[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ФЕВРАЛЬ 2008 ШВАТ 5768 – 2(190)

 

Ицхак Каценельсон

Леонид Кацис

Ицхак Каценельсон, родившийся в 1885 году в Каралице под Минском, вошел в историю как ивритской, так и идишской поэзии ХХ века. Однако символической в еврейской поэзии фигурой он стал, написав знаменитый цикл «Песнь об убиенном еврейском народе».

Редко бывает, что голос, донесшийся до нас из глубин гитлеровского ада, вдобавок оказывается очень качественной поэзией. Еще реже спасенный текст погибшего поэта находится сразу после войны и почти сразу публикуется. А ведь не так уж много шансов было за это.

Поэт бежал с семьей из оккупированной Лодзи в Варшаву. Писал там стихи, преподавал Тору и иврит, сотрудничал с сионистским подпольем. Во время массового уничтожения евреев гетто 14 августа 1943 года его жену и двоих сыновей отправили в Треблинку. Сам поэт участвовал в боях на территории гетто, затем подпольщики перевели его в убежище вне гетто. В мае 1943 года Каценельсона снабдили документами гражданина Гондураса и интернировали во Францию, в лагерь Витал. Тем не менее польских евреев с южноамериканскими документами 29 апреля 1944 года депортировали в Освенцим…

«Песнь» Каценельсона – важнейший памятник духовного сопротивления евреев в безнадежной ситуации. Поэт подводит ряд важных итогов еврейской судьбы в ХХ веке. Из уст польского еврея, сражающегося в гетто, по-особому звучат слова о тех, кто хотел бы оказаться в Палестине – да поздно. Между прочим, именно к польским евреям обращался незадолго до войны с призывом к массовой эвакуации не услышанный тогда никем Зеэв Жаботинский.

Еще большим трагизмом наполнены строки о тех евреях, кого немцы поставили, чтобы отправлять в лагеря уничтожения других евреев. Это деятели печально знаменитых юденратов. Каценельсон предельно жестко пишет о них и о потрясшей их задаче – отправить в лагерь десять тысяч евреев… Именно к этим людям (а некоторые из них в итоге покончили с собой) обращен вопрос поэта: десять тысяч много, а шесть – нормально (глава «Заседание в юденрате по поводу десяти тысяч…»)?

Когда речь идет об убийстве евреев евреями, Ицхак Каценельсон не собирается искать оправданий. И в этом – один из важнейших уроков его сочинения и его собственной жизни. Он находит для этих людей лишь самые убийственные слова в своем лексиконе: «выкресты, отродья выкрестов» с магендавидами на шапках вместо свастики. Эти «евреи» – даже те, кто потом погибнет или покончит с собой, – для него уже не те, кто восстанет по пророчеству Йехезкеля или Ирмеяу. Они сгубили свои души, данные им Всевышним. Недаром заседание юденрата по поводу депортации этих тысяч ведет уже мертвый «председатель», у которого имелся вполне реальный прототип.

Пессимизм «Песни об убиенном народе» очевиден. И все же Каценельсон обращается к кому-то – хотя бы к тем, кто в результате нашел его «схрон». Помнит он также о евреях, которые оказались в безопасной Америке и смотрят на мучения своих соплеменников из-за океана. А еще строки поэта обращены к сионистам Палестины.

Мощнейший слой подтекста из Танаха, который выявляется едва ли не в каждом четверостишии нашего поэта, ясно говорит: после подобного уничтожения евреев остается лишь тот остаток народа, за которым – приход Машиаха. Таким образом, в поэме очевидно то, о чем не могли писать открыто советские еврейские поэты в мире сталинского интернационализма (вспомним, как идеологические церберы в своих Записках в ЦК с возмущением отмечали «неожиданное» появление библейской образности в военных стихах советских идишских поэтов…).

Между прочим, один запоминающийся образ поэмы Каценельсона можно сопоставить со стихами его современника-еврея. В поэме, посвященной погибшему на войне сыну, Павел Антокольский писал: «Прощай, поезда не приходят оттуда. Прощай, самолеты туда не летают…» Каценельсон же, видя вагоны, то уходящие с евреями в никуда, то возвращающиеся оттуда для новых партий жертв, просит эти вагоны, «приходящие оттуда», рассказать ему о судьбе его близких…

 

ВОТ ОНИ СНОВА ЗДЕСЬ – ВАГОНЫ

 

1.

 

Великий ужас меня охватил, страх меня

с места гонит, –

Вот они здесь – вагоны!

Вернулись – раскрыты настежь –

Только вчера уехали и вот уж вернулись,

стоят на «Умшлаге» – грузовом перроне,

Хищно разинув широкие жадные пасти!

 

2.

 

Требуют еще и еще! Пусты их голодные

брюха,

Ждут в нетерпенье – евреев!

Все, что проглотили, – не в счет!

Голодны они и хищны –

что им смерть и разруха?!

Требуют насыщения... Еще, и еще, и еще,

 

3.

 

И еще! Стоят они, ждут,

как разбойники, у межи,

Как у стола накрытого обжоры,

ждут всего, что им будет дано, –

Массы людей – стариков и юных,

что так мягки

и свежи,

Виноградным лозам подобны, старики –

как старое вино.

 

4.

 

Дайте нам еще евреев... Кричат ледяные

вагоны в жажде насыщения, –

Дайте нам их, добавьте –

внутрь наших чрев и лон.

Стоят они у перрона... Ждут они нас

в нетерпении,

Такие вагоны невинные –

длинный такой эшелон.

 

5.

 

Лишь недавно стояли, битком набитые

до удушья,

Стояли в них мертвые и живые,

мертвый к живому приник,

Стояли вплотную, но не могли упасть,

живые и мертвые души,

Понять нельзя было, кто мертвый,

кто живой, весь изошедший

в крик.

 

6.

 

Мертвый еврей, как живой, головой

качает в такт движенью вагона,

Душа его потом исходит. Дитя бьет

ручонкой мертвую мать:

– Мама, пить хочу, мама, – трясется

в плаче ребенок,

– Жарко мне, мама, жарко, нечем

дышать!

 

7.

 

Мертвого отца теребит ребенок,

ему душно и тесно,

Более выносливы дети, прижавшись

к отцовской груди.

Отец стоит, будто замерз, не может

сдвинуться с места.

Ребенок не понимает:

– Папа, ну, выходи!

8.

 

Где-то, в этих страшных вагонах,

где смерть гуляет,

Что-то случилось. Что именно?

Кому-то улыбнулась судьба.

Люди усмехаются, люди оживляются,

люди гадают:

– Кто-то выпрыгнул. Прислушайтесь,

прислушайтесь?! Стрельба!

 

9.

 

Улыбаются евреи, радуются.

Выстрел за выстрелом слышен.

О, дорогие мои, святые евреи,

наперсники горькой доли,

Чего вы так радуетесь?

Украинец стреляет с вагонной крыши.

Ну и что? Главное, кто-то спасся,

спрыгнул и теперь – на воле.

 

10.

 

И если пуля в сердце, что ж?

Каждый здесь молится пуле.

Она никого не минет! Лучше погибнуть

на воле, в степи,

Чем... Куда нас везут? Кто там читает

«Видуй»[1] вслух в этом смертном улье?

Повторяйте за ним как один:

Г-споди, укрепи!

 

11.

 

Вагоны! До отказа набиты были вы –

пустыми вернулись, вагоны!

Где вы оставили их, евреев?

Что с ними сталось?

Десятки тысяч вы поглотили,

и вот вы вновь у перрона!

Куда вы катились, вагоны? Приоткройте

 тайну, ну самую малость?!..

 

12.

 

Конечная станция недалека, это я знаю,

вагоны.

Вчера лишь, битком набитые,

вас локомотив унес...

Куда же вы так торопитесь, какой это

дьявол вас гонит?

Как я – состаритесь быстро, пойдете

на слом, вразнос.

 

13.

 

Гляжу на вас и думаю:

сколько вы сможете резво –

Хоть из железа и дерева –

туда и обратно нестись?

В недрах земного шара покоилось ты,

железо,

Ты, дерево, гордо росло и тянулось

ввысь.

 

14.

 

А нынче? Вагоны товарные, с вами

пришла беда,

Немые свидетели, целый народ несущие

в круговерть,

Скажите, к беде равнодушные, скажите

только – куда

Увозите вы народ еврейский?

Верно, на верную

смерть?

 

15.

 

Не ваша вина в том, что вас набивают

 битком,

Катитесь вы туда и сюда, колеса стучат:

везу!

Воротясь с того света, вагоны, скажите

мне только о том,

Что видели там... Хоть самую малость...

И я уроню слезу…

 

26.10.1943

 

Слишком поздно

 

1.

 

Г-споди, да ведь знал я, и каждый еврей –

знали все до единого,

От мала до велика –

                                                куда не пойди –

Что с нами будет, но встречались

с умильными минами,

Подавляя жуткие мысли,

страх и тревогу скрывая в груди.

 

2.

 

Еще до того, как изверги эти закрыли нас

 в клетках гетто,

Еще до Хелмно, до Белжиц, до Понар мы

знали, что мы пожнем,

Тотчас после начала войны знакомых

встречая приветом,

Очи опустим долу, лишь руки печально

пожмем.

3.

 

Очи опущены, губы сжаты

                                в печали,

Очи видели молча завтрашний день

в огне,

И только пальцы в рукопожатии

отчаянно громко кричали:

«Текел, текел»[2] – слова огненные

на невидимой стыли стене.

 

4.

 

О, не только мы! Стены каждого дома,

безмолвные камни

Знали, как мы... О, если могли бы издать

хотя бы звук.

Чуяли, что мы в гибель и бездну канем,

     И горько следили камни за отчаяньем

наших рук.

 

5.

 

Все мы знали – и птицы в небе и в водах –

рыбы,

И гои[3] вокруг нас – это им не казалось диким.

И никто не спросил: «За что?» – знали:

все мы обречены на гибель,

Весь еврейский народ, от мала до велика.

 

6.

 

Уже бушевала война, нависая гибельной

тенью,

И свора германцев бесчинствовала

в Польше, свирепа и жестока.

Евреи покидали дома свои в городах

и селеньях,

Все – от ребенка в колыбели до дряхлого

 старика.

 

7.

 

Бежали! Куда? Лучше не спрашивай

никого про это.

Лучше не знать, не ведать,

не испытать... Страхом объят,

Бежит народ... Не спрашивай никого

и не давай совета,

Остаться ли в теплом доме иль бежать

куда глаза глядят.

 

8.

 

Остаться дома... Но к евреям врываются

 эти бандиты,

Волокут, убивают, опьяняясь

убийством, зверея...

Вдоль дорог на полете бреющем

«мессершмитты»

Сеют смерть среди толп бегущих

евреев.

9.

 

Никому не советуй, ни соседям,

ни близким, бредущим убого,

Поглядят на тебя глазами скорбными,

как рабы на господина,

Моля о милосердии! Был бы ты даже

Самим Б-гом,

Любой твой совет приведет к беде.

Лишь махнут рукой: все едино!

 

10.

 

Дороги, шоссе, железнодорожные колеи

заполонили евреи...

Без мешков на плечах, без чемоданов,

в грязи и пыли.

Бежали под грузом страха, усталости,

 испуга, бессилья,

Без надежды... Ах, как бы скорей

добраться до другой земли!

 

11.

 

Поздно! Слишком поздно! Позавчера,

вчера, даже утром – пусть в муке –

Прорваться можно было к границе,

сбежать от бед...

Но ты уже опоздал... Что делать сейчас?

Немеют ноги, бессильно падают руки…

Все пути перекрыты! Поздно!

Выхода нет...

 

12.

 

По радио немец вещает на польском:

«Мы продвигаемся днем и вечером,

Пусть никто не боится и паники

в стране не сеет!

Жителям, мирным гражданам,

вовсе бояться нечего...

Евреи! – кричит он хрипло, –

пусть в страхе трясутся евреи!»

13.

 

В ту страшную среду в панике вышли

евреи гурьбой

В два часа ночи на все дороги Польши,

метались во мгле

Кто сюда, кто туда... О Г-споди,

с большим мужеством бросаются в бой,

Уж лучше с собой покончить на этой

враждебной земле!

 

14.

 

Из Бендина бежали в Ченстохов,

из Калиша – в Лодзь и окрест

Бежали евреи, все – в Варшаву! Варшавские

тоже бежали со страхом во взгляде.

В оставленных ими домах сидели евреи

из разных мест,

И гнавший их страх из-за каждого рвался

угла, везде поджидал в засаде.

 

15.

 

О евреи, живущие здесь, откуда такая

прыть?

«Бундовцы», религиозные, хасиды,

сионисты внезапно проснулись и слезно

Просят спасти... Вскрылась рана,

которую долго пытались скрыть...

Хотят в Палестину бежать...

Спасаться! Но, увы, уже поздно!

Поздно!

 

7–12.11.1943

Перевод с идиша Эфраима Бауха

 

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 



[1] Видуй – исповедальная молитва, исповедь (иврит).

[2] Одно из слов надписи, начертанной таинственной рукой на стене во время пира вавилонского царя Валтасара, пророчествующих гибель его царству (Книга Даниила, гл. 5).

[3] Гой – народ, а также иноземец, не еврей (иврит).