изнасиловать» переводил как «мучить». И слова Тамары он переводил так: «брат мой, не мучь меня». Я тогда наивно спрашивал учителя:
– Как мог Амнон «мучить» свою сестру, когда сказано, что он ее очень любил?
Учитель ответил, что Амнон был просто злой и сумасбродно жестокий ко всем человек. Но я не успокоился и засыпал его вопросами, пока он не воскликнул:
– Библия и Талмуд – они без дна, как море глубоки! Только очень умные и старики-ученые могут опуститься глубоко, а дети, такие, как ты, «плавают поверхностно», не все можно вам объяснить.
Я не успокоился, но перестал спрашивать.
В это время я также с увлечением и без всякого разбора стал читать «русские» книжки. Однажды, будучи в гостях у своего товарища, увидел толстую книгу «Граф Монте-Кристо». Я получил эту книгу и начал ее читать, – мне уже не было это так трудно, и не так часто приходилось смотреть в словарь. Я читал эту толстую книгу запоем. Как только мама после ужина ложилась спать, я зажигал коптилку – небольшую мисочку с рыльцем для фитиля, в которую вливали конопляное масло, и читал за полночь, до двух-трех часов.
Однажды книжку М.А. Гинзбурга «Сборник писем между первыми представителями эпохи “берлинского просвещения”» я получил у товарища на дом, и она мне очень понравилась. Большинство писем в духе легкой критики застарелых обычаев, освященных временем, в которых нет ничего еврейского. Другие письма говорят о необходимости улучшить преподавание в хедерах и обращать больше внимания на изучение древнееврейского языка, истории народа и т. д. Написаны хорошим библейским языком, без риторики.
Это была первая книга, которая показала мне, как можно говорить и писать на древнееврейском. Впервые я читал мысли, изложенные хорошим еврейским языком, некоторые письма были с большим юмором; остро и красиво вышучивались хасидские проделки. На меня не так действовало содержание книги, которое во многом было мне непонятно, как красота языка и форма изложения. Эта книжка возбудила во мне желание научиться писать по-древнееврейски.
И тогда, не откладывая дела в долгий ящик, без руководителя, со слабыми, поверхностными познаниями в грамматике, я начал списывать целые изречения из Библии, подбирая подходящие слова для моей мысли. Выходило «кудряво» и витиевато, но тогда так писали раввины. Первое письмо, написанное отцу, я снабдил припиской, которую запомнил: «Мои сердечные думы и плоды моих мыслей, изложенные здесь мною без помощи учителя, я подношу тебе, мой дорогой отец».
Видно, отец был очень доволен письмом, так как вскоре мы получили от него посылочку, а в ней неожиданно оказалась материя мне на сюртук, какие тогда носили, с наказом маме отдать хорошему портному.
Так прошли три семестра (полугодия). Приближался четвертый, а мне в начале его исполнялось 13 лет, и я делался – по еврейской религиозной традиции – совершеннолетним. В те давние времена мальчик, которому минуло 13 лет, считался человеком «самостоятельным» – в смысле ответственности его перед Б-гом, так как до этого момента отец отвечал за грехи сына. Но как только мальчик проходил бар мицву – традиционный обряд совершеннолетия, – он сам становился «ответчиком». В день именин мальчика вызывали в синагоге на возвышение – биму, для того чтобы он вслух для всех присутствующих читал Тору. И отец мальчика тоже выходил на биму и громко произносил: «Благословен Тот, Который меня избавил» (подразумевается – «от наказания»).
День бар мицвы считается праздником в семье мальчика. А тот, если он «ученый», произносит речь на талмудическую тему, посвященную тфилин – филактериям, которые теперь он обязан перед Б-гом ежедневно накладывать на лоб и левую руку.
Расскажу, как я провел день моей бар мицвы – благословенный субботний день во второй половине ноября. Стояли первые зимние заморозки, было сухо и светло. В синагоге я был вызван на чтение Торы – мофтир, для чего обыкновенно вызывают исключительно почетных лиц. И вот, стоя на биме, я произносил положенный текст громким голосом, с большою торжественностью и с большим чувством. Отец, взошедший со мною, стоял все время возле меня. Но я был очень возбужден и сильно волновался.
Итак, доклад должен был быть в духе талмудической схоластики, тема – тфилин. За полтора месяца до бар мицвы наш учитель, искавший тему, спросил, смогу ли я выучить наизусть для этого дня и пересказать «очень интересный», но длинный доклад, который он наметил для меня в книге известного раввина Мальбима. Я ответил, что если это уж очень длинно и «остро» (подразумевалось – «глубоко схоластично»), то, боюсь, скорее всего, не выдержу и запутаюсь. Но учитель, зная, что мой успех, конечно же, будет в значительной степени приписан ему, сказал, что он уверен во мне, времени еще много, да к тому же это дело для меня совсем нетрудное... Он явно не считался с моими физическими силами.
Когда меламед прочел со мной в первый раз намеченный текст, я заявил, что не надеюсь на себя и наверняка провалюсь. Но тот продолжал с великой настойчивостью вновь и вновь уговаривать меня, даже нарисовал ожидаемый им могучий эффект, который должен быть произведен таким текстом. И затем еще ободрил меня весьма умело: дескать, если я захочу, то сделать это мне будет нетрудно. Я обещал и взял книгу рабби Мальбима домой.
Текст оказался, как того возжелал мой меламед, и чрезвычайно «глубоким», и достаточно «острым». Да еще к тому же и довольно длинным: в нем было более полутора десятков книжных страниц.
Первое время дело у меня не клеилось. Ведь выучить наизусть такую длинную речь, запутанную сравнениями, тонкими и острыми выводами да еще и многочисленными ссылками на разных талмудистов и раввинов, действительно непросто! А тогда это тем более показалось мне предприятием чрезвычайно трудным.
И вот после трех недель подготовки я решился и высказал учителю свои сомнения относительно возможного успеха. Но тот чем дальше, тем настойчивее продолжал ободрять меня, подзадоривал очень умело, всячески льстил моему самолюбию. Наконец мой меламед попросил меня вечером, после занятий, остаться на час, и он тогда уже посмотрит, «что у нас выходит». – нужно заметить, что требовалась отнюдь не «декламация». Не столько полагалось зазубрить текст, а потом, в день бар мицвы, произносить его слово в слово – это было б еще нетрудно! – нужно было действительно весьма основательно весь текст усвоить, а потом суметь пересказать своими словами на идише, допуская только термины на языке Талмуда.
Вечером повторилось то же самое, что и раньше: учитель употребил все средства, чтобы склонить меня дать согласие.
Между прочим, он подчеркнул, какое значение должен иметь для меня успех выступления. По его словам, вся моя будущность зависит от того эффекта, который получится в результате хорошего и толково произнесенного текста... Я опять взялся за повторение.
Прошла еще неделя, и до торжества оставалось несколько дней. «Доклад» стал для меня делом чести. Я напряг все силы не только для изучения заданной темы по Мальбиму, но еще и отыскал (с помощью того же учителя) другого автора по этому вопросу. Наконец я усвоил заданную тему вполне сносно, по крайней мере для достойного и исчерпывающего ответа на могущие быть заданными каверзные вопросы и замечания.
К сожалению, это чрезвычайное тогдашнее напряжение, страх и волнение возымели сильное влияние на мою нервную систему. И вот я почувствовал себя утром, в день моего праздника, очень утомленным и слабым, голова кружилась, я не переставал волноваться. Было много приглашенных, в их числе известный в Шклове талмудист, впоследствии духовный раввин, были также и другие «талмудические светила». Из синагоги некоторые приглашенные пошли прямо к нам. Пришлось ждать многих, идущих из других городских синагог, и особенно долго пришлось ждать раввина Гурвича.
Наконец все сели за длинный стол, уставленный разнообразными бокалами, графинчиками, рюмками, тарелками с закусками. Я, как положено при бар мицве, сел во главе стола и старался держаться достойно, но у меня кружилась голова. Отец заметил, что я уже сильно бледен, и стал успокаивать меня. Но мне было стыдно признаться в слабости, и я, собрав все силы, начал свое торжественное публичное выступление.
Сначала все шло хорошо. Громко, ясно, без запинок и с достоинством я излагал выученное – все мнения авторитетов по данному вопросу. Я сравнивал их, разбирал их сущность, отыскивал точки возможного расхождения в их суждениях, нащупывал также и согласие во взглядах и т. д. Но едва я дошел до половины доклада, как мне сделалось дурно, и я, побледнев, остановился. В глазах потемнело, мои мысли спутались...
Мама испугалась, засуетилась, но сидевший за столом Йосл Глобус, по прозванию Йоше Мас, – фельдшер, доктор и большой талмудист – успокоил сперва маму, а затем уже предложил мне выпить холодной воды и отдохнуть. Тем временем почтенная публика и раввины стали хвалить меня, но в то же время не забывали и угощаться. Все говорившие обращались ко мне с пожеланиями, но я чувствовал себя не вполне удовлетворенным собственным выступлением и, оправившись, пожелал… продолжать!
Тут обратился неожиданно ко мне раввин Гурвич с вопросом. Но я ему ответил, что сейчас буду продолжать и в дальнейших прениях и выводах он найдет непременно исчерпывающий ответ на свой вопрос. И я стал излагать дальше, для чего пришлось вернуться назад. На этот раз я благополучно кончил свое выступление – к торжеству моего учителя и к радости отца.
Но и я также был доволен, отчего уже почувствовал подъем духа, а затем ощутил даже некоторую гордость, когда услышал из уст большинства талмудистов и раввинов похвалу в свой адрес. В эту минуту я почувствовал себя вдвойне счастливым: налицо был явный и достигнутый тяжкими трудами истинный успех, а вместе с ним – избавление (наконец-то!) от необходимости публичного выступления, тяжелым камнем висевшей у меня на шее в течение целого месяца.
Так я переступил порог моего «духовного» совершеннолетия. Произнесение умного, аргументированного текста показало всем мое духовное «совершенство». Родители радовались, и нас отовсюду поздравляли. Я сразу вырос, ибо стал полноправным мужчиной после бар мицвы, – теперь я сам за себя отвечаю!
А между тем время шло, и все осталось как и прежде, по-старому. Кроме «хедерной» науки я ничего не знал; учителя мне не взяли, и я оставался еще долгое время круглым невеждой...
В то время – о чем следует напомнить – в городе нашем действовало еврейское училище казенного типа. Смотрителем этого учебного заведения, что отнюдь не странно для того времени, был русский – христианин, учителями же, а их было двое или трое, не помню теперь точно, были евреи – из тех, что окончили раввинское училище в Житомире.
Эти учителя наводили ужас на еврейское население своими открытыми выступлениями против религии. Они даже в синагогу не ходили, курили и писали в субботу, не соблюдали законов кошерного питания! Этакое сугубо нетрадиционное, нееврейское поведение еврейских учителей было поистине преступным легкомыслием с их стороны!
Действительно, такое просто невозможно со стороны тех представителей грамотного религиозного еврейства, которые, казалось бы, должны подавать личный пример Б-гобоязненности и при этом самоотверженно бороться с массовым невежеством, с темнотой. Эти люди должны просвещать соплеменников своих, поощрять упорное изучение Торы и Талмуда и притом достигать этого никак не «налетами» и, тем паче, не путем открытого нарушения религиозного закона. А напротив, не отстраняясь никоим образом от религиозных традиций еврейства, они должны были доказать, что также и светские, общеобязательные знания, изучение различных учебных дисциплин вовсе не вредны для религии. Несомненно одно: веди они подобную работу – училище было бы полно учеников, жаждущих знаний.
Но эти учителя неумело приступили к исполнению своих обязанностей. А ведь тогда, как известно, и правительство Александра II (надо признать это!) было искренне воодушевлено желанием просветить своих подданных-евреев. Результат этой политики, однако же, получился обратный, если не сказать – противоположный. Евреи своих детей прятали, а учителей – проклинали...
Это не мешало евреям-богачам приглашать учителей для занятий со своими детьми. Богачам прощалось то, что иным – людям из низших классов – ставилось в вину. Да и сами богачи во все времена умели ценить свободу и пользоваться ею.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.