[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2008 НИСАН 5768 – 4(192)
павел финн: ВремЯ – кипЯток, в котором все мы варимсЯ»
Беседу ведет Марина Топаз
Павел Финн – киносценарист, сын театрального драматурга Константина Финна, в Еврейской энциклопедии они стоят рядом. Павел – автор почти четырех десятков сценариев, по которым были сняты фильмы: «Объяснение в любви», «26 дней из жизни Достоевского», «Леди Макбет Мценского уезда», «Всадник без головы», «Вооружен и очень опасен», «Тайны дворцовых переворотов», «Смерть Таирова»… Вспомнили? Работы известные, но обычно сценаристы остаются в тени режиссера. («Сценарист по сути – женская профессия, – признался Финн в одном из интервью. – В кино только один мужчина – режиссер».) Ничего с этим не поделаешь. И проблема даже не в известности. А в том, что фильм обычно получается не слишком похожим на представления автора, а таким, как захотел режиссер. Дело же сценариста – молча переживать и писать новые сценарии. Сегодня закончены съемки фильма «Подарок Сталину» по сценарию Финна. Время действия – 1949 год. Маленький мальчик Сашка Повзнер после ареста родителей едет с дедом в ссылку в Казахстан. По дороге, в «столыпинском» вагоне дедушка умирает. Мальчик тоже, в сущности, обречен, но его спасает путевой обходчик, казах, заменивший ему отца. У него мальчик и живет, пока не отыскиваются дальние родственники… В конце фильма, уже в наши дни, пожилой израильский турист приезжает в Казахстан, чтобы прочитать еврейскую поминальную молитву на могиле с полумесяцем.
Павел Константинович начал разговор с признания:
– Сама идея – еврейский мальчик, сирота, живущий у казахов в сорок девятом году, – не моя, а известного казахского актера Ментая Утепбергенова. Насколько это все было реально – не знаю, но мне идея сразу же понравилась.
– Прецеденты такие в мировой литературе уже есть – скажем, Пушкин, давший Гоголю идею «Ревизора».
– (Смеется.) Ну, если я Гоголь, согласен, чтобы Ментай был Пушкиным, надеюсь, и он не откажется. А если серьезно, я чувствую себя в этой ситуации совершенно уверенно, все написано мной и только мной. Но из соображений этических не могу не упомянуть об истоках.
– Почему же это запало вам в душу?
– Тут главное – мои личные воспоминания.
ЮБИЛЕЙ ВОЖДЯ НАРОДОВ
– Хотя мне было всего девять лет, 1949 год, как ни странно, стал важным для всей моей жизни.
Много лет назад я неожиданно для себя написал сценарий «Ожидание, или Деревенский футбол сорок девятого года». Главный герой был мальчик девяти лет, Сашка. Это дачная история. Вообще, в той жизни естественной частью нашего мира была дача в Подмосковье. Интеллигенция летом вывозила детей на дачи... Сценарий поставлен не был, но позже, когда в кино, как и во всей стране, начались новые времена, его опубликовали в альманахе «Киносценарии».
Вот с этим Сашкой я никак не могу расстаться. Отодрать от себя не могу. Существуют сильные переживания детства, пронесенные, сохраненные…
Вообще, необычайно интересно для литературы и кино исследование души подростка. Это меня чрезвычайно занимает, я вокруг этого все вьюсь и вьюсь. Теперь Сашка у меня перекочевал в фильм «Подарок Сталину» (в сценарии он назывался «Кипяток»). А еще я много лет пытаюсь сочинить некое произведение под названием «Продолжение», где герой – тот же Сашка, но уже в 13-ти лет, а действие происходит в городе. Город похож на Ереван…
– А Ереван откуда влетел в детские воспоминания?
– Я с мамой в том же сорок девятом переместился из Москвы в Ереван. На вокзале нас провожала подруга моей мамы – Эстер Ефимовна Маркиш. Жена поэта Переца Маркиша, который тогда уже был арестован. Я его помню, очень красивый был человек.
А Давид, их сын и мой товарищ, был чуть меня старше. Мальчик он был знаменитый, потому что в сорок пятом году снялся в главной роли в картине «Слон и веревочка» по сценарию Агнии Барто. Еще там играли Раневская, Плятт… Я тоже пробовался в «Слоне и веревочке» на маленькую роль – мальчик ведет кораблик по ручейку и поет: «И скачут лягушки за мной по пятам и просят меня – прокати, капитан». Но был забракован, потому что не умел петь…
Павел Финн в возрасте героя своего сценария. 1949 год.
– А потом когда-нибудь удалось прорваться в актеры кино?
– Не без того! Единственный раз, зато в картине Хуциева «Застава Ильича», или «Мне 20 лет». Когда Андрюша Тарковский получает по физиономии от Оли Гобзевой, я стою рядом и поднимаю ее руку, как на ринге, – знаменитый кадр! К Марлену я попал, наверное, потому, что у него не надо было петь... А мой вечный и любимый друг Давка Маркиш, ныне знаменитый израильтянин и писатель, спустя шестьдесят два года после роли в «Слоне и веревочке» снова снялся в кино. Второй раз в жизни. Сыграл в моей картине «Подарок Сталину» – как будто бы меня в старости, бывшего мальчика Сашку. Как все соединилось, сомкнулось! Этот герой – писатель, как и сам Давид, человек свободный по виду и поведению.
– Почему вы говорите «Давид играет меня», хотя биография не ваша?
– Вот я к этому и веду.
Мама с моим отцом, Константином Финном, рассталась в сорок пятом. В сорок девятом она была замужем за молодым актером Борисом Авиловым. Тогда было довольно распространенное явление – актеры кочевали «из Вологды в Керчь». Была биржа – не знаю, гласная или негласная, – но все друг друга знали и передвигались по стране. Вначале мы должны были ехать в театр в порту Совгавань на Тихом океане. Но что-то не сложилось, и в результате поехали в Ереван, в Русский драматический театр имени Станиславского.
Павел Финн и Давид Маркиш.
Израиль. 2007 год.
– Из Москвы в Ереван – это же как на другую планету!
– Ереван стал воспоминанием такой яркости и силы, что оно мной управляет всю мою жизнь. Там были горы. И совсем другие лица. И фрукты другие. А по площади ходили овцы с чабанами…
– Так все же что общего у вас с вашим Сашкой?
– Юбилей Сталина – первое из двух главных обстоятельств, которые руководили мной при написании сценария. Сорок девятый год. Повсюду идет подготовка к юбилею, проводятся конкурсы на лучший подарок и лучшее выступление. Я уже был пионером и ощущал особую ответственность перед Сталиным. А что подарить – не знал, ничего не умел делать руками. Напротив нас в гостинице «Севан» жила пара – подполковник и его жена Зоя, совсем еще девочка. Зоя на таком полудетском уровне рисовала, лепила. Она меня очень любила и решила помочь. Мы долго думали, наконец она вылепила зеленого крокодильчика, и я его понес в школу, в качестве подарка Сталину, что вызвало чрезвычайное удивление у комиссии. Но это было не последней попыткой. Мне стал помогать друг моего отчима, игравший в том же театре, актер Ивашов – большой поклонник Блока и Вертинского, не особенно тогда популярных. Ивашов выучил со мной стихотворение Блока, совершенно безыдейное: «Кончил учитель урок, / Мирно сидит на крылечке. / Звонко кричит пастушок. / Скачут барашки, овечки». Это тоже вызвало у комиссии легкое потрясение. Другие ребята читали более соответствующее моменту, например, знаменитое тогда стихотворение Суркова: «Шуршит по крыше снеговая крупка. / На Спасской башне полночь бьют часы, / Знакомая негаснущая трубка…»
– А рифма, видимо, «усы»…
– Ну, естественно. «Чуть тронутые проседью усы». Члены комиссии чуть было не сочли стихи Блока диверсией. Но простили меня, поскольку я был очень юн.
– Сильно переживали те неудачи?
– Эти переживания помню всю жизнь. Спустя почти шестьдесят лет появилась возможность соединить свои воспоминания и историю о мальчике, жившем в Казахстане в том же году. Вот откуда родился сценарий «Подарок Сталину».
– Ваши отношения со Сталиным закончились на этих не подошедших вождю подарках?
– Не закончились! Поразительным образом они продолжились, когда мы вернулись в Москву. Дело в том, что с первого класса у меня было два товарища – Коля Анастасьев, который потом стал известным литературоведом, и Сандрик Тоидзе, сын художника Ираклия Тоидзе. Это был приближенный художник, лауреат Сталинских премий, один из трех художников, которым было позволено писать Сталина в гробу – Налбандян, Герасимов и Тоидзе. Мертвого Сталина было запрещено фотографировать – только живописное изображение. А при жизни вождь, конечно, не позировал. Но для того, чтобы соответствующе одеть натурщика, Ираклию Моисеевичу были отданы китель Сталина и фуражка Берии. Мы играли в войну и надевали все это на себя.
– Невероятно! Это, простите, чистое кино!
– Да, я носил китель Сталина и фуражку Берии. Так что связь с товарищем Сталиным продолжалась. А еще все дни похорон Сталина я провел в мастерской Тоидзе на Пушкинской площади. Ночами, пока гроб стоял в Колонном зале, Ираклий Моисеевич уходил писать Сталина с натуры и утром приносил еще сырые этюды.
– Вы говорили, что было второе обстоятельство, соединившее вашего героя и вас.
– В 1952 году отца Давида, поэта Переца Маркиша, казнили. Как и почти весь Еврейский антифашистский комитет.
– Значит, ваша документальная работа «Большой концерт народов, или Дыхание Чейн-Стокса» тоже вышла из детских воспоминаний?
– Тогда, в том довольно нежном возрасте, мне было все это не очень понятно. Но по прошествии многих лет, как будто совсем в другой жизни, мы с моим другом, ныне покойным замечательным режиссером Семеном Арановичем, сидя вечером в баре в городе Роттердаме, решили делать картину о двух актах сталинского геноцида евреев – «деле врачей» и процессе антифашистского комитета – картина и состоит из двух частей. Там много интервью с детьми тех, кто был арестован. Мы снимали дочерей Михоэлса, Зускина, снимали и Эстер Ефимовну. Картину много показывали и награждали на разных международных фестивалях, а у нас и тогда, в 1991 году, резонанс был небольшой, а теперь это вообще никому не нужно.
– Эстер Ефимовна жива?
– Да, ей 96 лет. Видел ее недавно в Израиле... А тогда, в пятьдесят втором, всю семью выслали в Казахстан – Эстер Ефимовну, ее сыновей – Симона и Давида, всех близких и дальних родственников и знакомых. Всех выслали… Сестру нашли в Киеве – сослали и ее. А когда я стал старше и сознание начало пробуждаться, Сталин умер и они вернулись… Кажется, им помогал Фадеев. Их квартиру на Лесной частично урезали, кого-то туда подселили, мебель была конфискована, но – вернулись! Это было необычайное событие. Помню, вечером Эстер пришла к нам, я не спал и слышал, как она всю ночь рассказывала о казахстанской ссылке. Это тоже отложилось во мне…
– «И это все в меня запало и уж потом во мне очнулось».
– Хотя я не помню деталей ее рассказа, только ощущение. Гораздо больше я узнал от Давида, уже будучи взрослым. Знаете, я ведь своего друга детства дважды терял, и дважды он возвращался – после казахстанской ссылки и после отъезда в эмиграцию. Было время – в 1970-х, когда я думал, что больше его не увижу. Доходили противоречивые слухи. А потом стало все меняться в нашей стране, и он появился.
– Значит, Давид играл отчасти самого себя.
– Наши биографии, хотя были абсолютно разными, соединились. Давид, едущий в «столыпинском» вагоне в ссылку, – это впечатление, которое я много раз перекладывал на себя, хотя судьба была ко мне милостива. Но переживание – как будто мое. Мне казалось, я писал о себе. Это могло быть и со мной, и с любым моим другом – школьным, дворовым... И соединение всего этого – сталинского юбилея, рассказов о крестном пути в ссылку, о жизни в Казахстане – все это было питательной средой для сценария. Это общая биография мальчика нашего возраста, из интеллигентской среды. Мы с Давидом оба – дети писателей. Герой сценария, Сашка, тоже сын арестованного писателя. И фотография родителей Сашки – я ее послал режиссеру – это мои молодые родители…
Константин и Жанна Финн. 1930-е годы.
Б-Г У ВСЕХ ОДИН
– Гена Шпаликов написал однажды про меня такие стихи: «И боль и блажь простых людей / Доступны – ты не барин. / Хотя ты, Паша, иудей, / А что, Христос – татарин?»
– Что значит – чувствовать себя евреем? Это голос крови, который происходит из глубины сознания, или это от того, что про национальность напоминает антисемитизм? Изнутри это идет или снаружи?
– Достаточно сложная история. В детстве долгое время я вообще не думал об этом. Опять же, если говорить о семье Маркишей – их семья была гораздо более «еврейской». Перец писал на идише и был деятелем еврейской культуры, в отличие от моего отца – советского драматурга. Были семьи, где соблюдались традиции – у нас этого не было. О том, что отец знает идиш, я узнал лет в пятнадцать, когда он, сильно выпив, разговорился за столом с приятелем «по-еврейски». Я вылупил глаза.
В школе я учился в самое страшное время – борьба с космополитизмом, «дело врачей»... Давным-давно, еще в юности, Белла Ахмадулина рассказала, что во время «дела врачей» она шла по улице со знакомой девочкой-еврейкой. И в эту девочку стали бросать камни. Я был потрясен. Но чем больше я жил, тем больше выяснялось, что камни летят. До сих пор. Недавно на улице мне сказали – жаль, Гитлер всех вас не дострелял.
– Вам? При вашей нейтральной внешности?
– Я сам сказал, что я еврей. Мужик говорил отвратительные вещи и апеллировал ко мне. Я сказал, чтобы он пошел это рассказывать кому-нибудь другому. Тут он выступил с рядом заявлений, завершив высказыванием про Гитлера. Против антисемитизма нельзя бороться красноречием. Это явление глубинное и роковое для мировой истории и закончится только вместе с ней. Тема антисемитизма бесконечна.
– Наверное, нам на пространстве интервью с этим делом не справиться.
– Всякие объяснения есть, достаточно почитать Розанова, чтобы понять всю сложность и загадочность отношения к этому делу даже самых просвещенных людей... Когда Михоэлс был в Америке, он сказал Эйнштейну, что у нас в стране все равны и нет антисемитизма. Эйнштейн выслушал и ответил: «Я, господин Михоэлс, физик. И как физик могу сказать – всякий предмет отбрасывает тень. Пока существует еврейский народ, у него всегда будет тень – антисемитизм. Ее нельзя отрезать».
– Это красивый образ, но почему тень должны отбрасывать именно евреи?
– У всех своя тень.
– В вашей творческой биографии есть обращения к еврейской теме. «Закат» по Бабелю, «Шейлок»…
– В моих картинах почему-то евреев играют грузины. В «Закате» великий Рамаз Чхиквадзе играет Менделя Крика. Шейлока – не менее великий Кахи Кавсадзе. Между прочим, Шекспир и Бабель – важнейшие для меня литературные события в детстве. Я рано стал читать то, что другие прочли позже. На одной площадке с нами жили известный в свое время комсомольский писатель Богданов и его жена, очень красивая дама Вера Дмитриевна – вечная ей благодарность за мою начитанность. У нее была фантастическая библиотека. Она меня научила читать в три года. У нее я прочел «всего» Дюма, Конан Дойля, Киплинга...
– А Бабель?
– Это другая библиотека. Отец женился на вдове поэта Гусева (это его песня «Полюшко-поле»). У них на даче во Внуково было очень много книг и журналов. Я из довоенных выпусков журнала, который тогда назывался не «Иностранная», а «Интернациональная литература», выковыривал Хемингуэя, Дос Пассоса, Джойса… Был у них и изданный до войны, а после долго запрещенный Бабель – один из самых моих любимых писателей.
Я всегда мечтал сделать фильм «Конармия». Воспринимал этот цикл как эпос и как трагедию еврейского населения. Поход конармии сопровождался дикими погромами. Если параллельно читать дневники Бабеля, там это все написано.
– И у Багрицкого в «Думе про Опанаса» на его Опанасе «шуба с мертвого раввина под Гомелем…
– …под Гомелем снята»... Но сделать «Конармию» не довелось… Когда режиссер Александр Зельдович предложил мне делать «Закат», я был в восторге. Но он был тогда бурно увлечен постмодернизмом, и кино получилось другим, чем сценарий. Хотя там есть красивые куски, актеры прекрасные, но…
– Притягивает еврейская тема?
– Я никогда не придерживался сугубо еврейской линии в работе, хотя все, что связано с «еврейской темой», это часть моих переживаний. Особенно сейчас.
– Почему сейчас особенно?
– Прежде мы жили в эпоху государственного антисемитизма, но он был скрытым. А когда наступила свобода, он, слава Б-гу, но к несчастью, перестал быть государственным, но стал общедоступным. И тут бессильны и прогресс, и повышение материального уровня, культурного уровня. Так или иначе, с этим приходится сталкиваться...
Во что бы я ни верил, по крови я – еврей. Однако казахское протяжное пение под домбру вдруг действует на меня не менее тревожно и сильно, чем пение еврейское. Или настоящие русские песни, которые я очень люблю. Не знаю, как будет называться готовый фильм, но сценарий назывался «Кипяток». Это кипяток времени, в котором мы все варимся, – все, что людей объединяет и разъединяет… Высказывание, которое я вложил в этот фильм, – не предмет публицистики… Не буду говорить банальных вещей, что Б-г у всех один…
– Это не банальная вещь… Воочию вы увидели Казахстан благодаря этой работе?
– В первый раз приехал в Алматы, когда еще сценария не было, я только о нем думал, соображал, как и чего. Замечательный казахский актер Нуржуман Ихтембаев, который сыграл в фильме главную роль, повез тогда меня к своему старшему брату, фермеру. Он живет в фантастическом месте – Сары-Озек, знаменитом еще и тем, что там происходит действие романа Чингиза Айтматова «Буранный полустанок». Вроде бы в ландшафте, в пейзаже и нет ничего фантастического, но место обладает какой-то магией. Воздух невероятный – там уникальная роза ветров, сходятся воздушные потоки, идущие из разных частей света. И вообще там что-то необъяснимое, древнее, вечное. Побывав там всего два дня, я понял, что знаю, о чем и как писать. Все вдруг как-то сложилось и пошло…
Очень важная тема: Казахстан стал прибежищем, да и спасителем для многих народов. Немцы, татары, корейцы, чечены, евреи, греки, поляки… Всех не перечислить. Туда выкидывали людей как на свалку. Вообще относились к этой земле как к свалке. В том же сорок девятом там было первое испытание атомной бомбы – до сих пор проявляются последствия взрывов. И как отбросы, на эту свалку выкидывались ни в чем не повинные люди – десятками тысяч. Шли и шли эшелоны. На самом деле все было страшнее, чем в нашем фильме. И там была масса незаметных героев человечества. Среди простых людей, казахов.
– В смысле – героев человечности?
– Я называю их все же героями человечества... Казахстан – это спецпереселения. Это люди, лишенные прав. Это лагеря. Один из самых страшных женских лагерей – АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников родины. А взрыв атомной бомбы под Семипалатинском в сорок девятом – одно из самых главных событий нашей советской истории. Мировая угроза ради спасения мира. Этим объяснялась необходимость испытаний атомной бомбы. На самом деле все эти взрывы – издевательство не только над человеком, но и над природой. А уж в Казахстане-то над природой поиздевались! Эта тема также злободневна, как тема антисемитизма.
Кадр из фильма «Подарок Сталину» («Кипяток»).
– Вы ощущали в режиссере единомышленника?
– Режиссер Рустем Абдрашев – молодой и очень одаренный. Мы с Рустемом сходились непросто. Он гораздо моложе меня, с другими корнями, биографией. Многое понимает по-другому, но он – художник. И это нас объединяет. Сценарий был куплен в тот момент, когда я уже думал, что никогда ничего не будет снято. Сложилось так, что я начинал писать без договора и без денег. Но в какой-то момент – на счастье – возник очень известный в Казахстане меценат, Борис Чердобаев, и дал деньги на картину. Спасибо ему за это. А сопродюсером стала Алия Увальжанова. Алия – новый тип менеджера – страстно влюбленная в кино. Замечательный оператор, Хасан Кадыралиев. Киргиз, сын моего однокурсника по ВГИКу, тоже оператора. А с польской стороны продюсером стал Кшиштоф Занусси. С российской – Рустам Ибрагимбеков. Еще в съемках участвовал Израиль. Картина интернациональная. Роль Сашки играет серьезный, славный мальчик – наполовину еврей, наполовину узбек.
Вот такая история моей работы в казахском кино над фильмом «Подарок Сталину». На этой «территории» многое сошлось – воспоминания, переживания, подробности жизни, и все, что связано с нашей дружбой с Давидом Маркишем.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.