[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2008 НИСАН 5768 – 4(192)
Розанов, Флоренский и христианские младенцы
Михаил Эдельштейн
Как и многие статьи, эта началась с недоумения. Дело в том, что в Костроме вот уже несколько лет выходит журнал «Энтелехия», посвященный биографии и творчеству Розанова и Флоренского. В последнем его выпуске (который числится № 10 за 2005 год – номера выходят с некоторым опозданием против намеченных сроков) появился замечательно интересный материал С.М. Половинкина «Аноним (Флоренский) в “Людях лунного света” (По переписке Розанова и Флоренского)». Надо сразу сказать, что название сути статьи не отражает – на деле она представляет собой краткий обзор переписки означенных корреспондентов, безо всякой привязки к конкретному произведению. Переписка эта, хранящаяся в домашнем архиве наследников Флоренского, в силу своей недоступности для исследователей обросла множеством легенд. Но сейчас она готовится к печати (тем же Половинкиным), так что контуры и содержание ее понемногу проясняются и вскоре, будем надеяться, определятся окончательно.
Формально переписка Розанова и Флоренского охватывает период около полутора десятилетий. Но после первого обмена письмами в 1903 году наступил пятилетний перерыв, так что по-настоящему интенсивное письменное общение их началось в конце 1908 года и продолжалось практически до смерти Розанова в 1919 году. Обзор Половинкина построен по тематическому принципу, в отдельную главку выделена и «еврейская тема». По словам автора помещенного в «Энтелехии» материала, наиболее интенсивно она обсуждалась в период «дела Бейлиса», что неудивительно: о сходстве взглядов обоих корреспондентов на «еврейские тайны» и «ритуальные убийства» было известно давно, а факт присутствия псевдонимных текстов Флоренского в розановской книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» получил документальное подтверждение еще в 1998 году. Можно было предполагать, что в переписке, затрагивавшей, по словам С. Булгакова, «мистические глубины еврейского вопроса», эта проблематика обсуждалась еще откровеннее, нежели в открытой печати.
То есть у любого читателя, интересующегося отражением еврейской темы в причудливых зеркалах русской мысли начала XX века, есть все основания с нетерпением ожидать полной публикации этой переписки и следить за предваряющими таковую публикацию материалами. Да и помимо еврейской проблематики – даже по мелькавшим в печати разрозненным фрагментам можно легко заключить, что письма обоих корреспондентов представляют первостепенный интерес, и когда они наконец будут изданы полностью, книга эта станет громким событием, – насколько какая-нибудь гуманитарная новинка вообще может стать громким событием в наше время. Тут важно отметить, что значение переписки не ограничивается собственно «розановедением» или «флоренсковедением». То есть, конечно, все дальнейшее исследование творчества Розанова и Флоренского будет идти с опорой на эти материалы, но, кроме того, они представляют и более общий интерес, помогая понять мышление людей той эпохи, которую – не очень удачно – принято называть Серебряным веком.
Может показаться, что это задача не слишком сложная и не слишком важная, – Серебряный век отделен от нас едва ли столетием, откуда за такой сравнительно небольшой промежуток взяться кардинальным переменам в ментальности? На самом деле, однако, серебряновечный язык схож с нашим лишь по видимости: слова все вроде бы те же, но означают они совсем другое и в мозаику складываются иную. Кто-то из историков литературы остроумно заметил, что из всей переписки Белого с Блоком нам по-настоящему понятны лишь две фразы: «Дорогой Саша» и «Дорогой Боря» (настоящее имя Андрея Белого – Борис Бугаев). Так же и в письмах Розанова и Флоренского практически все, кроме «Дорогой Василий Васильевич» и «Дорогой отец Павел», нуждается в переводе, он же комментарий. Возможно, подробный комментарий в данном случае даже более необходим, чем в случае Блока и Белого, – полагаю, по степени отклонения от того, что нам представляется очевидностями и здравым смыслом, Флоренский с Розановым обоих символистов превосходят. Но по той же причине их эпистолярий оказывается незаменимым пособием для изучения серебряновечной ментальности.
Величину дистанции, отделяющей нас от Серебряного века, отлично иллюстрирует фраза автора «энтелехийного» обзора, касающаяся как раз «еврейской темы» и «дела Бейлиса»: «Они (оба корреспондента. – М. Э.) безусловно осудили ритуальное убийство Андрюши Ющинского, свидетельствующее о живости веры у евреев: “Пока есть в мире еще ритуальные убийства – мир не совсем умер, не совсем опозитивел”». Собственно, с этой фразой и связано то чувство недоумения, о котором я говорил выше и которое послужило толчком для написания настоящей статьи. Дело даже не в модальности, позволяющей заключить, что «ритуальное убийство Андрюши Ющинского» на самом деле имело место. Речь о другом. Нетрудно заметить, что никакого «осуждения», да еще «безусловного», приведенная цитата не содержит. Напротив, в ней очевидно восхищение практикой ритуальных убийств, сообщающих миру мистическое измерение и тем вдыхающих в него жизнь.
Собственно, в таком отношении нет ничего неожиданного. Еще в 1924 году Зинаида Гиппиус в мемуарном очерке «Задумчивый странник», где впервые публично говорилось о влиянии Флоренского на взгляды Розанова периода «дела Бейлиса», приводила слова, произнесенные тогда Флоренским в разговоре с сестрой: «Если б я не был православным священником, а евреем, я бы сам поступил, как Бейлис, т. е. пролил бы кровь Ющинского». Да и весь воссоздаваемый Половинкиным контекст переписки Розанова и Флоренского, все приводимые им цитаты вовсе не свидетельствуют о том, что кто-то из корреспондентов испытывает отвращение при мысли о «ритуале».
«Я не реалист, я эллин, египтянин, пуниец, кто хотите, но не нашего времени сын», – характеризует себя Флоренский в письме к тому же Розанову. Какие у нас основания полагать, что человек, аттестующий себя пунийцем, мыслил в рамках традиционной европейской морали? Жители Карфагена, между прочим, практиковали человеческие жертвоприношения – и, в отличие от Бейлиса, отнюдь не выдуманные. Но настолько сильна инерция, что публикатор, много лет занимающийся наследием Флоренского и прекрасно его изучивший, написав слово «убийство», автоматически выводит рядом глагол «осудили»[1]. Не доказывается ли этим лишний раз необходимость изучать тексты людей Серебряного века, как если бы они были написаны японцами или древними греками, то есть постоянно делая поправку на кардинальное духовно-психологическое отличие читателя от автора?
Не доказывается ли такое отличие и вопросом, который то и дело приходится слышать от людей, прочитавших какую-нибудь из последних публикаций о Розанове, Флоренском и крови христианских младенцев: «Как Флоренский, такой образованный, мог всерьез писать такое, как мог он верить во всю эту галиматью?» (О Розанове, что характерно, спрашивают куда реже – видимо, его репутация «юродивого русской литературы» по-прежнему дает о себе знать.) Современникам Флоренского подобный вопрос просто не пришел бы в голову – они по себе знали, что образование совместимо с верой во что угодно: теософию, антропософию, астрологию, друидизм и так далее, вплоть до «Протоколов сионских мудрецов». Наши же современники дать предметный ответ попросту не могут – знали бы, сказали бы, но увы – и оттого чаще всего подменяют его инвективами в адрес мыслителей-юдофобов, перечислением различных составляющих антисемитского мифа, указанием на родство (неиллюзорное, надо сказать) идей Флоренского и Розенберга и т. д.
П. Флоренский с женой и сыном.
Попытаемся все же посмотреть на ситуацию глазами человека Серебряного века. Понятно, что решение этой задачи чисто научными методами невозможно, но наша статья на строгую «филологичность» и не претендует. Скорее это опыт психологической реконструкции – жанр, допускающий недоказуемые предположения и некоторое участие фантазии.
Начнем с очевидного. О том, что Розанов и Флоренский ритуальные убийства отнюдь не осуждают, уже говорилось выше. Лишнее свидетельство тому – само название главной «юдофобской» книги Розанова «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови». Понятно, что все три понятия – «обоняние», «осязание» и «кровь» – в мире Розанова коннотированы исключительно положительно (вот и Флоренский пишет ему: «Вы – запах человечества»). Столь же очевидно, что Розанов видит в еврее своего двойника. Достаточно того, что он постоянно подчеркивает женственность евреев, при том что на «бабское» начало в авторе «Уединенного» многажды указывали как он сам, так и его друзья и недруги.
Несколько сложнее с переходом религиозного антииудаизма Флоренского в расовый антисемитизм – на это указывают многие его критики, – что было относительной редкостью в среде интеллектуалов Серебряного века. И здесь нужно привести одну удивительную и много объясняющую цитату из письма Флоренского к Розанову от 26–27 ноября 1913 года. Она довольно велика, но в силу значимости для нашей темы приведем ее практически без сокращений: «Ни славянские ручьи не сольются в русском море, ни оно не иссякнет, но все будет наводнено серою жидкою лавиною адвокатуры, которая, между прочим, зальет и Талмуд, и ритуальные убийства. И, в конце концов, – вопрос в одном: верим ли мы Библии или нет. Верим ап. Павлу или нет. Израилю даны обетования – это факт. И ап. Павел подтверждает: “Весь Израиль спасется”. Не “духовный” Израиль, как утешают себя духовные семинарии, увы не духовный. Ап. Павел ясно говорит о “сродниках плоти” и подтверждает неотменность всех прежних обетований об избранничестве. Мы – только “так”, между прочим. Израиль же стержень мировой истории. Такова Высшая Воля. Если смиримся – в душе радость последней покорности. Если будем упорствовать – отвержемся того самого христианства, ради которого спорим с Израилем, т. е. опять подпадем под пяту Израиля. Обетования Б-жии нетленны. Это мы в черте оседлости Б-жественных предназначений, – мы, а не они. Это мы египтяне, обворовываемые и избиваемые и мучимые; это мы – те, у которых “головы младенцев” “разбить о камень” есть блаженство, и это против себя мы поем в церквах ангельскими голосами “на реках Вавилонских”».
Из приведенного фрагмента можно сделать несколько выводов. Во-первых, расовый антисемитизм в случае Флоренского имеет религиозную подоплеку, так как еврейство как «раса» для него понятие сугубо религиозное. Во-вторых, противопоставление хороших «евреев-талмудистов» и плохих «жидов-адвокатов», на котором во многом основывается решение «еврейского вопроса» в философской публицистике Серебряного века[2], у Флоренского снимается в эсхатологическом синтезе. Более того, само это противопоставление рассматривается Флоренским как недостаток и свидетельство слабости веры: «С рит‹уальными› убийствами помириться легко, но с наглостью, с криками (еще с Египта), с ложью, с запирательством… нет, не могу. Вероятно, и это нужно для Высшей Правды; но нам, с нашей правдой мелкой, б<ыть> м<ожет>›, правдой “эстетизма” и “порядочности”, вместить это трудно. Но вероятно, при большей молитвенности, можно».
Наконец, еще один вывод, на наш взгляд, важнейший. В христианстве, то есть в той системе, от имени и во имя которой Флоренский и до некоторой степени Розанов ведут свою войну с еврейством, изначально заложены их поражение и, хуже того, их неправота. То есть при взгляде изнутри их борьба выглядит заведомо обреченной, а следовательно, все прямые призывы к погромам («Ничего так не жажду, как погрома и разгрома: “Вон, вон! Вон! Убирайтесь, куда знаете”. Никакого другого решения вопроса не может быть», – Розанов) обретают черты уже не людоедства, а, если угодно, трагического рыцарства (влюбленный в Средневековье Флоренский едва ли мог этого не осознавать).
Одна из открыток, выпущенных во время процесса по делу Бейлиса и изображавших его самого, его семью и близких.
Открытки эти печатали, как правило, за границей и в России изымались цензурой. 1913 год.
На наш взгляд, такой подход позволяет по-новому интерпретировать многие темные места в работах Флоренского и Розанова. Чтобы далеко не ходить за примерами, обратимся к одной цитате, приводимой Половинкиным. «Но что, что с ними делать?! – пишет Флоренский Розанову (разумеется, о евреях). – Они размножаются быстрее нас, – это простая арифметика. И что ни делай с ними, настанет момент, когда их станет больше, чем нас. Это, повторяю, простая арифметика, и против этого есть только одно средство – оскопление всех евреев, – т. е. средство такое, применить которое можно только при нашем отречении от христианства». «Страх подталкивал к мысли о крайнем средстве – “оскоплении”, однако для христиан неприемлемом», – комментирует публикатор. Как кажется, речь здесь идет не столько о «неприемлемости» (Флоренский вообще нечасто мыслил в этических категориях, – это вовсе не укор, а простая констатация), сколько о бессмысленности, бесполезности такого шага, то есть ровно о том, о чем говорилось и в приведенной выше цитате: «отвержемся того самого христианства, ради которого спорим с Израилем, т. е. опять подпадем под пяту Израиля». В общем, как ни пойди, поражение неизбежно, Израиль в любом случае победит. На какую клетку не поставь короля, все одно – получишь мат. То есть, повторюсь, разговор ведется не в моральных, а в стратегических терминах.
Метафора войны, смертельной схватки вообще появляется у обоих корреспондентов практически всякий раз, когда речь заходит о еврействе и христианстве[3]. «И чему-то умереть: христианству или семье, и даже больше: Ветхому или Новому Завету», – писал Розанов Флоренскому в январе 1911 года, то есть непосредственно перед началом «дела Бейлиса». Тогда, впрочем, он выступал на стороне «семейного» Ветхого Завета. Отчего же во время дела Бейлиса его отношение к противостоянию христианства и иудаизма изменилось?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала попытаться понять основной импульс апологетических розановских рассуждений об иудаизме 1900-х годов. Легче всего это сделать, взяв в качестве примера не какой-нибудь его фундаментальный труд, а небольшую рецензию 1909 года на книгу Акима Волынского о Достоевском. Рецензия эта сравнительно малоизвестна, к ней редко обращаются розановеды, а специальных работ о ней и вовсе нет. Между тем, она представляется исключительно любопытной и важной для понимания самой сути розановского творчества, его, как сказал бы Белинский, пафоса.
Отдавая должное «чрезвычайному трудолюбию», «прилежанию», «огромной начитанности», «логически и философски настроенному уму» еврея Волынского (чье еврейство, однако, в тексте не упоминается), Розанов констатирует, что тому «недостает «конгениальности» с критикуемым автором». При этом Волынский оказывается «благоразумным и воздержанным римлянином», который «стоит мещанином около великого пьянства аристократа-Достоевского, жида-Достоевского». И далее: «Начиная с Гоголя и вот входя в Достоевского, в русскую стихию хлынула грязная и могучая “жидовская” волна с Мертвого моря, с чистых ли вод Генисаретского озера, не знаем: но явно не арийская и анти-арийская, какая-то восточная, азиатская».
Как видим, Гоголь и Достоевский оказываются «жидами», для адекватного понимания которых еврейскому критику не хватает «меткого русского взгляда, русского письма “с крючочками”, русского нюха… и настоящей “жидовской грязноты”». Характерно, что сакральная, мистическая сторона еврейства связывается в тексте рецензии с «жидовским» началом. То есть Розанов, хоть и по-другому, нежели Флоренский, но тоже выворачивает наизнанку традиционную оппозицию «еврейское» – «жидовское»: положительно маркированным оказывается у него именно последнее. Такой подход, впрочем, вполне органично вытекает из общей позиции Розанова, построенной на смещении привычных понятий высокого и низкого и совмещении «грязного» и священного.
Важно отметить, что, по авторитетному свидетельству Сергея Каблукова, саму книгу Волынского Розанов так и не прочел. То есть разговор о ней был использован им как повод для описания своих представлений о месте еврея в русской культуре. В других случаях роль «еврея вообще», исполненную здесь Волынским, могли играть Левитан, Айхенвальд или Гершензон – описываемая модель при этом не менялась или менялась незначительно.
Итак, еврейство безблагодатно, «жидовское» избранничество перешло на русский народ. Сходная мысль, только применительно не к литературе, а к религии, высказывалась Розановым еще в первой и главной его «еврейской» работе – «Юдаизм» (1903). Речь там шла о том, что иудейские мудрецы, от Филона Александрийского до современных автору раввинов, пропитаны эллинским духом (как Волынский – римским, добавим мы) и утратили всякую внутреннюю связь с тайной сутью еврейской религии. «Только толпа, “стадо” еврейства еще и несет “дух” его, “пот” его, специфический свой запах», – несет, но не может сформулировать. А формулирует эту тайную суть он, Розанов, таким образом «похищая» ее у евреев и передавая русским.
То есть русско-еврейская «тяжба за Б-гоизбранность», составляющая едва ли не основное содержание розановского «Б-гословия», завершилась по видимости победой Розанова, а вместе с ним и русского народа. И вдруг начинается «дело Бейлиса», которое переворачивает всю конструкцию. Исходя из логики своего понимания «юдаизма» как религии кровавой жертвы, Розанов, конечно, должен был поверить в подлинность версии о ритуальном убийстве. А раз так, значит, самая главная тайна, тайна крови, евреями сохранена, а с ней сохранена и Б-гоизбранность – и не просто сохранена, но еще и направлена против гонимых и убиваемых русских (Ющинский). И нет больше психологически комфортной возможности считать себя единственным настоящим евреем, а свою религию грязи и пола отождествлять с «юдаизмом».
В. Розанов.
Рассматривая ситуацию под этим углом зрения, можно предположить, что детальная реконструкция ритуального убийства в «Обонятельном и осязательном отношении евреев к крови» имела для Розанова не столько юридическое, сколько мистическое значение. Если здесь расположен сакральный центр иудейства, то овладение этой тайной равнозначно проникновению в Святая святых и новому «похищению» Б-гоизбранности.
Едва ли не сходными мотивами продиктовано и обращение Флоренского в эти же годы к каббале и загадкам еврейской письменности[4]. Возможно, его приверженность имяславию также может быть интерпретирована – до известных пределов конечно – как попытка «перехвата» еврейской магии: энергия имени Б-жьего «отнимается» у евреев и ставится на службу христианству. Впрочем, это тема слишком серьезная, так что затрагивать ее вскользь было бы безответственно.
Кажется, по-новому в свете всего вышесказанного выглядит и обратный перелом Розанова, его возвращение к филосемитизму в годы революции. Половинкин называет мотивом этого переворота «испуг» – в кавычках – писателя, до которого дошли информация о казни известного нововременского публициста-антисемита М. Меньшикова и слух о собственном расстреле. На самом деле все объяснил сам Розанов, увидевший в революционных событиях доказательство того, что еврейский народ «по-прежнему любимое дитя Б-жие, любимое и религиозно, любимое и в истории», вследствие чего «малейшая обида, этому народу причиненная, и даже малейшая в отношении его подозрительность, не проходит без наказания ни в веке сем, биографически, ни в жизни будущей, за гробом». То есть Розанов действительно испугался, но испугался мистически.
Любопытно, кстати, что это писалось по поводу революционных событий, даже вчерашних филосемитов превративших в юдофобов. Розанов же, подобно многим своим современникам воспринявший революцию как еврейских рук дело, сделал из этого прямо противоположный вывод: в последней битве (а то, что революционные события воспринимались Розановым эсхатологически, не нуждается в доказательствах, достаточно вспомнить название его последней книги – «Апокалипсис нашего времени») Б-г подтвердил избранничество еврейского народа, встав на его сторону и отдав ему Россию. Отсюда зафиксированный в «Апокалипсисе…» розановский план «перехода в еврейство»: благодать все-таки там, и ее нельзя обрести, не став частью Израиля.
Итак, мы видим, что «противоречивый» Розанов на самом деле во всех своих переломах проявлял исключительную последовательность. Он до конца рассматривал всемирную историю как мистерию, где Израиль по-прежнему играет главную роль, – и, досмотрев последний, как ему казалось, акт этой драмы, честно признал свое поражение.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.