[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2008 НИСАН 5768 – 4(192)
СионистскаЯ пальма Абрама Идельсона
Нелли Портнова
В 1903 году в первом номере петербургского литературно-художественного журнала «Еврейская семейная библиотека», среди произведений известных авторов – С.М. Абрамовича (Менделе Мойхер-Сфорима), М. Рывкина, С. Ярошевского, М. Бердичевского и других – было напечатано стихотворение, подписанное именем «А. Давидсон»[1].
Пальма
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах…
Лермонтов
Справа волнуется море безбрежное,
Слева – седая скала…
Тихо, пустынно… И здесь-то высокая
Пальма когда-то росла.
В осень холодную, в полночь глубокую
Мир был объят еще тьмой, –
Пальмы единственной семя могучее
Брошено Б-жьей рукой.
Утром над ней уже пламень
Б-жественный
Первым лучом заиграл, –
Первые отзвуки пенья небесного
Здесь человек услыхал.
Пальма росла, упоенная первою
Чистой небесной росой, –
И далеко-далеко пораскинулась
Темно-махровой главой.
Старые ветви сменялися новыми;
Весело годы текли.
Листья и ветки, зелены и молоды, –
Вечной красою цвели.
* * *
Вдруг небеса почернели, нахмурились,
Тучи повисли кругом.
Молния вспыхнула красною линией,
Грянул раскатистый гром.
Море вскипело – и черными гребнями
Стало зловеще ходить…
Буря примчалась – и пальму вершиною
Начала в землю клонить...
Вот ураган поднимается с запада…
С шумом он листья сорвал –
И далеко на различные стороны
Их по земле разметал…
* * *
Медленно, медленно голову старую
Подняла пальма опять.
Стала вокруг озираться, – но прошлого
Было бы тщетно искать…
Пусто кругом, ни листочка единого
В черных косматых ветвях…
Сучья обломаны, ветки обглоданы…
Соки засохли в корнях…
Нет уже тени густой и таинственной,
Черной, как темный шатер, –
Пташки веселые с криком умчалися, –
Смолк их Б-жественный хор…
Там, на горах, за морями далекими,
Желтые листья гниют, –
Давят и топчут их звери голодные,
Птицы лесные клюют…
Ветер их гонит в далекие стороны
Стелет их в разных местах:
Гибнут и вянут в болотах безжизненных,
В северных хладных снегах…
Тщетно их манит вершиной поблекшею
Пальма из чуждой земли:
Дальше все гонит их ветер
порывистый,
Больше их гибнет вдали!..
* * *
Северный ветер холодный усилился, –
Листья опять понесло…
С злобою старою, с силою новою
Давит и топчет их зло…
Но не туда уже гонит их ветрами,
Бурею черной и злой:
С хладного севера, с дальнего запада
Носятся листья домой.
Морем прибило их к берегу милому,
Снова к забытым корням,
Весело машет вершиною поднятой
Пальма родимым сынам…
Первые листья сгнивают – и сочные
Корни питают собой, –
А на вершине приветливо, радостно
Вышел побег молодой!...
Это стихотворение трудно отнести к художественным достижениям – ни по меркам русской, ни в масштабе еврейской литературы. Однако хорошо известно, что поэты и писатели второго и третьего рядов более репрезентативны для понимания литературного процесса, чем гении. В нашем случае автор вообще не был профессиональным поэтом. Под именем А. Давидсона скрывался сионистский лидер, теоретик и публицист Абрам Давидович Идельсон (1865–1921). Насколько нам известно, «Пальма» – это единственное опубликованное его стихотворение, поэтому особенно интересно проследить обстоятельства его создания и публикации.
1.
Жизненный путь Абрама Идельсона – это история цельного и сильного человека. Талантливый мальчик, еще до наступления бар мицвы оставивший дом ради паломничества к «местам Торы» и переходивший, как это было принято, из одной ешивы в другую, по мнению окружающих, был предназначен к раввинскому служению. Но на его родине, в «жмудском крае», в знаменитых Жагорах, не существовало глухой стены между иудаизмом и широким миром. Сам Идельсон впоследствии вспоминал: «…большой ломки в старом укладе не было. Старое смешалось с новым; поколения отходящее и растущее заключили между собой мир; старики уступили немного из своего, а молодые не доходили до крайностей. Так начинался постепенный прогресс, продолжающийся доныне»[2]. В последнем «месте Торы», Либаве, юноша начал готовиться к поступлению в гимназию, на что ушло три года, а сам гимназический курс он освоил за полгода (не оставляя занятий Талмудом). Сдав экзамены, в 1885 году Идельсон приезжает в Москву, где в палестинофильских кругах уже разнесся слух о необыкновенном вундеркинде. Учась на юридическом факультете университета, он участвовал в палестинофильском кружке «Бней-Цион», преподавал иврит и еврейскую литературу. В 1897 году Идельсон основывает в Москве молодежные сионистские кружки «Кадима» и «Цеирей-Цион». В процессе живого общения возникли идеи его первых теоретических работ, статей «Рассол» и «О драме Макса Нордау “Доктор Кон”». В 1901 году Идельсон стал одним из основателей «Демократической фракции» в сионизме и впоследствии, уже оставив Москву, участвовал в составлении Гельсингфорской программы российских сионистов. Во время первой русской революции Идельсон стал одним из организаторов еврейской самообороны, в 1905 году он переехал в Петербург, где вплоть до 1919 года редактировал основные сионистские издания: «Еврейскую жизнь», «Хронику еврейской жизни» и «Рассвет», а в 1919 году, после запрещения советской властью сионистской деятельности, уехал за границу. В Лондоне, в качестве члена ЦК Российской Сионистской организации, он становится во главе официального органа Всемирной Сионистской организации «А-Олам», а затем, в Берлине, незадолго до кончины, учреждает еженедельник «Рассвет», подхваченный после него В. Жаботинским. Однако, как мы видели, в самом начале своей общественной деятельности, еще находясь в Москве, Идельсон обращается к весьма необычной для сионистского активиста форме выражения национальной идеи.
2.
Опубликованное в журнале «Еврейская семейная библиотека» романтическое стихотворение Идельсона принадлежит к вполне определенной литературной традиции, характерной для еврейских поэтов эпохи национального возрождения: подражание Лермонтову или переводы его стихотворений[3]. Именно Лермонтову принадлежало самое высокое место в пантеоне литературных кумиров образованных русских евреев, более высокое, чем Пушкину. На его поэзии вырастали дети в ассимилированных семьях, где говорили по-русски. Аарон Штейнберг, еврейский философ и общественный деятель, знаток русской литературы, записал в своем дневнике в начале первой мировой войны : «Сегодня столетие со дня рождения Лермонтова. Юбиляр – лучший друг моего детства. Много всколыхнулось. Как-то вдруг я снова уловил выскользнувшую было нить. Я снова юн, как в первые годы гордого детства, и снова полон светлой веры»[4]. К тем, кто получал общее образование после традиционного, Лермонтов приходил позже, но приходил непременно. Новоеврейская поэзия питалась его сюжетами, начиная с Йеуды-Лейба Гордона (1832–1892) и Мордехая-Цви Мане (1859–1886). Х. Бялик свое знакомство с русским романтизмом начал с вольного переложения «Ангела» (1891), затем обратился к «Парусу», «Поэту», «Ветке Палестины», «Листку»[5].
Объект подражания Идельсона – не одно стихотворение, а целый цикл аллегорических сочинений Лермонтова, написанных в разные годы: «Ветка Палестины», «Три пальмы», «Портреты», «Песня», «Листок», «На севере диком» (последнее – вольный перевод стихотворения Гейне, в котором некоторые исследователи усматривают проявление национальной раздвоенности поэта). Отталкиваясь от лермонтовских образов, Идельсон актуализирует их для своего еврейского читателя. Не случаен и заголовок стихотворения: пальма – ориенталистский романтический символ, и в то же время – «знаковый» для сионистской молодежи образ, олицетворяющий экзотику Палестины и антитезу галуту[6]. Национальная история, прочитанная через романтическую аллегорию, потребовала изменения формы повествования: если стихотворения Лермонтова строились обычно в виде монолога лирического героя, который исповедуется о своей судьбе: «Я вырос в сумрачных стенах», «Скажи мне, ветка Палестины: / Где ты росла, где ты цвела?» или аллегорически: «Я бедный листочек дубовый, / До срока созрел я и вырос в отчизне суровой», то автор еврейской версии ту же историю рассказывает как историю эпическую – судьба индивидуальная его не интересует. Другое важное изменение касается композиции. Завязка содержит отсылку к Библии, к акту Творения: «Первые отзвуки пенья небесного / Здесь человек услыхал». Затем следует характерная для лермонтовского сюжета контаминация природно-наивной и исторической линий, в которой каждый легко прочитывает трагическую историю погромов и гонений. «Там, на горах, за морями далекими, / Желтые листья гниют, – / Давят и топчут их звери голодные, / Птицы лесные клюют…» Метафора «листка», заданная эпиграфом из «Мцыри» и хорошо известная Идельсону из немецкой романтической поэзии, разворачивается в несколько строф, детализируется, становясь аллегорией еврейства, угнанного вдаль и погибающего на чужбине.
Стихотворения Лермонтова и романтиков вообще со сходным метафорическим строем двухчастны; райское блаженство и расцвет сменяются опустением, потерей дома, ощущением бесцельности существования. Идельсон сочиняет оптимистический финал: возвращение гонимых к родным корням, восстановление гармонии и надежды – в виде нового «побега». К романтическому дереву была органично привита идея национального возрождения, получающая необходимую для русско-еврейских интеллектуалов рубежа веков эмоциональное наполнение и культурную легитимацию в лермонтовском наследии. При этом естественно, что центральный образ прошел определенную семантическую трансформацию. В некоторых лермонтовских балладах присутствовала христианская символика (не очень сильная, открыто звучащая только в «Ветке Палестины»: «Заботой тайною хранима / Перед иконой золотой / Стоишь ты, ветвь Ерусалима, / Святыни верный часовой!»); она, конечно, исчезает. Усекаются и такие планы смысла, которые делают шедевры Лермонтова философскими элегиями, касающимися судьбы отдельной личности.
Сионистский плакат. Начало XX века.
Надпись на плакате: «Ибо вот, зима прошла, дождь миновал, удалился. Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей» (Шир а-ширим, 2:11–12).
3.
В контексте еврейских подражаний Лермонтову на русском языке и на иврите «Пальма» Идельсона не является исключением – ни по обстоятельствам своего появления, ни по типу обращения с источником. Так, палестинофильское движение вызвало настоящий поток «колыбельных», вариаций «Казачьей колыбельной» Лермонтова, содержавшей близкие идеологии национального обновления мотивы пророчества и героизма. В «Колыбельной песни» Ш. Черниховского (1897) появляется совершенно новый для еврейской литературы облик еврейского воина:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты – еврей! Печаль и горе,
Жизнь и счастье в этом.
Отпрыск древнего народа,
Гордого пред светом.
Ты – ребенок. Станешь старше –
Ясно сердцу станет,
Что творил он, что создаст он
В час, как солнце встанет.
Станешь мужем – жизнь придушит
Злобною рукою,
А пока – усни спокойно,
Я всегда с тобою.
День угас. Усни, мой птенчик,
Ночь глядит в оконце.
Не страшися теней мрака,
Встанет наше солнце.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По долине Иордана
Бродят бедуины.
Ты же будешь первым стражем
Нашей Палестины.
И когда взовьются стяги,
Сын мой не обманет.
Он пойдет с мечом меж храбрых,
Наше солнце встанет[7].
1897
Перевод с иврита Аш-Ари
По сюжетной канве лермонтовского стихотворения Черниховский моделирует универсальную и гармоничную личность «первопроходцев» в Сионе. Если политик Идельсон остановился на общей схеме национальной судьбы, то поэт Черниховский создал портрет молодого «стражника», конкретизируя и гуманизируя эту судьбу.
4.
Впрочем, эстетические и жанровые ориентиры Идельсона-стихотворца на первый взгляд совершенно не соответствуют его идеологическим установкам, отвергающим «романтизацию» политической деятельности. В своих публицистических работах Идельсон боролся с «духовным фетишизмом», с канонизацией стандартного набора общественных идеалов и призывал к прагматическому и трезвому подходу к еврейской жизни. Это значило, что для освобождения «пытливого разума народа» необходимо пересмотреть такие основополагающие понятия, как нация, культура, религия. Современный еврей, пишет Идельсон, несчастен, но виноват в этом и сам: «он не боролся, а съежился, сократился, сокращал свои потребности до minimum’а…» Пересмотр традиционных ценностей касался и отношения к иудаизму: в древности религия была «чистой верой», но постепенно она стала «религиозным фатализмом, который перенес центр тяжести человеческой жизни “по ту сторону”». Нынешний иудаизм «есть только рассол, который консервировал нас и спас от смерти, уничтожая в нас всякую жизнь». При этом Идельсон сохранял в душе ностальгические воспоминания о своем религиозном опыте. «Теперешнее поколение живет в силу того толчка, который оно получило от религиозного воспитания в детстве, – писал он в журнале “Рассвет” в 1909 году. – Пусть мы теперь неверующие, но поэзия теперь утраченной, но когда-то сильной религиозной жизни наложила на нас неизгладимый отпечаток». Современная жизнь требует более практических ориентиров. Сионизм именно тем и хорош, утверждал Идельсон, что он реалистичен и показывает пути к земному счастью. Романтическая маска сионизма (мифы национальной культуры, которые она использует) – приманка для людей «с чувствительной душой и пылким воображением», а этого недостаточно. Он не питал надежд в отношении героического идеализма евреев: ставить судьбу народа «на одну карту – на карту подвига» – невозможно, «национальная жизнь есть не что иное, как сумма множества конкретных дел…»[8].
Вместе с тем, конкретный, прагматический подход сочетался в мировоззрении Идельсона с необычайной широтой и неординарностью мышления. Жаботинский вспоминал, как во время работы над Гельсингфорской программой они, члены редакционной комиссии, «сидели тогда, как девица в терему, и думали, что весь сионизм прекрасно укладывается в пространство одной кубической сажени. А. Д. <Идельсон> пробуравил для нас со всех сторон пролеты во вселенную; показал, что ни одна стена не стена, ни одна аксиома не аксиома…»[9]. Деятельность по созданию еврейского национального центра в Эрец-Исраэль, доказывал Идельсон, можно совмещать с политической борьбой за права евреев в диаспоре.
Когда ему приходилось выступать по вопросам культуры, он не только проявлял редкую эрудицию (В. Жаботинский считал А. Идельсона самым образованным, наряду с Б. Бороховым, человеком в своем окружении), но и демонстрировал особый, диалектический подход к проблемам культурного строительства. Так, в споре с идеологом национальной культурной автономии историком С. Дубновым он говорил, что «культурная жизнь в галуте вынуждена отступать перед натиском доминирующих культур других наций», и потому бесполезно надеяться на свободу культурного проявления в диаспоре, а дискутируя с видным русским либералом Петром Струве, защищал право евреев на развитие собственной, национальной культуры.
В обращении Идельсона к кумирам российской словесности не было той «обиженной» интонации, которая ощущалась в словах некоторых еврейских литераторов. Так, в тоне национальной обиды писал о юбилее Пушкина С. Фруг («Чувства добрые»[10]). Свой некролог Льву Толстому Идельсон тоже начинает с упрека: «великий человек, прозванный вполне законно “европейской совестью”, никогда не поднимал своего голоса в защиту того народа, который Европа обижает больше всех». Но не это было для него главным: сионистский лидер останавливается прежде всего на тех моментах, которые сближали великого русского писателя с еврейским народом. Как и Толстой, еврей «не имеет твердого представления о желательных формах ближайшего будущего», «он боролся за то, за что мы боролись и боремся, чувствует от этого гордость. Мы вместе с человечеством и отдельно от него»[11]. Так задается канва внутреннего диалога между «русским» и «еврейским» в сознании русско-еврейской интеллигенции, диалога, который основывался на понимании двойного родства обеим культурам. Эта необыкновенная способность совмещать несовместимое и находить единство во множественности проявилась и в стихотворении «Пальма», где сионистская идеологическая программа оказалась облечена в элегическую лермонтовскую форму.
5.
Друзья и ученики Идельсона подготовили в 1925 году сборник воспоминаний, чрезвычайно богатый материалами о всех гранях его деятельной жизни. Но оказалось, что и близкие друзья не всё понимали в этом человеке. «“А. Д.” как будто нарочито заметал всякий след, который мог бы говорить о нем лично, о его прошлом. Он не любил о себе рассказывать…»[12] Я. Вейншаль писал в другом месте, что «А.Д. Идельсон растворил свои способности и дарования в текущей еврейской общественности. Сделал он это активно и сознательно, предпочитая всем прочим путь живой действительности…»[13]. Но как бы ни учил Идельсон сионистскую молодежь трезвости взамен мечтательности, неутомимая обращенность вдаль, наследие романтической культуры вошло в его сознание и жило бок о бок с реализмом. В записи, найденной в бумагах Идельсона и предпосланной сборнику в качестве эпиграфа, мы читаем: «Несколько раз разбивался корабль мой о волны; сколько скитался я пешком по знойным странам; столько раз изнывала душа моя от усталости, – но все же цели своей я не оставил. Есть на свете одна точка – заветное стремление мое. В ней целый мир для меня, и к ней направляю стопы свои, где бы я ни находился». Друзья и современники Идельсона свидетельствуют, что под внешним его скептицизмом всегда чувствовалась искренность и задушевность, он притягивал к себе идеалистов, романтиков и фантазеров[14]. В манере поведения Идельсона на людях присутствовали спонтанность, неприятие всякой парадности и формальности. Он «резко выделялся среди всех других общественных деятелей серого, корректного, официального и холодного Петербурга»[15].
Одно опубликованное стихотворение, несомненно, не было заметным событием для Абрама Идельсона. Но для нас, отдаленных от начала сионистского движения более чем на сто лет и наследующих так или иначе весь его идейно-эмоциональный комплекс, оно может быть окном в тот давно ушедший мир идейных и духовных исканий.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] А. Давидсон. Пальма // Еврейская семейная библиотека. СПб., 1903. № 1. С. 97–99.
[2] А. Идельсон. Мое местечко // Сборник памяти А.Д. Идельсона. Берлин, 1925. С. 316.
[3] З. Копельман. Два примера порождающей поэтики: стихи М.Ю. Лермонтова в ивритской поэзии // Вестник Еврейского университета. 2000. № 3 (21). С. 111–128.
[4] Центральный архив Истории еврейского народа (Иерусалим). Коллекция А. Штейнберга. Box VIII. P. 159.
[5] Х. Бар-Юсеф. Х.-Н. Бялик и русская поэзия //Ариэль. 1990. № 3. С. 32.
[6] Один из членов кружка Идельсона записал в своем альбоме впечатления от просмотра фильма «Жизнь евреев в Палестине»: «А вот знаменитая пальмовая аллея. Четко, ясно выделяются стройные стволы пальм, лишь наверху образуя арку из листьев. А над ними ясное голубое небо, горячие лучи ласкают их. И безумно хочется, до боли хочется вырваться отсюда, из этого болота, и погулять там. Забыть все, зажить новой жизнью, не жизнью раба, а свободного человека». Центральный сионистский архив (Иерусалим). F30/226/2.
[7] Ш. Черниховский. Стихи и идиллии. Иерусалим, 1974. С. 43–44.
[8] М.Ф. Гиндес. В борьбе с мечтателями // Сборник памяти А.Д. Идельсона. С. 165.
[9] Вл. Жаботинский. У колыбели Гельсингфорской программы // Там же. С. 88–89.
[10] См.: Н. Портнова. Семен Фруг – «поэт для многих» // Лехаим. 2007. № 9 (185).
[11] А.И. // Рассвет. 1910. № 46. С. 4–6. Перепечатано: Быть евреем в России. Материалы по истории русского еврейства. 1900–1917 годы / Сост., статья и прим. Н. Портновой. Иерусалим, 2002. С. 98–101.
[12] Ч. Абрам Давидович Идельсон (Биографический очерк) // Сборник памяти А.Д. Идельсона. С. 7.
[13] Я. Вейншаль. А.Д. Идельсон и мы молодые // Рассвет. 1922. № 34.
[14] Ю.Д. Бруцкус. Из московских воспоминаний // Сборник памяти А.Д. Идельсона. С. 41.
[15] С. Черниховский. Идельсон у себя // Там же. С. 103.